– Ладно, – сказал я. – Кто медведя убил, тот его шкуру сейчас и топчет. Разъясни мне, как я в тусовке мог быть, если, говоришь, группы нет – не пропрешь?
Уж слишком он противоречил сам себе. По прежней его версии выходило: стоит сделать запись – и ты внутри круга, все тебе рады и счастливы, по версии нынешней, не будет на кого опереться, – обокрадут и сожрут.
– Без группы – нет, не пропрешь, – подтвердил Юра. Он действительно не понимал меня или делал вид, что не понимает? Но я не стал жать на него дальше. У Юры был талант уходить от прямых ответов.
– Ладно, – снова сказал я. – Послушаешь, что получается?
– А как же! – изумился Юра. – Я для чего пришел? Давай-давай-давай, очень даже хочу послушать.
Мы просидели с ним, передавая друг другу танковый шлемофон наушников, часов шесть или семь. Пришла Тина из своего веселого медучреждения, звала нас ужинать, поужинала без нас, посмотрела фильм по телевизору, проголодалась, снова перекусила, – мы все сидели.
Тот длинноволосый, с обширной пустошью на темени многостаночник из компании Бочаргина – и сакс, и кларнет, и клавишник, а еще торговля эксклюзивными пылесосами для заработка – объявился у меня однажды в доме незваным привеском к бас-гитаристу группы, для которой я делал клип и с которой под конец работы мы вдрызг разругались – когда я имел глупость признаться в грехе музсочинительства.
Бас-гитарист как ни в чем не бывало позвонил мне – так, будто мы расстались только вчера, будто не надавали друг другу оплеух, наоборот, лучшими друзьями расстались, и заблажил в трубке – сама радость слышать меня, весь укор и обида:
– Тут слухи доходят, ты что же, а, саунд строгаешь! Саунд строгаешь, а старых друзей не зовешь, старые друзья слухами должны питаться, как отбросами! Ну, слабать у тебя не зовешь, так хоть послушать-то? Интересно же старым друзьям! Сколько водки выпито, пока клип тот склепали! Клевый клип, мы всегда говорим: на новый бабла наскребем – только Санька приглашаем. Мы вот тебя, мы перед тобой нараспашку, а ты саунд пилишь – и все утайкой! Клевый саунд, по слухам, выпиливаешь!..
Я рассиропился. Я потек, как свеча от горящего фитиля. Попался на голый крючок, как пескарь, лишенный всякой премудрости. Надо признаться, мне было лестно, что о моей записи поползли слухи и что о ней говорят «клево». В достоверности информации о слухах у меня не возникло никаких сомнений. Подыскивая себе исполнителей для живого звука, я забросил такой широкий бредень – круги от него могли, наверное, дойти и до Организации Объединенных Наций. У меня, кстати, были мысли об этой группе, и я не стал искать с ними связи, потому что мы тогда так не по-доброму расстались. А то, что их собственная музыка мне не нравилась, – это другое дело, как исполнители они бы меня вполне устроили.
– Что я утайкой, – ответил я позвонившему мне бас-гитаристу. – Хочешь послушать – подъезжай.
Здорово я рассиропился. Пустил слюни на грудь, как последний дебил.
Но уж ожидать того, что он притащится ко мне с этим плешиво-длинноволосым из компании Бочара, я не мог никак. Я распахнул двери – и, коротко поздоровавшись со своим гостем, удивленно воззрился на его спутника.
– Не узнаешь? – фиксато осклабился плешивый. За время, что прошло с нашей встречи у Бочаргина, он умудрился еще и разжиться железным зубом. – У Бочара мы познакомились. Ты еще играл тогда.
Тут я вспомнил его. Но с какой стати этот бас-гитарист притащил с собой такой привесок?
Не отвечая плешивому, я взглянул на бас-гитариста. «Что это значит?» – вопросил я у него взглядом.
– Ты знаешь, – так же, как по телефону, радостно заблажил он, – Севка как услышал, что к тебе иду, я, говорит, с тобой. С тобой и с тобой! Ему тогда у Бочара, что ты делаешь, показалось. Жутко показалось. Запал на тебя!
– Точно, – кивая, подтвердил плешивый продавец пылесосов. – Охеренно показалось. Сильно мутишь.
Я постоял-постоял в дверном проеме, загораживая его собой, некоторое время еще и ступил обратно в глубь прихожей, посторонился, впуская их внутрь. Великая вещь лесть. Она открывает двери – в полном смысле слова. Что ж, может быть, так все и есть, подумалось мне в тот миг. Плешивый и в самом деле не особо возникал там у Бо-чаргина или даже вообще не возникал, – во всяком случае, никакой агрессии с его стороны я не помнил. Сидел готовился демонстрировать свой пылесос… но мне уже стать свидетелем этой демонстрации не удалось. Севой его звали, оказывается.
– О, между прочим! – сказал плешивый Сева, высвобождая из черного полиэтиленового пакета, который держал до этого в руках эдакой скаткой, две «кристалловские» бутылки водки. – Без презентов считаем появляться неприличным.
– Между прочим! – одобрительно покивал на него бас-гитарист – так, словно я был законченным алкашом и большего счастья, чем сорок градусов, для меня в жизни не могло быть.
Его, вспомнил я сейчас, звали Вадиком.
