– А что ты мне предлагаешь? – Я вновь, не желая того, сорвался в крик. – Может, мне пойти потолковать с Бочаром? Может, у него совесть проснется?
– Да нет, что с Бочаром толковать. Какой смысл, – опять впадая в бормочущую скороговорку, проговорил Юра. – Что с ним толковать.
– А почему нет? – вопросил я. – С Арнольдом тогда потолковал – три тысячи отступного в итоге!
– Хрен тебе что Бочар отколет, – сказал Юра.
Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно откалывать, когда речь идет о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.
И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Я знал, что не следовало приходить сюда, никакого смысла в этом! – и пришел. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, – иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого с достаточной внятностью. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желанием совершить свой собственный суд – что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.
Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка – та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бо-чаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.
– Где ему быть, сидит водку жрет, – с выражением глубочайшей благости на лице (понимай все наоборот) сообщила соседка в ответ на мой вопрос, дома ли Бочаргин. Посторонилась, впуская меня, закрыла за мной дверь и молча удалилась к себе, предоставив мне свободу действовать дальше по своему усмотрению.
Я постучал в дверь бочаргинской комнаты и, не дожидаясь ответа изнутри, открыл ее. Картина, что предстала моим глазам, отразилась, должно быть, у меня на лице чудовищнейшим ошеломлением.
За тем же памятным мне журнальным столом величиной с небольшой аэродром сидели трое: сам Бочаргин в своей черной квадратной бороде, как в раме, ветеран подпольного рока человек-маска, лысоголовый Колёсник, а третьим в этой компании был Юра Садок.
Юра, увидев меня, похоже, получил удар в солнечное сплетение не меньшей силы, чем я. Он сидел, смотрел на меня, и в его позе была такая окаменелость – можно предположить, позвоночный столб ему во мгновение ока схватило известняковым корсетом. Но в тот миг я еще не подумал о том, о чем подумаю чуть позднее.
– Привет, Бочар, – сказал я, вступая в комнату.
Так же, как и в прошлый раз, Бочаргин издал вместо ответного приветствия странный хриплый звук, напоминающий звук открытого водопроводного крана, в котором нет воды.
– Во ё-моё, – произнес Колёсник, придя в движение всеми своими морщинами, напоминавшими сетку баскетбольной корзины. И вновь, уже с восклицанием: – Во ё-моё!..
Я прошел к столу, взял стоявшую посередине полную на две трети квадратную литровую бутылку «Old whisky» за горлышко и поводил перед лицом у Бочаргина:
– Вот этой банкой тебе по черепушке, было бы справедливо, да?
Это я говорил, это я бы хотел сделать, но сделать это в действительности я бы не смог. Бутылкой по голове – как можно. Тем более первым. Хотя, чтобы получить фору в драке, рекомендуется бить именно первым.
Бочаргин разомкнул губы и, сначала прохрипев пустым водопроводным краном, затем сделался членоразделен:
– А я думал, ты выпить хочешь. Садись, выпьем.
– Ты хотя бы треки переиграл, – сказал я. – Лень заела? Или в целях экономии?
– В целях экономии, – отозвался Бочаргин. Он был несокрушим в своей квадратной угрюмой чугунности. Об него, наверное, можно было разбить десяток «Old whisky» – ему бы ничего не стало.
– Ну? – спросил я. – И что будем делать?
Бочаргин пожал плечами:
– Я предлагаю: садись, выпьем.
– С человеком, который меня обокрал?
Бочаргин не бросился опровергать мои слова. Ответом мне было новое пожатие плеч:
– Не хочешь – не пей.
– И не мешай людям выпивать, – подал голос Колёсник, приведя в движение баскетбольную сетку своих морщин.
Юра сидел молчал. И все пребывал в той же окаменелости, в которую впал, увидев меня. Только в какой-то момент взялся рукой за косичку, подержал ее в горсти – и опустил руку, вновь замер. И теперь он не глядел на меня. Теперь глаза его были уведены в сторону, словно взгляд ему приковало там что-то такое, от чего он никак не мог оторваться; он смотрел туда – и ничто на свете не могло бы заставить его отвлечься от созерцания, в которое он был погружен.
– А ты, Юра, что здесь? – принуждая его голосом все-таки взглянуть на меня, спросил я. – Ты будто не знаешь, что он за негодяй!
Юра не шелохнулся. И не оторвал взгляда от того, что так старательно созерцал. Зато шелохнулся – подпрыгнул на тощем заде, передернул баскетбольной сеткой лица Колесник:
– Ты, кент, – садясь на связки, хрипло проговорил он, – волну не гони! Тут люди – пуд соли вместе съели, не хочешь пить – вали отсюда мелкой шаландой!
Потом я долго пытался расшифровать, что он имел в виду под мелкой шаландой, даже при случае выспрашивал у людей, имеющих отношение к морю, есть ли такое выражение и что оно значит, но так мне это и не удалось выяснить. А тогда, надо сказать, мне было не до того, чтобы вникать в тонкости жаргонной лексики.
