Правда, та песня, на которую требовалось снять клип, была все же терпима. Хотя, конечно, пел он так, что хотелось выть, а не подпевать ему.
Мысли о том, чтобы отказаться от клипа, когда я понял, кто это, у меня не возникло. Я уже давно не снимал музыкальных клипов. А Баранов или кто другой – какая разница. Если начистоту, может быть, он, вспоминая ту песню про ребят в «мерсах», был и противнее других, но как певец не особо хуже. Разве что, только я понял, кто это, он у меня тотчас стал называться Бараном. Я обдумывал сценарий, набрасывал на бумаге его схему, записывал возможные гэги, и в голове у меня, хоть ты тресни, звучало: Баран, Баран, Баран.
Через три дня состоялось наше знакомство. Он пришел не один, с ним были еще двое, которых он представил мне одного как своего директора, а второго как друга. Директор был худой, подневольного вида парень с какими-то измученными глазами, будто его терзало что-то вроде постоянной кишечной боли; друг же являл собой тип «быка»: квадратные плечи, квадратная коротко стриженная голова, квадратная челюсть, которая беспрестанно, словно шатун, плюща жевательную резинку, описывала полукруговые движения, и совершенно оловянные глаза, тоже производившие впечатление квадратных. Баран был похож на «друга». И своей квадратной массивностью, и стриженой головой, только без жевательной резинки во рту и весь порыхлее, попухлее, даже с бурдючком живота под просторной майкой, в которую был одет.
Мы встретились все в той же комнате, где руководство агентства смотрело мои клипы. Из них всех был только арт-директор, и со своей бьющей в глаза костистостью и короткой стрижкой, высвечивающей контуры черепа, он казался человеком Барана, тогда как худой директор с измученными глазами – случайным недоразумением в этой компании.
– Что, Саша, – сказал Баран, когда мы расселись, – с работой я твоей ознакомился, претензий куча, но парень ты способный. Тем более, как меня известили, ты так и рвешься. Рвешься, да?
Разумеется, у меня не было сомнений, что, прежде чем нам встретиться, ему показали мои клипы. Хотя Гена и объявил мне: «Берешь – и делаешь», – деньги доставал из своего кармана Баран (даже если и не из своего), и решать окончательно, буду я делать клип или нет, предстояло ему и только ему. Но все же покровительственность тона, с какой он приступил к нашему разговору, заставила меня всего встопорщиться.
– Я согласен, – коротко отозвался я.
– Он согласен! – вперился в меня взглядом «друг». – Да счастлив должен быть! Сам Баран тебе дает делать!
Они и между собой звали его Бараном! Оставившее меня было чувство юмора вмиг вернулось ко мне, я сумел удержаться от смеха, только напрягши всю волю.
– «Согласен» и «счастлив» – с одной буквы, – выдал я. – Как великий пролетарский поэт Маяковский говорил? «Мы говорим Ленин – подразумеваем партия. Мы говорим партия – подразумеваем Ленин». А даже не на одну букву.
Это было полным бредом – то, что я выдал, но и «другу», и самому Барану понравилось. Друг удовлетворенно пошевелил ноздрями и, скрестив руки на груди, откинулся на спинку стула, а Баран хлопнул себя по ляжкам:
– Неплохо! Вот такой клип мы и должны выдать: чтоб стебалово из него так и лезло. Чтоб с патетикой, но чтоб стебалово.
Гена, сидевший до того молча, напомнил о том, что он арт-директор и сидит здесь не для мебели:
– Патетика и стебалово – соединение убийственное.
– А мне и надо, чтоб было убийственно, – сказал Баран.
– Но если постараться, то соединить можно, – словно к этому он и вел, завершил свое замечание Гена.
В этот момент, несмотря на всю костистость, он так живо напомнил мне Лёню Финько, что мои сомнения относительно его соответствия должности полностью рассеялись.
– Соединение несоединимого – главный признак высокого мастерства, – добавил он еще.
И посмотрел на меня.
Я, впрочем, ничего на это ему не ответил. Мне предстояла практическая работа, и теоретические выкладки меня не волновали. На опыте прежних клипов я прекрасно знал, что, когда начинаются реальные съемки, потом монтаж, все эти предварительные разговоры обесцениваются в прах и ничего не стоят. Задумывалось одно – выходит другое, и никто уже не помнит, что там задумывалось.
Тем не менее на утряску сценария ушло больше месяца. Лето катилось в жарком блистании солнечной упряжки, направляемой твердой рукой Гелиоса, – велосипед мой бездельно стоял в коридоре, заваливаясь вещами и мягчея шинами, и я ни разу никуда не выехал даже искупаться. Вариант, утвержденный сегодня, оказывался негоден назавтра, мозги у меня кипели, отказываясь варить, и Гена все время, во всех ситуациях был на стороне Барана, не поддерживая меня ни в чем, можно сказать, мне приходилось сражаться на два фронта.
– Не убийственно, – говорил Баран – как самый весомый аргумент, отвергая результат моих очередных ночных бдений, уже, надо полагать, и забыв, откуда он вынес это определение.
– Подтверждаю, – неизменно исходило из костистого Гениного рта.