В холодильнике у меня нашлась едва начатая литровая коробка апельсинового сока. Я принес его к водке, но и Вадик, и Сева дружно замахали руками:
– Еще не хватало! Добро-то портить!
Но мне что-то совершенно не хотелось пить. Не люблю пить, когда не хочется. Я плеснул себе водки на самое дно и налил полстакана сока.
– Э, что так! – взял со стола поставленную мной бутылку Сева, решительно наклоняя ее над моим стаканом.
Я отдернул стакан, и, захлюпав из горлышка, водка облила мне руку.
– Какого черта! – вырвалось у меня.
– Нет, ну а что же так! – воскликнул Сева, недоуменно переводя взгляд с меня на Вадика. – Пить так пить!
– Вот и пей, – со смешком сказал ему Вадик. – Кто тебе мешает. Главное, когда пьешь, следить, чтобы другие себе больше не наливали.
– Нет, я так не могу. – Сева снова понес бутылку к моему стакану. – Что же я буду пить больше, чем другие. Это нечестно.
Я не выношу, когда меня заставляют пить. Ты не хочешь, а тебя заставляют и обижаются твоим отказом. Словно бы то, что не пьешь, унижает их. Словно бы отказ от выпивки – род оскорбления. И чтобы это еще происходило в твоем доме!
Я забрал у Севы бутылку, завинтил пробку и поставил под стол между тумбами. Сел к компьютеру, выставил на экране мышью нужные позиции и подвел курсор к кнопке включения.
– Что, начнем? – спросил я, протягивая им наушники, чтобы каждый приставил себе к уху по черному блюдцу. Динамиков у меня не было, на динамиках я сэкономил и обходился звуком, поступавшим прямо в слуховые отверстия.
Первым наушники у меня из рук взял Вадик:
– Начнем-начнем. Горю нетерпением. Давай врубай. Сева присоединился к нему, казалось, после некоторого
раздумья. Как если бы для того, чтобы приложиться ухом к блюдцу наушников, ему нужно было разрешить в себе некое противоречие.
– Ну, если ты считаешь, что я что-то не так, то извини, – сказал он, глядя на меня с таким видом, будто зажимал в себе переполнявшие его благие намерения.
– Врубаю, – объявил я, щелкая мышью.
У меня были доведены до ума две композиции. Одну из них я дал на затравку. Решив, что другую оставлю напоследок. А в середине я ставил им слушать все остальное – с оголенным хребтом конструкции, неоштукатуренное, неотделанное, в торчащих наружу арматурных прутьях.
В перерывах между щелчками мыши Вадик с Севой доставали из-под стола, где ей как бы уже полагалось быть, бутылку, наливали себе водки и комментировали прослушанное. Сева, несмотря на то, что попросил извинения за назойливость и тем вроде как пообещал больше не донимать меня своими приставаниями, снова всячески пытался не обойти мой стакан вниманием, и мне все время приходилось быть начеку, чтобы в стакан помимо моего желания не забулькало. Правда, теперь он уже не упорствовал так, как в начале. Хотя именно в одну из таких пауз у меня и возникло впечатление, что ему очень хотелось если и не напоить меня, то уж подпоить – точно.
Сказать, что все это не испортило мне кайфа от демонстрации моих трудов, будет притворством – испортило, и еще как. Но все же слышать их оценку было ужасно приятно. Что Вадику, что Севе большая часть того, что у меня получалось, нравилась. И даже очень.
– В самом деле нравится? А вы же в своей группе совсем другую музыку лабаете, – не удержался, сказал я в какой-то момент Вадику.
Вадик поводил у меня перед лицом указательным пальцем. Он жадничал, торопился пить и был уже подшофе.
– Своя музыка – это своя, это родное. Это не трожь! Но я что же, последний гад, чтобы чужое не оценить?
– Между прочим, – с особым значением произнес Сева, – твоя работа Колеснику показалась. Причем весьма. Это он мне еще тогда озвучил, вскоре, как ты у Бочара был.
Я попытался понять, о ком он говорит, но не смог сообразить. Ясно было, что это кто-то, кто был тогда у Бочаргина, но кто именно?
– Кто это, Колёсник? – спросил я.
– Как кто? – Сева посмотрел на меня с упреком. – Лысый такой, морщинистый. Гитарист.
Теперь я понял. Речь шла о том яйцеголовом человеке-маске. Ветеране подпольного рока.
– А почему он Колёсник?
– Потому что на колесах сидит. Не понятно, что ли? – отозвался вместо Севы Вадик. – А сними его с них – тут же рухнет.
– Рухнет, без сомнения, – подтвердил Сева. – Уж сколько лет сидит.
– Как это ему моя работа показалась? – Во что-что, а в то, что легендарному гитаристу, ветерану подпольного рока, понравилось, что я тогда сыграл, не верилось. У меня в ушах до сих пор звучали слова, которые он говорил, вторя Бочаргину, когда Бочаргин потребовал от меня оставить его синтезатор. – Он же меня тогда нес – как из пулемета поливал.
– Нет, не скажи, не скажи, – Сева вступился за ветерана подпольного рока с досадой и страстью. – Это он тогда совсем о другом говорил. Совсем на другую тему. А о том, что ты тогда там выдал, он и не заикался. Он мне об этом потом говорил, и вовсе не у Бочара!
– У Колёсника не ухо – язык дегустатора, – поддержал Севу Вадик. – Колёснику, что ты пишешь, точно должно было показаться.