Дождь рушился с низкого тяжелого неба сплошной шипящей стеной – странный, не осенний, совершенно июльский дождь. Словно бы запоздалое прощание лета с готовой уйти в стылое предзимье природой, вычесанной уже до черной, пожухлой наготы. Он обильно сеял водяной пылью, она летела и сюда, под жидкую крышу-навес над полукруглым крыльцом, где я стоял, колола лицо и секла одежду. Встреча, что у меня была здесь назначена с Вадиком, притащившим тогда ко мне плешивого Севу, отдвигалась, по крайней мере, на срок, пока в воздухе висела эта водяная стена, естественнее было бы зайти внутрь и ждать Вадика там, за столиком, с чашкой кофе в руках, но я был не способен на это. Понимаю, что тут может почудиться род кокетства – не способен сидеть за столиком, там, где тихо, светло, и попивать кофе, – однако так все и было. Меня трепало лихорадкой действия, я был стрелой, выпущенной из лука, пулей в полете – как стреле прекратить движение к цели, застыть на месте, а затем полететь дальше, как замереть пуле, стремящейся впиться в назначенную ей мишень? Ожидание на крыльце под веющей в воздухе мокрой пылью, в шаге от шумного, струйчатого занавеса рождало обманчивое ощущение движения, пути, совершаемого дела, и хотя этот обман был мне ясен, он в той же мере был мне и нужен.
Выражая всем своим напряженным обликом преодолеваемое страдание, внизу около крыльца возникла фигура под зонтом. Рванула стремительно наверх по лестнице, грозя в ослеплении впечатать сливающий с себя потоки воды блестящий зонт прямо в меня, я отступил в сторону – и в следующее мгновение узнал Вадика. Джинсы у него, от ботинок до самых бедер, были мокры, будто выстиранные. Он летел ко мне, несмотря на такой потоп!
– Потоп не потоп, а что ж тебе ждать меня! – запрещающим любые обсуждения голосом сказал Вадик, когда мы уже сидели за столиком в углу, с дымящимся кофе в чашках – все, как должно, он сбросил ботинки, стащил носки, и его мокрые ноги с мозолистыми пятками были воздеты на свободный стул обсыхать. – Тут тебя колотун бьет, а я где-то там буду дождь пережидать. – Он достал из внутреннего кармана куртки пластмассовый футляр с диском, положил на стол и толкнул ко мне. – Держи. Плейер с собой захватил?
Еще бы я не захватил плейер. Ждать до дома, чтобы прослушать новый диск Бочаргина! Это трудно было себе даже представить.
– Захватил, – сказал я, доставая, в свою очередь, из кармана плейер с маленькими, дорожными наушниками.
– Ну вот, а говоришь – что было бежать! – голосом, исполненным насмешливой укоризны, протянул Вадик. Пошевелил пальцами ног, чтобы между ними провентилировалось, и отхлебнул из чашки. – Послушаю вместе с тобой. Тоже мне интересно. Вообще мне Бочар на фиг нужен, я знал, что у нашего клавишника этот его новый диск есть – ну, есть и есть, что мне Бочара слушать? Хотя слухи последнее время ползли, что он новую музыку пишет, из подполья решил выползать, раскручиваться начинает. Солистку к себе пригласил, живое выступление готовит. И тут ты звонишь. И с таким известием!
Я слушал его и одновременно читал обложку диска. Нет, ни одного названия не совпадало, а и странно было бы того ожидать. Но по крайней мере одна из композиций на диске точно была моя.
Я раскрыл футляр – диск покойно лежал в своем гнезде невинным, неоперившимся птенцом. Лицевая сторона его в отличие от моего была выполнена фабричным способом: крупно имя Бочаргина, название его группы, помельче – имена музыкантов с перечислением инструментов.
– Загадывай, – сказал я, доставая диск из футляра и вкладывая в приемник плейера. – Сколько моих? Одна, две, все?
Вадик так и вскинулся. Он нес чашку к губам, и, хотя там осталось уже не больше половины, из чашки на него чуть не выплеснулось.
– Все! – воскликнул он. – Ты даешь! Как себя ценишь. Две! – выставил он перед собой указательный и средний пальцы. И добавил к ним большой: – Три, от силы!
Теперь, после того, как он примчался ко мне под ливнем, я его больше не держал в списке подозреваемых – что это он мог передать мой диск Бочаргину. Конечно, нахрапистая бесцеремонность как свойство натуры была ему присуща, и в полной мере, но кем-кем, а сукиным сыном он не был. Вместе с тем я бы не хотел, чтобы он оказался прав относительно бочаргинского диска. Хотя сам я и произнес «все», на деле я тешил себя надеждой, что, кроме той одной композиции, прозвучавшей по радио, здесь нет больше никакой другой моей вещи и его «три от силы» – такое же преувеличение, как мое «все».
