Что ж, может быть, ему и показалось. Но тогда у Бочар-гина он, по сути, обвинил меня в плагиате у хозяина дома.
– Тронулись дальше, – щелкая мышью, позвал я своих гостей сниматься с бивака и отправляться в дорогу.
Сева с Вадиком торопливо задвигали челюстями, дожевывая маринованные огурчики, которыми закусывали, и, соединив себя коромыслом наушников, припали к их блюдцам.
Распечатывать вторую бутылку мы переместились на кухню. Все, что я мог предъявить для обсуждения, прозвучало, и перемещение было закономерным. Как гостеприимный хозяин я поворошил холодильник и к огурчикам сумел присовокупить что-то еще, достойное употребляемой жидкости.
На то, что Сева, оставив стол, слишком долго не возвращается, я не обратил внимания. Он в какой-то момент поднялся, сообщив о возникшей необходимости посетить комнату затворничества, и, выходя, прикрыл кухонную дверь, чтобы, как он выразился, не смущать никого музыкой наслаждения. Мы с Вадиком еще поязвили по поводу этой музыки и забыли о Севе. И лишь долгое время спустя, хлопнув в одиночку одну порцию «кристалловской», собравшись совершить это и со второй, Вадик вдруг вспомнил о Севе и возмутился:
– Какого дьявола, куда он пропал? Я что, алкаш, чтобы без компании обходиться!
– А я тебе не компания? – помню, еще сзубоскалил я.
– Компания. Но не полноценная! – вскинул Вадик указательный палец. Встал, распахнул кухонную дверь, дверь туалета была тут же, рядом, и он грохнул в нее кулаком: – Эй! Долго еще там кукарекать будешь?
Комната затворничества ответила ему молчанием. Вадик крутанул ручку, она поддалась, дверь открылась, и он, заглянув внутрь, с удивлением обернулся ко мне:
– Пусто!
Смутная тревога подняла меня с места. В два шага я достиг проема кухонной двери, протиснулся мимо Вадика и еще через несколько шагов оказался у входа в свою студию.
Сева был здесь. Он сидел за компьютером. Точнее будет сказать, он сидел за ним перед этим, а сейчас, полупривстав со стула, держа коромысло наушников одним блюдцем около уха, а другое ухо выставив наружу, сосредоточенно глядя на экран, щелкал мышью, закрывая какие-то окна. Вскинул глаза на меня и тотчас снова обратился к экрану.
– Ты что тут? – еще ничего не понимая и лишь продолжая полниться той смутной тревогой, вопросил я.
Он ничего не ответил и даже на этот раз не вскинул на меня глаз, продолжая пялиться на экран и щелкая мышью. Я бросился к нему. Выхватил из-под его руки мышку, вырвал наушники. На экране монитора мерцала картинка рабочего стола с иконками папок, в наушниках стояла тишина подземного бункера. Я почувствовал, что наливаюсь бешенством.
– Ты что тут?! – снова вопросил я. Сева наконец открыл рот.
– Да-а, Сань, – сказал он с улыбкой, показывая свою металлическую коронку, – хотел еще послушать тебя. Показался ты мне. Просто охеренно.
То, что он врал, было понятно как дважды два. Но что он хотел в моем компьютере?
На пороге комнаты возник Вадик.
– Ну ты что?! – обращаясь к Севе, крикнул он оттуда. – Оставил меня без компании. Чего слинял?
– Да вот Саню еще послушать хотел, – ответил ему Сева, продолжая светить своей фиксатой улыбкой.
Меня осенило, зачем он шарил у меня в компьютере. Смутная догадка превратилась в знание. Недаром же ему было так нужно, чтобы я как следует выпил. Будь я даже вполовину в таком состоянии, как Вадик, едва ли бы я сумел понять, что он делает в моем компьютере, – делай он это и на моих глазах.
– Доставай! – крикнул я Севе. Бешенство стискивало мне зубы, каждый звук приходилось проталкивать сквозь них силой. – Где? Давай!
– Что? Ты что, Сань? Что я тебе должен дать? – В речи Севы появилась суетливость, и натуральности в его улыбке оставалось все меньше и меньше.
– Что должен, то отдай! – ступая к нам в комнату, провещал Вадик.
– Не заставляй меня обыскивать тебя, – сказал я Севе.
– Обыскивать? Меня?! – вскричал Сева. – Ты что вообще?
Я обежал взглядом его фигуру. Сева был в джинсах, в легкой светлой курточке, которую, придя, странным образом не снял, так все время и пробыл в ней. У курточки было множество накладных и, наверное, внутренних карманов – вверху, внизу, с боков, даже на рукаве, – бывают такие куртки; где-нибудь в одном из них, надо полагать, и лежал диск, на который он скачал файлы с моей музыкой. Это точно был диск, не дискеты. Чтобы сбросить сразу все в одно место, не вставлять-вынимать десять раз, чтобы не топорщились предательски карманы. Может быть, ему не хватило для удачного завершения дела каких-то считанных минут.
– Отдай, что должен! – повторил Вадик, подходя к нам. – Что он должен? – посмотрел Вадик на меня.
– Диск, – сказал я. – Он мою музыку на диск скачал.
– Правда? – Вадик, плывя взглядом, посмотрел-посмотрел на меня и всем корпусом развернулся к Севе. – Отдай, – сказал он коротко. – Ты что, урод? Не твое.
– Какой диск? Какой диск? Он что! – уже не светя фиксой, без всякой улыбки, обращаясь к Вадику, не ко мне, скороговоркой посыпал Сева. (Скорее, даже не посыпал, а заверещал.) – Он что, видел? Не видел он ничего! Не видел, а меня обвинять, да?!
