янула она на меня, и в том, как взглянула, опять было напоминание: недурной был тогда кофе?
Она связывала меня; она говорила всем своим поведением, что мы сообщники, у нас есть тайна, не известная Арнольду, и эта тайна меня обязывает, я не вправе вести себя так, будто ее между нами не существует.
Но с какой, с какой стати я должен был простить им воровство? Оттого что она пыталась связать меня и обязать, я лишь еще больше распалялся в своем бешенстве.
Когда мы оказались на кухне, не дожидаясь кофе, я сказал:
– Что, Нодя, – специально называя его так, как называла Лариса – пусть знает! – будешь утверждать, что невинен передо мной, аки младенец?!
С «Нодей» я попал в точку – Арнольда так всего и перекосило.
– В чем я перед вами виноват, в чем?! – закричал он – весь негодование оскорбленной безгрешности. – В том, что вам показалось, будто бы это похоже на вашу мелодию? Мало ли что кому покажется! Вам показалось, а я виноват? Да если б не Лара, вас бы здесь не было! Я бы с вами и разговаривать не стал!
Тут уже испепелявшее меня бешенство вымахнуло наружу гудящим языком пламени.
– В морду ты, что ли, хочешь? А то мне легче в морду, чем разговаривать!
Арнольд, только я проговорил «в морду», отшатнулся от меня. Было такое ощущение, я лишь сказал – а он уже ощутил у себя на лице удар.
– Нодя! – повернулась к нам от шипящей паром хромированной зверюги по производству кофе Манон Леско. – Что ты из себя строишь? Что, вокруг дураки совсем? Подожми хвост!
Я с трудом не расхохотался. Оказывается, Арнольд и вправду числился здесь по разряду собаки. Он пометался глазами, молча переступил с ноги на ногу и послушно опустился на ближайший от него табурет – впрямь собака, получившая нагоняй от хозяина.
– Сань! – обратилась между тем ко мне Лариса. – Ты так здорово тогда мне тот клип выправил! Просто потрясающе!
Ух, она была хитра. Она была не просто Манон Леско, она была лиса, Лиса Патрикеевна. Садиться с ней вместе ловить рыбку было опасно.
– Да, клип я тебе выправил, – ответил я ей. – Только почему-то в авторах меня не оказалось.
– Ой! – воскликнула Лариса. – Ну ты же все-таки только монтировал!
– Но эту песню, на которую новый клип снят, все же я написал, никто другой.
На этих словах я глянул на Арнольда.
Собака в его глазах вскочила на все четыре лапы, оскалила зубы и зарычала, но, вспомнив полученный от хозяина нагоняй, тут же смолкла и вновь опустилась на пол.
– Да, это правда, – произнесла Лариса с таким видом, словно развернула над головой некое невидимое знамя. – Это твоя песня.
Арнольд сверкнул на нее быстрым взглядом и тотчас погасил его, опустив глаза долу.
– Раз моя, – сказал я, – то и мое имя должно быть. Теперь Лариса не ответила. И теперь позволил себе подать голос Арнольд:
– Так бывает! Мелодия – одного, аранжировка – другого, и ставят имя только кого-нибудь из двоих.
– Аранжировщика, конечно, да?
– И аранжировщика, – не моргнув, ответствовал мне Арнольд.
– По-моему, наоборот.
– А по-моему, так по-разному, – с крепнущей интонацией оскорбленной невинности сказал Арнольд.
Лариса продолжала молчать. Лиса Патрикеевна решила, что если волчий хвост немного прихватит к проруби, это пойдет серому охотнику за рыбкой на пользу.
– Не заправляй мне, падло, арапа! – Я, в свою очередь, решил, что нечего мне церемониться, время назвать Арнольда так, как он того заслуживает. – Одно из двух: или мое имя, или никакого клипа в эфире. И вообще из репертуара вон. Одно из двух.
Лиса Патрикеевна почувствовала, что настала пора ей снова мести хвостом.
– Мальчики, кофе готов! Готов-готов-готов, – застрекотала она от плюющейся кофейной пеной хромированной зверюги. – Саня, ты помнишь мой кофе?
Она снова напоминала мне о нашей тайне, она говорила мне так, что я и Арнольд – это одно, а мы с ней – это другое, и уж мы-то с ней должны поладить.
– Давай твой кофе, – сказал я.
Чашки на столе уже стояли, держа наизготовку в блюдцах под собой холодное оружие ложечек, раскрытая сахарница сияла горкой рафинированного белого пороха, – полутора минут хватило, чтобы рассесться, получить в чашки по боевому заряду и, обжегшись, снять пробу. Кофе хромированная зверюга варила отменный. Хотя, наверное, и сорт был не из худших.
– Саня, то, о чем ты говоришь, невозможно, – проникновенно произнесла Лариса по прошествии этих полутора минут.
– Что именно? – уточнил я.
– В клип вбуханы такие деньги! – не отвечая на мой вопрос, но с такой интонацией, словно именно на него и отвечала, сказала Лариса.
– И что?
– Его невозможно снять с эфира. Вложенные деньги должны окупаться.
– Хорошо. Мое имя. Плюс гонорар, – добавилось у меня – о чем до этого мгновения я и не думал.
– Уже везде и всюду – Арнольд Везунов, и вдруг на: перемена декораций. Это невозможно. – У Лисы Патрикеевны были нежные вразумляющие интонации. Мерзни-мерзни, волчий хвост, твердила она, а звучало так, словно она выпевала: «Ловись, рыбка большая и маленькая, привали удача серому волку». – Вот насчет гонорара, – поспешила она опередить мой ответ, – это ты абсолютно прав. Гонорар должен быть заплачен. Не платить гонорар – это нечестно.