Оказались испорчены даже съемки – наверное, самая нервная, но точно и самая праздничная часть работы.
Постройка декораций, подбор реквизита, отбор актеров, переговоры об аренде техники, переговоры с визажистами, звуковиками, рабочими, переговоры об аренде павильона – всё позади, все и вся на месте, и осветители, потребовав в последний момент от тебя неизменной доплаты, и прямо сейчас, а иначе никакого света не будет, выставили, наконец, освещение, как должно, можно кричать «Мотор» и включать камеру. Пленка после проявки окажется в таком зерне – хоть рыдай, оцифровка даст такое искажение цвета – рыдай еще пуще, но все это будет потом, за перевалом съемок, а пока – океан света, твой крик «Мотор!», стрекот камеры, и сорок человек, слившись дыханием, работают на то, чтобы этот стрекот оказался удачен.
Так, как праздника, я и ждал съемок. Перебить ими саднящий железный привкус, что, не оставляя, устойчиво держался все время предыдущей работы по клипу. Но когда я увидел, кого Баран притащил на съемку… Разумеется, тут были и измученный кишечными болями унылый директор, и квадратный «друг», но если бы только они! А и еще целый десяток таких же «друзей», окруживших съемочную площадку по периметру, как конвойным кольцом, и среди них был один, которому Баран выказывал не просто особое почтение, но даже и угодничал перед ним – высокий, не меньше метра девяносто ростом, основательно за центнер весом, эдакий племенной бугай, только без кольца в носу и на задних ногах. Я его узнал – лишь увидел. Это был тот, кто ударил меня в глаза на кладбище. Разве что тогда он был в длинном кашемировом пальто и длинном белом кашне, а сейчас, в естественном согласии со стоящим на дворе временем года – в блистающем свежестью белом летнем костюме, уже одним своим видом кричавшем о цене в несколько тысяч баксов. Дорогущие коричневые сандалии, впрочем, были надеты на босу ногу, в отверстие впереди торчали пальцы со съеденными грибком ногтями.
Он меня, разумеется, не узнал. Но, пожимая мне руку, не счел нужным представиться, и руку пожал – как одаривая собой: сунул, дал подержаться за нее и отнял. За годы, что прошли с нашей встречи на кладбище, он явно пересел с «Волги» на «Мерседес» и уже, надо думать, не ездил на разборки сам. Он был в силе, он чувствовал себя хозяином жизни, ее господином.
И потом, все время съемок, он постоянно о чем-то спрашивал Барана, громко переговаривался с другими «быками», окружавшими съемочную площадку, громко хохотал, а когда подошла пора постельной сцены, жутко возбудился, залез, разглядывая снимавшуюся модель, чуть не в кадр, и кажется, от возбуждения, в которое пришел, в его белых штанах топырилось.
Проявка, оцифровка – все прошло нормально. Смотреть отснятый материал Баран снова заявился с целой компанией друзей, но того бугая, из-за которого я едва не ослеп, не было.
Просмотр отмонтированного мной готового клипа был назначен на семнадцатое августа. Клип был готов у меня еще пятнадцатого, предварительно, до просмотра, я хотел прокрутить его Гене, но Гена отказался. Давай уж сразу с заказчиком, что тут лишние этапы устраивать, сказал он.
Семнадцатое августа 1998 года запомнилось всем как день дефолта – что ж, и мне тоже, – и все-таки лично мне – прежде всего просмотром клипа, снятого мной для Барана.
В комнате, где мы сидели в первый раз и где чуть позднее произошло наше знакомство с Бараном, снова собралось все руководство агентства, а Баран пришел без дружеского шлейфа, только все тот же квадратный «друг», что был в самом начале, и, конечно же, неизменно удрученный состоянием своего кишечника директор.
Не могу сказать, что я был совершенно спокоен. Сдача ролика – это всегда стресс, и адреналин хлещет в кровь, наверное, литрами. Но все же я был относительно спокоен, можно сказать так. Клип вышел не гениальным – и странно было бы выйти ему таким при том, что я был связан по рукам по ногам и снимал не то, что хотел, – я бы даже не поставил его рядом с теми двумя, что снял раньше, однако же мне удалось исхитриться при монтаже и сделать его, как это говорится, смотрибельным. Что, я знал, в нем неудачно – это пара склеек, где переход от кадра к кадру получился не слишком пластичным, и один эпизод с поющим Бараном на фоне взрывающихся автомобилей – денег на его съемку не было, пришлось прибегнуть к наложению, и это наложение вышло слишком бросающимся в глаза. И еще, было мне понятно, возникнут сложности с постельной сценой. Она была слишком откровенной. С этой сценой ни один канал, кроме как в ночной эфир, клипа не взял бы. Что, разумеется, Барана не устраивало. Но он очень хотел эту сцену. Он настаивал на ней. Настаивал – это слишком мягко, это эвфемизм. Он орал, что без нее клип ему на хрен не нужен, ради нее он все и затевал. Я пробовал объяснять – Гена, который не хуже меня понимал, какая судьба ждет клип со сценой такой откровенности, ни разу по ее поводу не высказался, а когда я обращался к нему за поддержкой, ответом мне оказывалось молчание столь упорной твердости, словно и молчание у него было из кости.