Так вот, приятно согреваемый вожделением близкой и легкой добычи, я влетел в Борин офис, умерил шаг, услышал от секретарши, что меня уже ждут, и, придав шагу уже абсолютную степенность, вошел в гостевую комнату офиса. С кресел навстречу мне, оторвавшись от стоявших перед ними чашечек кофе и рюмок с коньяком, поднялись двое. Один из них, вполне ожидаемо, был Боря, а второй. при виде второго у меня заскочила нога за ногу, и я едва не упал. Второй был не кто другой, как тот, которому я не высказал в разговоре с ним по мобильному всего того, чего он заслуживал.
Видимо, у него возникла нужда в джинсе, и за устройством ее он обратился к Боре. А Боря, в свою очередь, решил использовать меня. Кому-кому, а Боре я не рассказывал о своих фестивальных приключениях. С Борей у нас были отношения деловых партнеров.
Владелец мобильного поднялся навстречу мне все с той же энергичностью летящего пушечного ядра. Казалось, его косичка в этом движении даже приняла горизонтальное положение – словно ее развевало обтекающим ядро ветром. Но в следующее мгновение что-то, должно быть, в моем лице пресекло этот полет, заставив его память лихорадочно вычислять, откуда оно может быть ему известно.
Что ж, не скрою, выражение, его лица, когда он вычислил, доставило мне удовольствие.
Не помню начала нашего разговора. Помню лишь, что уже вскоре наследник знаменитой фамилии вовсю бил хвостом. Я так и видел перед собой сконфуженную собаку, смиренно припавшую на передние лапы и выпрашивающую прощение за неверное поведение. Хотя, надо отметить, делал он это исключительно умело и с достоинством. Он извинялся не извиняясь. И как бы даже снисходя ко мне.
– Я так понимаю, – говорил он, – вы на меня обижены. Но вы в такой неудачный момент позвонили! Я совершенно не мог разговаривать. Никакой возможности объясниться. Эта наша девочка куда-то засунула ваши кассеты. Сразу не передала, а потом забыла, а у меня голова была забита совсем другим, там столько проблем разрешить предстояло: последний ведь день! На будущий год эти же клипы – в первой десятке, обещаю. И премия будет. Вот вам моя рука – железно.
Он протянул мне руку – опустившаяся над рекой половина разводного моста, который я должен был достроить своей рукой, – но я своей руки ему не подал. Я не мог сделать этого. Механизм, должный привести в движение мою половину моста, прочно бездействовал, в нем не могла провернуться ни одна шестеренка. Соблазнительно было определить события своей жизни на год вперед и быть уверенным в их непременном осуществлении. Но подать ему руку – это значило поставить себя в зависимость от него. Унизить себя. Сломать себя – и таким жить.
– Боря, – сказал я Боре Сороке. – Думаю, ты сумеешь найти варианты. А я пас. Извини уж.
Глава четырнадцатая
Помню, в четыре года я нарисовал на чистом листе у себя в альбоме какую-то загогулину, создание которой преисполнило меня чувством восторга. Это был даже не просто восторг. Это было какое-то упоение восторгом – счастье, какого, может быть, мне никогда больше в жизни не испытать. Я знал, что мне удалось нечто необыкновенное. Нечто выдающееся, совершенное. А между тем это была всего лишь загогулина, проведенная красным карандашом, – правда, замечательно жирным, оставлявшим после себя густой яркий след, и столь же замечательно длинная: во весь лист, сверху донизу, от одного угла до другого.
Я ходил тогда в детский сад, и дело было в детском саду. После того как нарисовал загогулину, я по какой-то причине – наверно, болел – долго не был там, а когда появился вновь и альбом, смирно пролежавший все время моего отсутствия в моей личной ячейке, вновь оказался у меня в руках, то, увидев ломаную красную линию, протянувшуюся через весь лист из угла в угол, я пришел в недоумение: что здесь могло вызвать тот мой восторг? Я смотрел – и не понимал. Пытался восстановить в себе знание, что было во мне тогда, которое и породило во мне тот восторг, но нет, тщетно: смысл и значение этой ломаной линии, такие ясные прежде, были мне теперь недоступны.
С той поры – никакого преувеличения, именно с тех четырех лет – во мне всегда живет страх сотворить «загогулину». Сделать что-то, что будет тебе казаться достойным книги Гиннесса – по крайней мере, а на деле заслуживающим лишь того, чтобы подобно использованному по назначению лоскуту туалетной бумаги быть отправленным в рычащее водой жерло унитаза.
Вот этот страх владел мной летом 1996 года – когда я наконец предпринял попытку записать несколько своих композиций. Случалось, мы совершали с Тиной нашу очередную музейную экскурсию – и я неожиданно обнаруживал, что сосредоточен вовсе не на мысли о том, чтобы затащить ее в ближайшую пивнушку, а на мысли о каком-нибудь аран-жировочном ходе, который точно загогулина, его нужно непременно менять, и во мне оставалось одно желание: поскорее завершить и экскурсию, и саму пьянку на выходе из музейных дверей и отправиться в соседнюю комнату, набить на моей «карге» (как я называл свой «Korg Prophesy») переделку аранжировки, что пришла мне в голову, – пусть даже на часах было уже далеко за полночь.
