Я задержался в Праге на неделю дольше, чем требовалось, но вернулся двумя днями раньше, чем пообещал Тине в последнем телефонном разговоре. Почему это получилось, не имеет значения, да я и не помню, – так, соединение каких-то незначительных каждое само по себе обстоятельств: позвонил – и не дозвонился, а потом закончилась карточка, а купить новую не собрался.
Картина, что открылась мне, когда я вошел в дом, и сейчас у меня перед глазами – как выдранный из кромешной тьмы мгновенной вспышкой фотографический кадр. Нет, это не было похоже на то, как изображено в одной из сцен оргии в фильме Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами». Музейная прогулка двух подруг выглядела отнюдь не так изысканно и эстетично, как у покойного классика мирового кинематографа. Да когда еще это не общий план, не издалека, как в фильме, а в считанных метрах от тебя, да еще это твоя собственная жена… Магнитофон, стоявший у меня на столе, рядом с компьютером, струил из динамиков высокую, созвучную созерцанию произведений искусства музыку – помнится, это был Гайдн. Громкость звука была невелика – чтобы способствовать музейному времяпрепровождению, ни в коем случае не мешая, – но все же она была достаточна, чтобы заглушать прочие звуки вокруг – поэтому, когда входил в квартиру, я и не был услышан.
Щелчок клавиши, нажатой мной остановить пленку, заставил Тину, сидевшую на лице подруги с подогнутыми ногами, словно всадница на конской спине, прекратить движение бедрами и открыть глаза. Следом ее будто выстрелило – она взлетела в воздух, оказалась на полу и, как была, прыгая грудями, оттолкнув меня в сторону, стремительно пронеслась мимо. Я услышал, как открылась дверь ванной, влупилась обратно в косяк и, закрывая щеколду, с громким металлическим лязгом провернулась ручка замка. Подруга, увидев меня, завизжала, забила ногами, схватила лежавшее на краю одеяло, во мгновение ока закрутилась в него и спряталась с головой.
Я окинул комнату взглядом. Одежда что той, что другой беспорядочной кучей громоздилась на моем синтезаторе. Я подошел к постели и сдернул с головы Тининой подруги одеяло. Та снова завизжала, полезла по постели вниз, стремясь вновь исчезнуть под одеялом с головой, но я не дал ей скрыться там.
– Одевайся, – сказал я, отнимая у нее одеяло.
– Выйди, не смотри, отвернись! – сворачиваясь во внутриутробной позе, завизжала она. Похоже, у нее было чувство, что я своим взглядом оскверняю ее тело.
– Иди оденься, – постучал я в дверь ванной по пути на кухню.
Не помню, что я делал на кухне, пока там в комнате шел процесс освобождения моего синтезатора от свалки женской одежды. В памяти у меня удержалось, как я наливаю в чайник воду из крана, ставлю его на плиту, но, не зажегши огня, снимаю, выливаю воду и набираю вновь. Чтобы теперь уже зажечь огонь. Однако тут же и погасить, опять вылить воду – и опять набрать.
Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь, и некоторое время спустя Тина возникла на пороге.
Мы смотрели друг на друга, но вместо нее одетой перед глазами у меня были ее движущиеся над лицом любовницы обнаженные ягодицы.
– Ну что? – произнесла она после мгновенной паузы. – Теперь ты владеешь моим секретом. Теперь у меня от тебя – никаких тайн.
Во взгляде ее, который сейчас вернее было бы определить как взор, горели ясность и простота чистой души.
Бить человека по лицу я с детства не могу – это так. И не могу бить первым. Но все же с того дня я не верю, что есть хоть один мужчина на свете, который не поднял руки на женщину. Бывают случаи, когда это невозможно не сделать.
Она вскрикнула и схватилась за щеку, к которой приложилась моя пясть.
– Ты меня ударил?! – вскричала она, будто не веря. И будто я ударил ее без всякой ее вины. Теперь взгляд ее никак нельзя было назвать взором. – Ты меня ударил, мерзавец!
За мерзавца я ударил ее снова.
Она побежала от меня. Я догнал ее в коридоре, схватил… и что мне было с ней делать? Избить? Теми двумя пощечинами я выпустил пар, а избивать ее – нет, на это я был неспособен.
Я отпустил ее. Оделся – она не пыталась воспрепятствовать мне, – открыл дверь квартиры и вышел.
У ее сына в школе шел по времени последний урок. Я дождался его у крыльца, встретил – «Саня!» – обрадованно закричал мальчик, кубарем слетая по ступеням, – привел его домой и, не заходя в квартиру, снова спустился на улицу.
Мужчины в такой ситуации, как правило, напиваются. Искушение поступить истинно по-мужски было почти непреодолимо. Но именно потому, что оно было столь сильно, я решил доказать себе, что могу удержаться. Я ухватился за «почти». И заявившись ночевать к Николаю, пришел к нему без бутылки. Николай достал из своих запасов – я отказался, и два часа у него на кухне мы пили чай. И за два эти часа я ему не сказал ни слова о Тине. О чем я говорил – это о Праге. О Праге, о Праге, о Праге. Что мне было несложно. Я мог бы, наверное, говорить о ней и не два, а три, четыре часа подряд. Я смог из нее уехать, но нужно было еще отпустить ее от себя. И если я проговорился о том, что у меня произошло, то рассказывая о Праге: в какой-то момент я сказал, что, имейся возможность, я бы уехал туда и не вернулся. Впрочем, истинный смысл моих слов остался Николаю, разумеется, недоступен.
