– А, – сказал он, поморщась, – что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Кому нужно? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы! Такие дела, Сань, годами тянутся. Годами!
– Откуда ты знаешь?
– Слухом земля полнится.
– По слухам так, а на деле все окажется по-другому. Может такое быть?
Вадик снова поморщился. Будто бы там, у себя за частоколом, он прекрасно знал, что предпринимаемый штурм будет безуспешен, и досадовал на бестолкового неприятеля, попусту отнимающего у него время и силы.
– А как бы ни оказалось, – сказал он. – Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю: затеешь суд – на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. У меня свои дела. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: этот тот, Бочара топтал! Нужно мне это?
Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.
– Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… – Я стал даже косноязычен. – Подтвердить, что это моя музыка, – значит, кого-то топтать?
Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов не просто отсиживаться за своим частоколом, а выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.
– А ты, Сань! – воскликнул он. – Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андерграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал – вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут – не придут.
Это он ударил из засады тайным оружием.
– И Садок? – спросил я с невольным высокомерием. Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.
– Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам. Вот ты поговори с ним. Попробуй. Что он тебе скажет.
– Ты же говоришь, ничего не скажет.
– Вот. Может быть, и не скажет.
Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.
– Ладно, – сказал я, засовывая в карман плейер с диском Бочаргина и поднимаясь. – Спасибо за откровенность.
Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.
– Все? Заговорили свои неприятности? – сияя хромом тележки, прокатила мимо нас приводить в порядок оставленный нами столик девушка-уборщица.
Едва ли ей нужен был ответ, но Вадику вдруг потребовалось дать его. Он затормозил около нее, а я проследовал к выходу дальше – и вновь оказался на полукруглом крыльце бистро, на котором стоял час назад.
Все вокруг было теперь по-иному. Ушедший куда-то в другое место Москвы проливать свои впечатляющие массы воды июльский дождь оставил после себя в холодном октябрьском воздухе пронзительный запах влаги, но сам воздух был чист, прозрачен, и Тверская открылась глазу в обе стороны – сколько позволяла увидеть точка обзора. Асфальт мокро блестел, повсюду стояли лужи, вдоль бордюрного камня проезжей части текли ручьи. Но теперь я был еще и отяжелен знанием, которого желал, но не мог даже представить, что оно окажется таким. И оно делало вокруг все иным куда в большей степени, чем изменения в природе.
За спиной с мягким пением петель открылась дверь, человек, смачно прочавкав ботинками, выступил на крыльцо, и рядом со мной возник Вадик.
– Девушка пожелала прийти завтра к нам на концерт, – сказал он голосом уставшего победителя женских сердец. – Пришлось нацарапать ей записку к нашему директору насчет контрмарки.
– Объясни мне, где это РАО, – попросил я его. – Если, конечно, знаешь.
Вадик знал. РАО находилось совсем недалеко – пятнадцать минут ходу, и, попрощавшись, мы разошлись: он – вверх по Тверской, на Триумфальную площадь, к метро «Маяковская», я – вниз, к Пушкинской площади, чтобы там свернуть на Большую Бронную.
Здание, в котором располагалось РАО, стояло в другом конце Большой Бронной, мне пришлось пройти ее всю, почти до пересечения с Малой, мои ботинки были сухи, я был тепло одет, и прогулка по этой застроенной большей частью старыми домами, спокойной уютной улице в самом центре Москвы, по которой прежде странным образом мне никогда не доводилось ходить, доставила бы мне удовольствие, если бы не причина, которая привела меня на нее.
Здание РАО оказалось старинным, отгороженным от улицы решеткой четырехэтажным особняком. Снаружи оно смотрелось значительно и даже с некоей спесивой аристократичностью, но внутри это было обычное учреждение государственного облика, которое могло бы размещаться в любом, самом сарайном панельном строении: длинные коридоры во весь размах здания, от крыла до крыла, двери кабинетов справа и слева, – от таких коридоров на меня нападает смертная тоска, и хочется поскорее дать из них деру.
Прежде чем мне удалось найти нужного человека, я вволю находился по этим коридорам, перемещаясь с этажа на этаж, дергая и стучась в двери, половина из которых была закрыта, а за теми, что были открыты, обнаруживались похожие друг на друга и отличавшиеся лишь возрастом сухоголосые дамы и хладноглазые господа, как один, бодро отсылавшие меня в очередную комнату, где история повторялась. В конце концов меня занесло в какой-то обширный и, несомненно, начальственный кабинет, из которого, впрочем, я так же незамедлительно был выставлен его обладателем; однако именно он направил меня куда следует, и уже несколько минут спустя благодаря верно указанному направлению вкупе с начальственным именем, которым я не преминул воспользоваться, двери, не желавшие впускать меня внутрь в прежнее мое появление дальше порога, на этот раз оказались вполне гостеприимны.