– Да? Интересно! И сколько же? – вскинулся я. Наевшись пойманной рыбки до отвала и вволю натешившись, Лиса Патрикеевна готова была заплатить за оторванный волчий хвост: вот тебе рыбка, серый, вот тебе, на, прямо в рот, утешься.
– Пятьсот, – быстро проговорил Арнольд.
В тот миг у меня создалось впечатление: он торопился опередить Ларису, чтобы она не назвала другой цифры. Но позднее мне станет казаться, что у них был сговор. Что они заранее распределили роли, и если случалась импровизация, то в пределах утвержденного текста.
– Скинь до сотни, будет вернее, – сказал я Арнольду.
– Нет, пятьсот – это, конечно, несерьезно. – Лариса как отпарировала слова Арнольда. – Тысяча долларов, думаю, так.
– Десять тысяч, – ответствовал ей бесхвостый.
Я не торговался. Я куражился. Вы предлагаете за отмороженный хвост тысчонку? Прибавьте ноль! Хвост, пока он был на своем месте, не стоил, может быть, ничего, но хвост отмороженный – это совсем иная ценность. Ну-ка посмотрим на степень вашего жлобства!
– Нет, десять тысяч – это тоже несерьезно. – Лиса Патрикеевна со всей твердостью показала голосом, что хотя и готова к компенсации за волчий хвост, такое количество рыбы она отвалить не может.
– Ну, нет так нет. – Волк будто бы был согласен или на гору рыбы, или ничего ему не было нужно. – Тогда, значит, снимаем с эфира клип. Снимаем, снимаем! Раз не хотите указывать мое имя. Не делаете этого – отношу заявление в суд. Как я эту песню играл и пел, только с другими словами, – столько людей подтвердит! Дороже за воровство заплатите.
– Да? Подтвердят? – снова высунулся Арнольд. – А у меня тоже подтвердят! И кому больше поверят? Я профессионал, а вы кто?
– Две тысячи, – предложила Лиса Патрикеевна. – Очень нормальная цена. Считай, мы у тебя покупаем песню. Ты написал – мы купили. Так и делается.
– Все равно как художник картину, – снова вмешался Арнольд. – Продал – и до свидания, прости-прощай.
Я молчал. До меня вдруг дошло, что я, по сути, бессилен. Бешенство, владевшее мной, застилало мне глаза, я все видел через его кровавую пелену, и, чтобы она разошлась, понадобился тот убойный удар, который – сам не подозревая о том – нанес мне Арнольд заявлением, что у него тоже будет кому подтвердить его приоритет. Будет, конечно, будет! Они обокрали меня, – а я ничего не мог с ними поделать. Все, что я был в состоянии реально сделать – это дать в морду или. Или наказать их возможно большей суммой отступного. Все. Они со всей очевидностью не хотели скандала, и вопрос состоял лишь в том, в какую сумму они готовы оценить свое спокойствие.
– Три тысячи, – сказал бедный волчара с отмороженным хвостом. – Художник продает картину, но его имя на ней остается. Вы у меня покупаете отказ и от имени.
Лариса с Арнольдом переглянулись. Три тысячи – такая сумма, похоже, была изрядна и для сознания хитроумной Лисы Патрикеевны. А может быть, это только так мне показалось. Может быть, они были готовы и куда к более значительной сумме.
Как бы то ни было, десять минут спустя нежданно-негаданно мой карман отягчился тридцатью хрусткими купюрами с изображением Франклина. В обмен Лариса с Арнольдом кроме расписки в получении мной денег обрели бумагу, где я сообщал миру, что авторство песни «Телефонная ностальгия» принадлежит А. Везунову и я не имею к нему по этому поводу никаких претензий. «Телефонная ностальгия» – так в версии Арнольда называлось то мое сочинение, написанное в кайфе предармейской поры, что он у меня позаимствовал.
Провожать меня к входной двери пошла одна Лариса. Последний глоток кофе я сделал уже на пороге и отдал ей чашку.
– Удивительно он у тебя бездарен, – не смог я отказать себе в удовольствии сказать ей об Арнольде то, что думал. – Ты с ним не выбьешься. Не он тебе для карьеры нужен.
Лариса повела бровями и усмехнулась.
– Откуда ты знаешь, кто мне нужен. Не волнуйся. Не он же моим промоушеном занимается. У него своя задача.
Это снова был голос Лисы Патрикеевны. Мерзни-мерзни, волчий хвост, явственно прозвучало в нем. Только роль несчастного волка была на самом деле уготована совсем не мне.
Выйдя из дома Ларисы и Арнольда, я пошел не в сторону метро, что было бы естественно и логично, а в глубь паутины арбатских улиц и переулков – без всякой цели и намерения выйти куда-то, просто куда повели ноги. К метро – это значило включить себя в жизнь, подсоединиться к ней, подобно тому, как подсоединяет себя к электрической линии поднятым пантографом трамвай, а мне нужно было выпасть из жизни, сойти с ее рельсов. Мне нужно было послушать себя, вернее – прослушать, как прослушивают фонендоскопом легкие на предмет всяких чужеродных шумов и хрипов. День был все тот же: солнечный, теплый, умиротворенно прозрачный – как и тогда, когда я стоял на балконе и расслабленно впитывал в себя слабый запах прелого листа, которым был пронизан звенящий от собственной чистоты воздух, – но что-то изменилось во мне. Что-то во мне было не то. Не так, не по-обычному, не как всегда. Какие-то шумы и хрипы, которых я прежде в себе не чувствовал. По крайней мере, в последние годы.