узейного сеанса, самые последние минуты его, второпях, перед раздевалкой, уже на лестнице, под скрип открывающихся дверей…
Я потом просвещусь, что такое бывает присуще женщинам, мужчины для которых – лишь один из объектов внимания. Но это потом. А тогда я, как собака слюной в жаркий день, истекал благодарностью к ней, что окликнула меня. И вел примерную жизнь семьянина. Познакомился с ее родителями, сопровождал ее в поездках к ним, строил, ползая по полу, из пластмассовых кубиков дома с ее пятилетним сыном, которого позднее, когда мы заберем его к себе, буду отводить в детский сад и забирать оттуда, а там – и провожать в школу. И за те без малого три года, что мы проживем с Флорентиной вместе, ни разу я ей не изменю.
Как ни мучительно мне станет постоянное посещение Пушкинского музея и фильмов Тарковского. Но ведь недаром же «измена» имеет синонимом «предательство». Я не считаю верность добродетелью. Верность, когда живешь вместе, – непреложная необходимость. Мой дом – моя крепость, и верность – раствор, скрепляющий кирпичи ее стен. Уж раз живешь вместе, или будь верен, или сваливай. Не знаю, откуда во мне это правило, никто никогда не учил меня ему, и в родительском доме тоже не было такого культа, но я полагаю, что этого правила должно придерживаться без разговоров.
Глава двенадцатая
В сияющий теплый день ранней осени, проводив Флорентину в ее частное медучреждение выдаивать презренный металл из не утруждающих себя постоянством половых связей граждан Первопрестольной, я стоял на балконе снимаемой нами двухкомнатной квартиры поблизости от Преображенской площади, вдыхал промытый ночной прохладой звенящий воздух, едва уловимо пахнущий первым прелым листом, и смотрел со своего десятого этажа на зацветающее желто-красно-оранжевым огнем кипение листвы внизу. Я чувствовал внутри себя пустоту и облегчение. У меня накануне был окончательно принят очередной рекламный ролик (сделанный, естественно, на коленке), мне досталась в расчет вполне удовлетворившая меня сумма, заказчики, которые никогда не бывают довольны, пробубнили что-то вроде того, что не исключают нового обращения. Опираясь о ржавую металлическую пластину балконных перил, я расслабленно думал о том, чем занять себя до вечера и куда пойти после с Тиной (так на американский манер я звал Флорентину, а и как бы лучше?), где отметить завершение моей работы и получение гонорара. Флорентина вчера, увидев плотненькую пачку баксов у меня в руках, так и воодушевилась, так вся и расцвела, и вакхически выглядевшая постель на широкой тахте у меня за спиной напоминала своим видом о замечательном ночном походе в Пушкинский и Третьяковку вместе взятые. Поход действительно удался на славу: по пути к картинам у меня получилось завести ее в пивнушку и хлобыстнуть пару кружечек там, а потом не совершать экскурсии по полной программе, а прерваться на середине и утащить ее пьянствовать в буфет. Надо думать, успеху моих замыслов способствовало ее воодушевление от вида американских президентов.
Мое балконное смакование подробностей ночного музейного загула было прервано телефонным звонком, прозвучавшим в квартире. Я бросился с балкона внутрь, пролетел комнату, вымахнул в коридор, где стоял аппарат, и схватил трубку. Вообще можно было бы и не лететь: в Москве недавно появились в продаже радиотелефоны, и я не замедлил оказаться в числе покупателей этого открывающего новые горизонты свободы новшества. Но еще не было привычки брать с собой повсюду трубку – куда ни пойдешь, еще оставалась привычка класть на базу, и я оказался на балконе без своего приобретения.
– Аллё! – крикнул я в трубку.
Телефон ответил мне шипом и свистом ураганного ветра, сквозь который еле пробился человеческий голос – непонятно чей и непонятно что произнесший. Я принялся крутиться вокруг своей оси и склонять голову вправо и влево, отыскивая положение, в котором бы трубка перестала сифонить в ухо с такой силой. Свобода, даруемая на просторах отечества достижением технической мысли Запада, была сурово ограничена ориентацией трубки в пространстве. Доставив в отечество, телефон оснастили переходником для включения в нашу стандартную розетку, но адаптировать к нашим сетям посчитали излишней роскошью.
Наконец мне удалось обрести тишину, и, поймав ее, я замер в том положении, в котором она меня застала. При этом у меня было чувство, что я стою на одной ноге, хотя на самом деле я все же стоял на обеих.
–Аллё! – снова произнес я. – Простите, не расслышал вас.
– Все прививаешь заморские яблочки к нашему дичку? – услышал я голос Юры Садка. – Невелики успехи. Если стоишь, постарайся сесть. А то упадешь.
Я похмыкал. Замечания в адрес моего «Панасоника» были справедливы, тем более что от бушевавших в нем ураганов страдал не только я сам, но и мои собеседники, однако отказаться от призрака свободы, обещаемого им, было сверх моих сил.
– Ладно, ладно, – сказал я. – Привет! Говори. Чем это ты собираешься свалить меня с ног?
– Сел? – уточнил Юра. – О тебе забочусь.
– Давай-давай, – призвал я его не тянуть резину.
– Ну смотри. – Уже сами интонации Юриного голоса обещали известие, превосходящее по калибру любое, о каком только я мог помыслить. – Ты сонги свои кому-нибудь продавал?
– Сонги? – не сразу врубился я. – А, песни! Да нет, с чего вдруг. А почему ты спрашиваешь?
