Я захохотал, анекдот мне ужасно понравился, и Николай, довольный впечатлением, которое произвел, поднимая со стола кофе, заспрашивал:
– А? Изящно, да? Тонко? Из черного цикла.
Потом мы принялись за еду, и тут уже нам стало не до разговоров – мы так проголодались, что за ушами у нас только трещало. Но вдруг Николай опустил нож с вилкой в тарелку, откинулся на спинку стула, посидел так молча несколько мгновений и проговорил:
– Но, в принципе, все мы в той или иной степени этот дядя Вася. Каток проедет по каждому. Вопрос лишь в том, кто сколько после этого еще проживет. Сразу умрет или еще ковриком послужит.
– И тряпкой, – добавил я.
Помню, у меня от этих его слов о смерти, не знаю почему, продрало морозом спину. Но он сказал о ней так легко, с такой обычной своей небрежной иронической полуусмешкой, что я счел возможным вступить в его след.
– А ты еще молод о подобных вещах рассуждать, – осадил меня Николай. – Тебе еще не по чину. Давай рубать. – Он отделил себя от спинки стула, приблизился к столу и взял брошенные нож с вилкой. – Мне сегодня еще на съемку ехать. Это вам, вольным художникам, жизнь – малина. Хочешь – паши, хочешь – спи, хочешь – в ус не дуй.
– Нет, подую сейчас на «Мосфильм», – сказал я.
– Ну вот, а нам в другую сторону, – заключил он, отсылая меня поставленным ударением – сторону – к легендарной песне далекой гражданской войны.
Этот наш разговор до сих пор у меня в памяти, будто случился только вчера. И до сих пор, когда вспоминаю о нем, меня мучит вопрос: почему он, рассказав анекдот, вдруг заговорил о смерти всерьез? Что его заставило? Какое предчувствие?
Но уже не спросить и ничего не узнать.
Не знаю – не знал тогда, не ведомо мне это и сейчас, – кто проводил те фестивали клипов: какой-то «фонд», «товарищество», «компания». Они находились на «Мосфильме», арендовали там под офис у киностудии пару комнат – почему я и сказал Николаю, что дую сейчас туда. Принять участие в фестивале было просто: гони двести баксов, предоставляй кассеты – и ты участник.
Секретарша – того яркого типа, что незабываемо описан Булгаковым в «Мастере и Маргарите», разве что глаза у нее не косили, а непрестанно бегали, так что встретиться с ней взглядом не представлялось никакой возможности, – смешливо перебрасываясь со мной всякими бессодержательными фразочками, подмыкивая и подгмыкивая на мои светские любезности, приняла у меня кассеты, приняла двух Франклинов, выдав в обмен некий квиток без печатей и штампов, но изобразив на нем закорючку, которая свидетельствовала о ее весьма нехилых каллиграфических способностях, после чего, все так же похихикивая и замечательно ускользая от меня взглядом, произнесла первые слова, исполненные смысла:
– Все. Благодарим за внимание. Смотрите нас завтра по телевизору в прямом эфире согласно объявленной программе.
Сие означало, что дело сделано, я могу быть свободным. Но такого завершения недельной гонки для самого гонщика было недостаточно. Просилось подвести под ней какую-то более основательную черту, которая позволила бы понять со всей ясностью, что дело действительно сделано.
И я, перетаптываясь перед наследницей булгаковской героини, спросил:
– Все, точно, я участвую? Да?
– Да-да, конечно, – мило похихикивая, подтвердила наследница.
– И больше ничего не нужно? Какой-то анкеты? Договора?
– Ой, ну что вы! – воскликнула наследница. И добавила: – Не советские же времена.
О, вот эта ее фраза и оказалась той чертой, которой я жаждал. Груз сумасшедшей недели свалился у меня с плеч, и я почувствовал себя свободным и готовым к новому этапу жизни. Он состоял в получении премии и автоматическом переходе клипмейкера в иную весовую категорию.
– Благодарю вас, – ответно сказал я булгаковской героине, наконец, откланиваясь.
При моем приближении к дверям они распахнулись – и я едва не столкнулся с высоким, плотного сложения человеком с широкоскулым одутловатым лицом и с длинными, туго утянутыми со лба и висков волосами, собранными сзади в косичку, – как у Юры Садка. Он вошел в комнату быстрым тяжелым шагом – как бы раздвигая своим движением воздух вокруг себя. Я бы выразился так: это была походка летящего пушечного ядра. Хотя, конечно, сравнение и некорректно: шаг и полет – разные действия. И тем не менее именно такое сравнение было бы наиболее точным.
Я отступил в сторону, пропуская его, он мельком глянул на меня и, не заинтересовавшись, прошел мимо.
Хозяйскость его походки не оставляла сомнения, что он здесь свой и, может быть, даже один из устроителей фестиваля. Я задержался в дверях и, обернувшись, стоял смотрел ему вслед. Секретарша, которой он намеревался что-то сказать, тоже смотрела на меня, и это заставило обернуться ко мне уже и его.
– Вот. Кассеты, – указала секретарша ему на меня кивком головы. Подразумевая, естественно, что не я сам ходячее воплощение кассет, а принес и сдал кассеты на конкурс.