Нужный мне человек был удивительно гладколицый, казалось, не имеющий удовольствия обращения к бритве, пухлощекий мужчина лет тридцати, глаза его, как и у всех прочих, с кем мне удалось пообщаться в этих коридорах, сквозили ледяной стужей белых просторов Арктики, и возникало впечатление, что, разговаривая со мной, он делает над собой невероятное усилие: так скупы, односложны, скудны информацией и эмоциями были фразы, сходившие с его языка. Но в какой-то момент он вдруг переменился. Все в нем оживилось. И глаза, и речь, и движения. И со своим пухлым гладкощеким лицом он в этот миг напомнил мне мяч, которому до того не хватало внутри давления воздуха, и вот его стало там даже в избытке.
– Знаете что, Саша, – сказал он, обращаясь ко мне по имени, чего до того не делал, – в такой обстановке нам с вами об этом особо не поговорить. – Тут он покосил своими оттаявшими глазами на даму, сидевшую за другим столом и с отчаянно деловым видом листавшую журнал «Космопо-литен». – Как вы насчет неформальной обстановки? За чашкой кофе с рюмкой коньяка?
Хотя я уже и выдул сегодня изрядно кофе, и хлопнул сто пятьдесят граммов пусть не коньяка, а всего лишь водки, но я был готов повторить пройденное. О таком повороте событий мне не приходило в голову даже мечтать.
– Прекрасно, – не раздумывая, ответил я.
– Я здесь неподалеку знаю одно чудесное место, – сказал нужный мне человек из РАО. – Тихо, укромно. И цены скромные.
– Замечательно, – поддержал я.
Минут через пятнадцать мы сидели в ресторане на Тверском бульваре неподалеку от Никитских ворот, с видом из окна на бетонно-аквариумный куб ИТАР-ТАСС, и официант в черном смокинге, блестя шелком лацканов, с черным галстуком-бабочкой на шее, сгибаясь в полупоклоне, положил перед каждым из нас по увесистому вольюму переплетенного чуть ли не в телячью кожу меню. Теперь этого ресторана там уже нет, над высоким крыльцом – вывеска магазина, торгующего эксклюзивной детской одеждой, а тогда это был ресторан американской кухни – кажется, так. Я еще, помню, раскрывая вишневый вольюм, посмеялся: «А гамбургеров здесь не подают?»
Гамбургеров не подавали. Основное блюдо было – разнообразные стейки, и самый дешевый стоил что-то порядка двадцати долларов. Того же рода были цены и на все прочее. Ого, оглушенно сказал я про себя, но деться было некуда – я уже не только назвался груздем, но и залез в кузов.
– Предлагаю не выпендриваться и заказать по стейку, – сказал нужный мне человек. – Они у них здесь превосходные.
– Ну что ж, – мужественно произнес груздь, забравшийся в кузов. – Давайте по стейку.
– Рекомендую с кровью, – продолжил нужный мне человек. – С кровью у них – самые замечательные.
Двадцать долларов или двадцать четыре, сколько стоил стейк с кровью, – это уже не было никакой разницы.
– Давайте с кровью, – согласился я, вспоминая, что речь шла о чашке кофе и рюмке коньяка.
Без рюмки коньяка, впрочем, мы не остались. Нужный мне человек предложил триста граммов «Хенесси», груздь попробовал было снизить планку до двухсот, сославшись на выпитые сто пятьдесят водки, но нужный человек не позволил опустить планку. Ничего-ничего, сказал он, а я сегодня еще и грамма не принимал.
Два стейка, триста «Хенесси», двойная порция какого-то калифорнийского салата с тыквенными семечками – у нас зашкалило далеко за сотню зеленых. Даже, пожалуй, и за полтораста. Груздь, провожая глазами уносящего вольюмы меню официанта, в утешение себе подумал, что сто пятьдесят на двоих – это все же меньше, чем по сто на каждого.
– Так что, может РАО взяться за защиту моих авторских прав, если становлюсь его членом? – спросил я.
Нужный мне человек, еще я только заявился к нему там, в особняке, объяснил мне, что РАО не государственное, а добровольное общественное объединение и берется вести дела лишь тех, кто является его членом.
Нужный мне человек покопался в кармане пиджака и выложил перед собой на стол мобильный телефон. Судя по всему, он не отказывал себе в удовольствиях жизни. Мобильные телефоны тогда еще не перешли в разряд утюгов и оставались предметом роскоши.
– Это если будут звонить – пусть наготове, – пояснил он. И сказал: – Знаете, у меня предложение: давайте спокойно поедим, а потом уже все обсудим. Чтобы еда не мешала. По-американски, – добавил он, улыбаясь.