– Я и не сомневался, что не продавал, – не отвечая мне, отозвался Юра. – А их лабают. И вовсю. По ТВ крутят. Поздравляю, дождался. ТВ смотришь?
– Подожди, подожди, подожди! – Я понимал, что он не шутит, но слова его будто застряли на пути к моему сознанию, я не мог уразуметь, что это все значит. – Мои песни? По телевизору? Ничего не пойму.
Юра, однако, вовсе не был намерен разжевывать мне информацию и класть в рот, чтобы я ее лишь глотал.
– Такое имя: Арнольд Везунов, – сказал он, – тебе что-нибудь говорит?
– Арнольд Везунов, Арнольд Везунов, – забормотал я. Нет, такого имени в памяти у меня не было.
– А Лариса? – спросил Юра. – Певица по имени Лариса. Просто Лариса. Без фамилии.
Певица по имени Лариса! Меня осенило. Это он говорил об Ириной сестре. Клип, который я монтировал, крутился по всем каналам, я видел его тысячу и один раз, и точно: она подавалась без фамилии, просто Лариса. А Арнольд Везунов – это же ее Арнольд, его фамилия Везунов – именно так. Только он полностью находился в ее тени, никогда не поминался как композитор. Лариса и Лариса, одна Лариса – Фамусов вдалбливал в сознание меломанов новое имя с настойчивостью отбойного молотка.
– Это же Иркина сестра, – сказал я. О моем романе с Ирой я Юре в порыве откровенности как-то поведал. А с самой Ирой он был прекрасно знаком. – Родная ее сестра. Дочка сам понимаешь кого.
Настала пора и мне насладиться ответной растерянностью Юры.
– Дочка! – произнес он через мгновение молчания. – Твою мать. А я-то не мог ее идентифицировать. Кто ее, думал, толкает, как паровозом. А это она Иркина сестра, вон кто!
– А Арнольд – ее муж, – проявил я теперь полную осведомленность.
– То, что он ее муж – это-то ясное дело, – отозвался Юра.
– И почему ты интересуешься ими? Что, это они меня лабают?
Я спросил, не слишком-то веря в то, что спрашиваю, но ответ, что я получил, был утвердительный:
– Ну так зачем бы я тогда интересовался! Именно. Лабают, конечно, музыканты, Лариса поет, а Везунов пишется композитором. Второй день новый ее клип сразу по трем каналам фугуют.
Я подумал, что и в самом деле не мешало бы сесть. И остался стоять в коридоре над телефонной базой лишь потому, что не решался переступить с ноги на ногу, чтобы в ухо не ударили звуки бури.
– Может, ты ошибся? – спросил я.
– Ошибся! – воскликнул Юра. – Я все не мог просечь, откуда мелодию знаю. Ночь не спал, все крутил в себе. Знаешь, как бывает: пока не вспомнишь – не успокоишься. Заснул, просыпаюсь – твой сонг! Один к одному твой. Только слова другие. Сегодня, сейчас вот, снова послушал – ну, если это не ты, тогда я не музыкальный редактор.
Он мог и не прибегать к столь сильной аргументации – я не подозревал его в недостаточном профессионализме. Произнеся «ошибся», я усомнился не в его музыкальной памяти, а в собственной понятливости; мне требовалось подтверждение сообщенного им известия. Что-то вроде возведения его в квадрат – только в таком усиленном виде я мог усвоить его.
– По каким, говоришь, каналам фугуют? – спросил я, стараясь придать голосу абсолютное спокойствие. Спокойствие и полную безэмоциональность.
Юра ответил.
– И что собираешься делать? – в свою очередь, спросил он затем.
– Да надо сначала послушать, – постарался произнести я все с тем же арктическим спокойствием.
Слушать особо было, впрочем, нечего. Это была моя мелодия – один к одному. Я нарвался на нее в первые же двадцать минут, как включил телевизор. Одна из тех, что я играл тогда, на встрече Нового года у Фамусова. Чего я только не играл тогда. Но у этой было одно особое качество: она обладала способностью заставлять уже на каком-нибудь седьмом-восьмом такте вторить себе, а ноги – двигаться вслед ее ритму. Не знаю, как это у меня получилось. Я не старался специально сделать так. Я и не думал, когда сочинял ее, что она выйдет такой. Но вот вышла. И Арнольд не случайно стибрил именно ее. Что ему стоило запомнить тему. Музыкальная память, надо думать, была у него не хуже, чем у Юры Садка. Запомнил, вернулся домой – и записал ее. Сложно ли записать десяток-другой нот музыкально образованному человеку. Не сложнее, чем воссоздать человеческую речь буквами на бумаге.
Я смотрел клип и чувствовал, что наливаюсь бешенством. Вообще я благодушный человек, и, хотя не склонен полагать это безусловно положительным качеством, довести меня до состояния бешенства довольно сложно. Но если бы Арнольд оказался сейчас рядом, он бы получил от меня самый безжалостный хук в челюсть. И с одной руки, и с другой, и еще, и еще – пока бы не скопытился с ног долой. А если бы он ответил – что ж, я готов был драться: два года после операции прошли, сетчатка, слава Богу, несмотря на все испытания, которым я ее подвергал, великодушно приросла к пигментному эпителию – я мог теперь позволить себе и драку. Все же это было воровство. Ведь это моя вещь, я ее сочинил! Неважно, что я собирался с ней делать, держа ее под спудом, если даже собирался ее солить – так что! Моя вещь – мое право. И если она тебе так понадобилась – попроси ее у меня. Может быть, я и отдам, даже задаром. Но попроси!