– А, – показывая, что понял, проговорил человек-ядро, вновь оставляя меня взглядом. И передумал говорить секретарше то, что собирался – тут, у меня на виду, – поманил ее пальцем: – Пойдем-ка, – и двинул в соседнюю комнату, не обращая на меня больше внимания.
А мне не оставалось ничего другого, как продолжить начатый путь: рукав коридора, лестница, еще один коридор, пустынное стылое пространство простаивающего съемочного павильона, холодно поблескивающего рельсами для операторской тележки, вертлявый рукав последнего коридора, глухого, как катакомба, – и улица.
Что говорить, эта встреча с человеком-ядром на выходе из офиса оставила по себе весьма неприятный осадок. Все равно как если б собрался отпробовать замечательного вина, полюбовался цветом, вдохнул запах – и букет был превосходен, – поднес ко рту – а рот непостижимым образом оказался полон касторового масла.
Но касторовое масло – не самая ужасная вещь на свете. Нечаянно хлебнув его, я умею затем не обращать внимания на саднящий вкус во рту, и мало-помалу тот исчезает; спустя час-другой во мне не осталось и следа от того осадка, с которым я выходил за ворота «Мосфильма».
Сутки я проспал, а к полуночи следующего дня мы с Тиной во всеоружии чайных приборов, выставленных перед нами на журнальном столе, сидели в креслах напротив телевизора и ждали начала трансляции. Дело обещало быть долгим: несколько десятков клипов да плюс прямые включения зала – часа на четыре, а то и больше. Тине в девять ноль-ноль утра предстояло уже стоять на страже полового здоровья сограждан, и она, потягиваясь и зевая, словно ей прямо сейчас нестерпимо хотелось спать, проныла:
– Ой, только бы тебя не под конец дали. А то я завтра сифилиса от мягкого шанкра не отличу.
– Ладно-ладно, – похмыкал я. – Размечталась о золоте с серебром. Бумажными ассигнациями перебьешься.
Такие вот у нас были в ходу семейные шуточки. Золото с серебром – это имелись в виду те самые люэс с мягким шанкром, а под бумажными ассигнациями подразумевалась всякая прочая венерическая мелочь.
Между тем, если принять во внимание, что я запрыгнул в поезд перед самым его отправлением, меня и впрямь могли подклеить куда-нибудь под конец эфирной пленки. Все зависело от того, в каком состоянии готовности она была у них, когда я сдавал клипы. Действительно можно было просидеть в ожидании всю ночь.
Эфир фестиваля начался с опозданием против объявленного в программе времени на полчаса. Сначала, как я и предполагал, пошли кадры сбора гостей, мини-интервью с одним, другим, третьим, общая панорама тусовки: заполняющийся зал, бокалы в руках, хлещущее пенным потоком из неумело открытой бутылки шампанское. Мелькнуло несколько лиц, которые я опознал, среди них – и режиссеры, чьи клипы наверняка принимали участие в конкурсе: в этом году у каждого вышло на экран хотя бы по одному новому ролику. Я подумал, что, наверное, должны были бы позвать и меня, раз были другие, но почему-то при сдаче кассет мне не пришло в голову спросить об этом.
Появление на экране человека-ядра я пропустил. Тина попросила меня принести что-то из холодильника, я отправился на кухню, а когда вернулся – он уже давал интервью. И, как явствовало из обращения к нему журналиста, это был не кто другой, как глава устроителей; я, собственно, знал его имя и раньше, но только при встрече меня не осенило, что это он.
Ко вкусу зеленого чая во рту примешался вкус касторки. Все же назвать приятной нашу встречу было нельзя. Хотя, с другой стороны, что из того, что она была такой? Ну, была и была, главное – представленный материал, он все скажет сам за себя.
Тина сварилась к двум часам. Клипы шли один за другим, сплошным потоком, уже не прерывались никакими интервью, никакими картинками застолий: заканчивался один – тут же начинался следующий. Тина таращила-таращила глаза на экран, мои клипы все не появлялись – и она, наконец, уснула на кресле, подобрав под себя ноги и положив голову на спинку.
– Разбуди меня, когда станут давать, – прежде чем окончательно отключиться, пробормотала она.
Я начал закипать часам к трем. Что, может быть, было не вполне правомерно: если эфирная пленка была у них почти готова, меня естественным образом должны были поставить в самом конце. Но дело в том, что с какого-то момента клипы, что шли, стали всё хуже и хуже. А после трех потекло что-то совсем несусветное. Это уже был сплошной шлак, какие-то объедки, опивки. Никакой кинопленкой здесь и не пахло, все снято сразу на видео, с дикими цветами, смонтировано – будто сколочено гвоздями, со сбитой звуковой подкладкой. Оказаться в такой компании было просто позорно.
В половине четвертого, только начался очередной шедевр, я снова сгонял на кухню и вернулся оттуда с бутылкой, сменив чайный настой на продукт виноградного брожения, а чашку на стакан.
Клипы закончили крутить в половине пятого – будто резанули пленку ножом. Вдруг после завершения очередного экран сделался непорочно чист, звук исчез, так длилось минуты две, после чего экран выдал предупреждение канала об отключении – и немного погодя выполнил его, разродившись мельтешащим бело-голубым зерном. Никакого подведения итогов, объявления награжденных – ничего этого транслировать не стали. Моих клипов вообще показано не было.