Мы прожили с Тиной под одной крышей еще целый месяц, до конца мая. Мальчик заканчивал первый класс, и переводить его под занавес учебного года в другую школу – это было бы слишком жестоко. За этот месяц мы пересекались с Тиной раз пять. Я занимался роликом: оцифровка, монтаж, озвучка – все, почти без исключения, опять ночами, и приходил домой отсыпаться, когда он был уже пуст. Мальчик возвращался из школы, звонил в дверь – я поднимался, кормил его и, усадив за уроки, снова валился спать. К возвращению Тины с работы меня уже не было; я предпочитал провести в буфете Стакана, ожидая, когда освободится монтажная, часа три за чашкой кофе, подчас даже и в одиночестве, чем встречаться с ней.
Но успешно проскальзывать мимо друг друга из раза в раз не удавалось. А может быть, Тина специально подгадывала, чтобы нам встретиться: иногда пораньше возвращаясь, иногда попозже уходя. Даже наверняка она делала это специально, потому что у нас непременно выходил разговор, которого я по своей инициативе ни за что бы не завел. Лично мне все было ясно. Я для себя все решил.
– Саня, ты сошел с ума! Неужели ты можешь ревновать жену к бабе? – говорила Тина, шатаясь за мной по квартире, куда бы я ни пошел, что бы ни делал, и если я запирался в туалете, становясь под дверью. – Это же уму непостижимо: женщину к женщине! В меня никто ничего не пихал, ты можешь понять? Я чиста, я невинна!
Я большей частью молчал или отделывался от нее самыми общими фразами. У меня не было никакой охоты объясняться с ней. Она что, могла моими глазами увидеть картину, свидетелем которой я стал, открыв квартиру своим ключом?
– Слушай, в конце концов ты можешь даже иметь любовниц, – говорила она в другой раз. – Я тебе позволяю. Только нужно, чтобы не с двумя-тремя одновременно. С одной. Чтобы хоть какая-то гарантия от венерических заболеваний. Ты видишь мою широту? Где ты еще найдешь такую женщину?
Надо быть откровенным: она меня восхищала изобретательной продуманностью своих убеждений. Я даже любовался ею – как она это делает. Если, конечно, испытываемое мной чувство можно обозначить таким словом.
Если, однако, быть откровенным в полной мере, следует сказать, что я испытывал и облегчение от того, что произошло. Потому что, не желая признаваться в том самому себе, я уже давно мечтал о свободе от Тины. Наши музейные походы доконали меня, я был сыт ими сверх всякой меры. Высокое искусство стояло у меня в горле, мое естество просило простых и грубых развлечений. Чего-нибудь вроде прогулки по городскому парку культуры и отдыха. С катанием по крутым виражам американских горок. Со стрельбой из духового ружья по мишеням в тире.
Одним словом, я и сам хотел развязаться с нею. И сцена, случайным свидетелем которой мне довелось сделаться, оказалась лишь толчком, чтобы тайное желание превратилось в осознанное.
В последних числах мая я стал свободен. Школьный год закончился, и Тина с сыном перебрались к ее родителям.
Только вот, выяснилось: незадолго до моего отъезда в Прагу она забеременела. И делать аборт, полагая это вредным для женского организма, не собиралась. К Новому году я должен был стать отцом.
На въезде в Измайловский парк мне показалось, что нужно подкачать заднюю камеру. Я докатил до ответвления дороги, свернул туда и, затормозив, слез с велосипеда. Камера ответила на нажатие пальца с упругой, тугой силой. Особой необходимости накачивать ее не было. Но раз уж остановился, я решил, что подкачаю ее. Немного подкачать все же следовало. Я открепил от рамы насос, ввинтил в его отверстие резиновый шланг и, присев на корточки, навинтил шланг на резьбу ниппеля.
Не успевшая войти в силу и потемнеть, еще продолжающая расти июньская листва нежно лопотала над головой, отзываясь на едва ощутимые движения воздуха, солнечная ячея на земле трепетала и двигалась, будто пытаясь поймать в свою сеть какую-то невидимую глазом добычу. По стреле дороги, с которой я свернул, мимо меня прошагали две молодые матери, толкая перед собой коляски, в облаке крика, будто стая грачей, грохоча твердыми подошвами дешевых сандалий, пронеслась каникулярная компания подростков, звонко процокали каурая и серая в яблоках лошади, неся на спинах девушек-наездниц.
– Кого вижу! – услышал я голос у себя за спиной. И следом за тем меня позвали: – Саня!
Я прекратил накачивать камеру, разогнулся и посмотрел назад.
Это был Лёня Финько. Только почему-то он стал необыкновенно высок и смотрел на меня прямо откуда-то из-под облаков.
– Привет, – удивленно проговорил я, окидывая его взглядом – и понимая, отчего он вдруг так увеличился ростом: Лёня был на роликовых коньках.
– А яине знал, что ты любитель велосипеда, – сказал Лёня.