– Слушай, Юра, – сказал я, – так ведь, глядя на тебя, можно подумать Бог знает что. Вплоть до того, что ты заодно.
Я произнес это – и меня осенило. Мне вдруг вспомнилось, как он странно повел себя, когда я принес ему диск, как странно среагировал на сообщение, что я звучу по радио под именем Бочаргина, и ни разу не позвонил потом, хотя должен был позвонить тысячу и один раз, мне вспомнилось это – и все выстроилось в некий ряд, все стало ясно, прозрачно, понятно.
– Юра, – обмирая, протянул я. – Так это ты?
– Что я? – оторвался наконец от предмета своего созерцания, взглянул на меня Юра.
– Это ты ему диск передал?
– Тебе не один хрен?! – хрипло крикнул Колёсник.
– Вот именно, – уронил Бочаргин. – Не хочешь пить – сваливай, еще тут по чужим домам без спроса шататься!
Рука моя по-прежнему сжимала горлышко «Old whisky». Я почувствовал, что должен разбить эту бутылку, раз уж она оказалась у меня в руках. Если не могу о голову Бочаргина, то уж тогда обо что-то, что для него несомненная ценность.
Эта ценность тотчас и попалась мне на глаза. Это был синтезатор.
Я быстро сделал несколько шагов, что отделяли меня от него, и, размахнувшись, изо всей силы грохнул бутылкой о пульт. Бутылка разбилась, зазвенев осколками, пластмассовый корпус синтезатора раскололся. Конечно, виски – не вода, но все же не чистый спирт, и назвать полезным содержимое квадратной бутылки для электроники бочаргинского синтезатора было никак нельзя.
Какой звук издал пустой водопроводный кран бочаргинского горла! Что за басовые гитарные переборы выдали надсаженные связки Колёсника!
Легендарный гитарист сидел ко мне ближе, чем Бочаргин, – он, взлетев со своего места, первым ко мне и подлетел.
Он даже не успел меня ударить как следует – его рука только мазнула мне по уху, – отлетел от моего удара точно в челюсть обратно к столу и, грохнувшись на него, свалился затем на пол, откуда в продолжение всей драки уже не вставал.
Метелились мы с Бочаргиным. Он был матерый мужик и, несомненно, физически превосходил меня, но во мне было больше ярости. Он разбил мне нос, рассек бровь, лицевые кости у меня трещали от полученных ударов, в глазах было темно, и еще этот соленый сквозняк в носу от лившейся оттуда крови, но я разбил ему губы, так что на подбородок у него тоже тек красный ручей, два раза сумел хорошо впаять в ухо, отчего, надо полагать, в голове у него гудело не меньше, чем у меня. Перемещаясь по комнате, мы опрокинули на пол залитый виски синтезатор, смели с рабочего стола Бочаргина стойку с конверторами, под ногами хрустели лазерные диски, аудикассеты, стекло разбитой мною бутылки. Раз Бочаргин схватил стул и, пойдя с ним, как с вилами, попытался припереть меня им к стенке, я сумел перехватить стул за ножки, и наверное, с полминуты мы бездарно выворачивали его друг у друга из рук, каждый при этом еще и пытаясь въехать стулом в другого. Мы прекращали драться, передыхали – и вновь начинали, и так раза три, устроив в комнате настоящий погром и испятнав весь пол кровью.
Юра за все это время так и не поднялся со своего места. Не попытался вмешаться, разнять нас. Не знаю, что он делал, пока мы метелелились, – наблюдал ли за нами, или, наоборот, старательно отворачивался в сторону, чтобы ничего не видеть. Но когда моему взгляду удавалось зацепить его, я видел: он все сидит.
Как известно, всякая война заканчивается миром. Независимо от того, победит кто-нибудь или нет. Просто оттого, что враждующие стороны устанут. Растратят все силы. Вот так же в конце концов растратили силы и мы. Каждый новый удар давался все тяжелее, на каждый приходилось собираться, и почти неизбежно он не достигал цели, хотя и защищаться как следует тоже не было сил.
Мы прекратили побоище, когда дверь комнаты приоткрылась и в щели между нею и косяком возникло лицо соседки.
– Вот как оно! Кровищи-то! Гладиаторы прямо! – В голосе ее звучало что-то подобное глубокой и сильной радости. Как бы она оказалась в том древнеримском цирке, где и в самом деле сражались гладиаторы, и увиденное зрелище подарило ей подлинное чувство праздника. – Что, вызываем милицию?! – вопросила она затем, то ли высказывая угрозу, то ли интересуясь так у соседа, каковы его планы касательно дальнейшего времяпрепровождения.
И вновь это было произнесено так, будто она и вправду находилась в том древнеримском цирке и намеревалась решать, поднять палец вверх или опустить.