Я ступил к Севе и тронул рукой нижний боковой карман его курточки с заткнутым наполовину вовнутрь клапаном. Внутри там было что-то плоское, твердое и с прямым углом, в чем безошибочно определялся пластмассовый чехол-коробка для диска.
Выдирать его из кармана, заламывая Севе руки, стаскивая с него куртку, не пришлось. Сева вытащил диск сам.
– Жаль, Саня, – сказал он, отдавая диск. – Так ты мне показался.
– Иди на хрен, иди: показался!.. – взревел Вадик.
Я оставил Севины слова без ответа. Единственный ответ, который я сейчас мог дать Севе, – это дать ему в морду.
Вадик, когда за Севой закрылась дверь и мы вернулись на кухню, перед тем, как опуститься на табурет, покаянно встал передо мной на колени – его состояние позволяло ему такую эффектацию:
– Винюсь! Саня, винюсь! Не мог предположить. В голову не могло прийти! Так просил взять с собой, так просил! Говорит, запал на то, что ты мутишь. Жутко, говорит, запал!
– От кого ты услышал, что я делаю запись? – пришло мне в голову спросить Вадика.
Вадик, уже поднявшийся с колен, подставивший под себя табурет и потянувшийся к наполненному, но так и не опорожненному стакану, приостановил движение своей руки, потом уткнул указательный палец в лоб и некоторое время думал.
– Да, точно, – выдал он наконец. – Есть такой один. Тоже бас-гитарист. Вроде он в группе Бочара шьется. От него услышал. Точно.
От бас-гитариста из группы Бочара! Я тотчас вспомнил его. С косичкой, как у Юры Садка, тот, что был агрессивней остальных, если не считать самого Бочаргина и ветерана подпольного рока, с которым мы, когда я уже уходил, едва не подрались.
– Как ты думаешь, Вадик, а откуда этот Сева узнал, что ты ко мне собрался идти? – спросил я.
– Севка-то? – переспросил Вадик. – Да от того же баса, от кого еще.
– И для чего, как ты думаешь, он скачивал мой саунд?
– Да, для чего? – снова переспросил Вадик.
– Или для кого. Если они оба с Бочаром шьются?
Вадик, морща лоб, смотрел на меня, честно пытался понять, что такое я хочу из него достать, но эта логическая задача была ему сейчас не по плечу.
– Надо выпить, – проговорил он. Взял свою водку, заставил меня взять мой стакан и чокнулся со мной. – Водка расширяет сосуды, а следовательно, улучшает мыслительный процесс.
– Для Бочара он скачивал, – сказал я Вадику. – Вот для кого.
Насчет Бочаргина я догадался; но я не догадывался, я не мог и предположить, предвестником чего появлялся у меня этот плешиво-фиксатый его посланник, зарабатывающий на жизнь продажей пылесосов.
Именно в то время, когда занимался записью, я и познакомился с Ловцом. Это произошло в «Испе» – том магазине музыкальной техники, где я сначала купил синтезатор, а потом, оборудуя свою студию, сделался и завсегдатаем. Нередко я заходил туда не для того, чтобы что-то купить, а просто так – посмотреть, что появилось нового, пощупать, покрутить ручки, пощелкать тумблерами, потрепаться с ребятами продавцами. Я стал среди них своим, знал их по именам, и они тоже обращались ко мне по имени, давали мне домой без всякого залога – и на неделю, и на две – потестировать то микрофоны, то конверторы, то еще что, после чего я приносил им это как не устроившее меня и получал новый набор увесистых коробок, коробочек, а случалось, и коробов.
И вот однажды, заскочив так сюда – без особой цели, разве что с целью разжиться для «тестирования» какой-нибудь необыкновенной штукенцией, что еще не побывала у меня в руках, – я увидел, как мои приятели продавцы впаривают очередному случайному посетителю концертный пульт, который ему явно не нужен. Он интересовался студийным пультом, а они, почувствовав в нем откровенного лоха, подсовывали ему залежавшийся у них товар. Это был ширококостный, такого как бы борцовского типа мужчина лет тридцати трех, необычно для завсегдатаев магазина одетый – художественно, но дорого: в светлых полотняных брюках тонкой выделки, в светлом же, но подчеркнуто контрастирующем с брюками по тону блайзере такой же дорогой выделки, а его ботинки, когда мой взгляд неизбежно скользнул на них, окончательно выдали в нем человека небедного.
Его сангвинистическое лицо с тяжелыми нижними скулами было довольно грубоватого склада, коротко стриженные треугольного рисунка темные усы над верхней губой, казалось, должны были эту грубоватость подчеркивать, но глаза случайного посетителя «Испы» играли таким живым, ярким блеском, что грубоватость черт полностью сводилась ими на нет. Он напоминал молодого Хемингуэя – как тот выглядел, когда жил над лесопилкой в Париже. Судя, конечно, по фотографиям.
Прозрев в нем молодого Хема из жилища над лесопилкой, я сразу почувствовал к нему симпатию и род сочувственной жалости, что мои приятели продавцы обглодают его сейчас, подобно пираньям, до скелета, выпотрошив его кошелек без всякой пользы для него. При этом, однако, я был бессилен чем-либо помочь ему: мои попытки вмешаться в процесс потрошения кошелька были мгновенно пресечены, а я сам оттеснен от лоха в тысячедолларовых ботинках, и мне осталось только наблюдать за действиями моих приятелей со стороны.