Я сделал крупный глоток кофе и, как прыгая в воду в незнакомом месте, да еще с высоты метров в двадцать, запустил диск.
Девушка-уборщица, толкая перед собой сверкающую хромом тележку с собранной со столов грязной посудой, приблизилась к нам и потребовала от Вадика снять ноги со стула.
– Отстань, – отмахнулся от нее Вадик. – Мы что, при советской власти живем? – И подался ко мне: – Что?
Я снял с себя наушники и молча протянул ему. Он торопливо натянул их на голову, и его устремленные на меня глаза стали невидящими. Он слушал.
– Нет, а при чем здесь советская власть? – не оставляя нас, вопросила уборщица. – Музыку слушать – так культурные, а сидеть можно – как в той пословице, да?
– Скотина, – процедил Вадик, сдирая с себя наушники. Бросил их на стол и ударил кулаком о ладонь. – Скотина, скотина!
Первая же композиция на бочаргинском диске была моя.
– Вы еще оскорбляете! – вскричала уборщица. – Милицию хотите, чтобы пришла?
– Оставьте нас, – вынужден был вмешаться я. – Это к вам не относится, девушка. У нас неприятность. И у человека ноги промокли. Принесли бы ему тапочки.
– Тапочки? – уборщица переспросила с таким видом, словно тапочки входили в разряд подаваемых здесь блюд. Блюдо это, однако, подавалось лишь избранным. – Еще чего! – отказала она нам в привилегированности.
– Тогда водки, – посмотрел на нее Вадик. – Или вы хотите, чтобы я заболел и умер?
– Тут вам не ресторан. – В голосе уборщицы прозвучало чувство, похожее на гордость. – У нас надо самим ходить к стойке.
– Самим – значит, самим. – Вадик скинул ноги со стула, всунул их в мокрые ботинки и поднялся. – Тебе взять порцию?
Я кивнул.
Когда он вернулся с двумя пятидесятиграммовыми рюмками водки, я слушал уже вторую вещь.
– Что? – молча, движением подбородка спросил меня Вадик, ставя рюмки на стол и двигая по нему одну ко мне.
Вторая вещь на диске тоже была моя.
– Густовато, – садясь, покачал головой Вадик. – Что-то густовато. Дай к уху, – потянулся он ко мне за наушниками.
Уборщица издалека с неодобрением посмотрела, как он вновь воздел освобожденные от ботинок ноги на стул, но не подошла к нам, решив, видимо, оставить наш культурный уровень на той высоте, на какой он находился.
– Гони к третьей, что смыслу весь трек слушать, и так все ясно, – мрачно сказал Вадик, возвращая мне наушники.
Так мы и сидели с ним: наушники к нему – наушники ко мне, еще за порцией водки к стойке – и обратно к столу, а там и по третьей порции, и по второй чашке кофе. Бочаргинский диск состоял сплошь из моих вещей. Даже не переигранных, а просто снятых с моего диска. Плюс три его собственных композиции, представлявших все тот же де-реж «Кинг Кримсонов».
Летний ливень за окном сменился обычным осенним дождичком, потом прекратился и он; на некоторое время в случайную прогалину в облаках ударило даже солнце, наполнив серовато-белое кафельно-пластиковое пространство бистро сокрушительным светом, исчезло, вернув дню его прежний унылый минор, – мы все сидели, разговаривали, уже не беря ни водки, ни кофе, толкли по одному месту в десятый раз, но в какой-то момент Вадик снял ноги со стула, натянул на них носки и влез в ботинки.
– А-ах, – передернулся он от влажного холода ботинок. – Правильно девушка баяла, – он поискал взглядом уборщицу, нашел и кивнул в ее сторону, – в комфорте и неге нехорошо жить. Расслабляешься. Жить надо в мокре и обиде, тогда, хоть щелочью на тебя прысни, скажешь, божья роса.
Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража. Тем более что, обувшись, он недвусмысленно дал понять о своем намерении подниматься и уходить.
– Так что, в суд подавать? – спросил я.
Насчет РАО Вадик сказал, что все это – полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй – согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, ответил я, решив, что упоминание Юриного имени в нашем разговоре никак не может ему повредить. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. Он не сказал мне ни да, ни нет. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили. Не встречались, не сидели здесь.
И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.
– В суд, не в суд, вот в чем суть, – скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. Но вместе с тем в голосе его было ясное осознание, что спрятаться за этим частоколом невозможно. – А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? – проговорил он. – Какой у них способ есть? Свидетельские показания выслушивать – весь их способ. Ты своих свидетелей выставишь, Бочар – своих. Почему тебе поверить должны? С какой стати? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?
– Подожди, – перебил я его. – При чем здесь знают, не знают, вес, перевес? У меня исходные записи сохранились, я их все предъявить могу. Исходные материалы – это не аргумент?
Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.