Одна из комнат нашей квартиры в то лето окончательно превратилась в студию. Сначала, конечно же, я полагал, что запишусь в нормальной профессиональной студии, но цены за аренду оказались такой космической высоты, что я мог бы заплатить лишь в случае, если заложу душу дьяволу. Дьявола между тем, даже желай я этого, поблизости не наблюдалось. В результате рядом с синтезатором на поставленном к нему углом письменном столе у меня появился компьютер, стойка с конверторами для оцифровки звука и пара не самых дорогих микрофонов. Обить комнату звукоизолирующим материалом – это мне тоже было не по карману, и по совету все того же Юры Садка я устроил в комнате звукозаписывающую кабину. Вкрутил в потолок шурупы, для чего пришлось поработать дрелью, Тина пришила к одеялам, которые нашлись у нас в доме, петли (пару одеял, впрочем, пришлось привезти от ее родителей, пару докупить), кабина получилась – блеск, единственный ее недостаток был духота и жара – кто в ней сидел, истекал потом. Правда, истекал за деньги; за каждую сыгранную ноту мне приходилось платить. А и кто бы мне сыграл просто так. Профессионал за свою работу должен получать вознаграждение.
– Лучше бы, конечно, всего, чтобы у тебя была своя группа, – сказал Юра Садок, оглядев мои катакомбы. – Вот как у Бочара. Тогда бы никому никаких бабок – за идею бы ребята пахали. Чего тебе группу не создать? Давай сколачивай группу.
Юра при всякой встрече со мной так и готов был взбурлить новой идеей. Временами мне даже казалось, он чувствовал себя по отношению ко мне кем-то вроде скульптора, которому надлежит изваять из дикого камня нечто, соразмерное его представлениям.
– Да где я людей найду? – отозвался я, не проявляя в ответ на его предложение энтузиазма.
– Где! – напротив, с энтузиазмом воскликнул Юра. – Я тебе помогу. Знаешь, сколько бесхозных шатается, якорь мечтают бросить?
– Ямщик, не гони лошадей, – сказал я. – Дай с одним делом управлюсь. Закончу его, дальше будет видно.
Если уж начистоту, мне совсем не хотелось собирать никакой группы. Не было во мне желания торчать на эстраде под светом прожекторов и лабать оттуда для блажащего зала. А с группой это было неизбежно. Группа – это значило гонять по гастролям, рубить капусту и еще следить, чтобы к концерту каждый был сух и трезв. Насмотрелся я на жизнь этих ребят, для которых год назад с подачи Лени Финько снимал клип. Чего я хотел – это просто писать. Сочинять – и чтоб меня исполняли. Та группа, другая, третья. Типа того, что я – промышленник, они – коммерсанты. Брали бы изготовленную мной продукцию – и распространяли. Каждому свое.
– Ну вообще, конечно, правильно, – одобрил мое решение завершить с записью, а там будет видно, Юра. – Начатое дело нужно обязательно доводить до конца. Первейшее правило. Разбежался – прыгай. А уж как прыгнешь – дело другое. Но только не думай, – добавил он тут же, – что кто-то тебя без группы захочет играть. Оберут только – и все. Вот как Иркина сестра со своим бараном. И еще денег с них не сдерешь. Группу свою нужно иметь, без этого не пропрешь.
Может быть, он был прав. Но я не собирался сейчас думать ни о какой группе. Хотя и не удержался, чтобы не спросить:
– А что же ты меня все подталкивал: сделай запись, сделай запись!
– Так конечно! – Юра до того возмутился моим упреком, что рука его взметнулась к затылку и сжала косичку у корня – будто он удерживал себя от более бурного проявления чувств. – Музыка есть, а продукта нет. Нормально, что ли? Я был с ним согласен: ненормально.
– Потому и записываю.
– А сводить кто тебе будет? – спросил Юра. – Нашел уже звукорежиссера?
Звукорежиссера, хо! На звукорежиссере, найми его, я бы остался и без штанов, и без порток.
– Сам буду сводить, – сказал я.
– Да, звукорежиссер – это дорого, – сочувственно покивал Юра. – Но самому сводить. умудохаешься сам сводить, это тебе на тысячу лет!
Я понимал, что сводить самому – это примерно так же позорно, как заниматься онанизмом, но что же мне было делать? Оставалось одно: гордо развернуть плечи.
– Коммунисты – вперед! – сказал я. – Ты мою трудоспособность знаешь.
– Трудоспособность. – протянул Юра. – Что она дает. А был бы в тусовке – на пять лет себя вперед сейчас обеспечил бы. Кто в тусовке, знаешь, сколько с этими президентскими выборами капусты себе нарубили? «Голосуй – или проиграешь» гавкнул, песню под фанеру отбазарил – год жизни. Гавкнул, отбазарил – еще год жизни. Какая тут трудоспособность. Быть в нужном месте, в нужное время – вот главное.
Я, конечно, слышал, сколько огребли певцы, работавшие на кампанию по избранию Ельцина, и история с картонной коробкой, набитой полумиллионом долларов, которую вынесли из Белого дома, тоже не прошла мимо меня, но чтобы такие деньги?
– Да иди ты, на пять лет! – отмахнулся я.
– Ну, на шесть, – хохотнул Юра.