Но теперь проблему с постельной сценой предстояло решать. Ее нельзя было не решать: агентство согласно договору обеспечивало Барану не только съемку клипа, но и его размещение на телевидении, и останься эта сцена, ни о каком нормальном размещении нечего было и думать.
Бывает молчание, которое называется гробовым. При всей моей нелюбви к подобным эпитетам я вынужден воспользоваться им. Только им и можно передать молчание, что разразилось, когда экран, отбушевавшись клипом, разлил по себе глубокий небесный ультрамарин. Молчал Гена, хотя как арт-директору должно было сказать первое слово ему, молчал генеральный с финансовым, молчал Баран, молчал его «друг», молчал его директор, а уж мне и положено было молчать – и я тоже молчал.
Я знал это молчание, оно мне не было внове. И я ждал, когда ему придет совершенно неизбежный конец, без особого замирания сердца. Хотя и не без того.
Кто оказался слабым звеном – это Баран.
– А? Что? Как, а? – произнес он, обводя всех по очереди взглядом – от своего «друга» до финансового директора.
Я впервые услышал в его голосе нотки неуверенности. А пожалуй, в нем была и искательность.
Генеральный директор, проскрипев крутящимся креслом, повернулся ко мне. Руки его были уперты в колени и вывернуты локтями наружу.
– С болтов слетел? – с яростью проговорил он. – На порно потянуло? Ты б еще елдак крупным планом, на весь экран, и как он засаживает! Куда с таким клипом, в подпольных клубах показывать?
Он, несомненно, имел в виду постельную сцену. Но получалось, раз обращался ко мне, и отвечать должен был я. В обоих смыслах: отвечать на заданный вопрос и отвечать за сцену.
– Да, – сказал я, – мне это тоже не нравится.
– А какого хрена тогда снимал?!
– Желание заказчика.
– При чем здесь желание? Мало ли какие желания могут быть! Заказчик не обязан знать наши проблемы! А ты что, не знал, что снимаешь? Не видел, чем пахнет? Ты заказчику объяснить должен был! Донести до него! Заказчик что, не понял бы?! Заказчик что, не понимает ничего?!
– А что такое-то? – спросил Баран. В голосе его звучала все та же искательная неуверенность.
Сейчас самое время было вступить в разговор Гене. Сказать о том, о чем не сказал тогда, при подготовке к съемкам. И о чем без его поддержки не удалось достаточно внятно сказать мне.
Но, как и тогда, он молчал. Сидел, сжав свои костистые губы, костисто вперив взгляд в пространство перед собой, – будто весь этот разговор его не касался.
Ничего другого, как взяться за объяснение самому, мне не оставалось.
–Я вам говорил, Алексей, – сказал я, обращаясь к Барану по имени, чего обычно избегал, иначе как «Баран» он во мне не звучал, – я вам говорил, что с такой постельной сценой клип могут взять только в ночные эфиры. Ана дневное время, тем более в прайм-тайм – исключено.
– Как это исключено? – В голосе у Барана появилась сила. – С какой стати? Что такое?! – Эти последние слова он адресовал уже генеральному директору, и голос его на них окончательно налился тяжелым, слепым исступлением.
Генеральный пожал плечами. Теперь, когда настал его черед отвечать Барану, та ярость, с которой он упражнялся на мне, странным образом куда-то исчезла, словно ее и не было.
– Да, к сожалению, – сказал он. – Все так. Не возьмут ни в прайм-тайм, ни на день. – Он как бы оправдывался перед Бараном, просил прощения и чтобы тот вошел в его положение. – Не знаю, почему режиссер не сумел объяснить вам все это дело. Должен был.
Я внутренне взвился. Я должен был! А Гена? На что тогда у них арт-директор?
Толку, однако, если б я взвился не только внутренне, не было бы никакого. Кого сейчас волновало, как оно все происходило тогда, когда мы обговаривали сценарий.
– В принципе, – сказал я, – можно убрать всю сцену. Я представляю, как это сделать. Материал в исходниках есть, вполне можно использовать на замену.
Я еще договаривал – раздался рев. Это был Баран.
– Что?! – ревел он иерихонской трубой. – Убрать? Ты, падла, думаешь, что несешь? Я тебе плачу, падла, а ты мне такой базар разводить? На хрен мне клип без нее! Я плачу, чтоб убийственно было! Убийственно!
Снести от него «падла» стоило труда, но потом мне придется наслушаться от него и не такого.
– Волки должны быть сыты, а овцы целы, – раздался голос Гены. Что лично на меня произвело куда большее впечатление, чем оскорбление Барана. В конце концов от Барана рано или поздно непременно должно было ждать чего-то подобного, а раскрывший рот Гена – это было все равно, как если бы заговорил Сфинкс.
– Да, вот давай! – вскинул руки генеральный директор, призывая всех обратиться вниманием к Гене. – Давай, какие у тебя соображения. У нашего арт-директора, – скрипнув винтом кресла, повернулся он к Барану, даже весь подался к нему, – глаз – алмаз, он скажет – как бритвой, но чтоб отрезать лишнее – никогда!
– Ну? – сурово понукнул Гену Баран.
Оживший Сфинкс изверг из себя целый словесный фонтан:
– Немного смягчаем сцену. Чуть-чуть. Подрезаем уголки. Здесь секунду, здесь две. По самой малости. И разбиваем ее на две части. Что, кстати, будет для нее только лучше. Ей это даже требуется. – Гена сфокусировал взгляд на мне и ткнул в меня пальцем: – Ты, между прочим, и сам это должен был сделать. Без того.
Моего ответа, со всей очевидностью, не требовалось.
– Это какие такие уголки? Какие секунду-две? – все так же сурово вопросил Баран. Но вопрос его свидетельствовал, что крючок заглочен и рыбу можно тянуть.
– Давайте смотреть. Прямо сейчас и наметим. – Гена глянул на меня своим костистым взглядом и протянул руку, требуя отдать пульт. Взял его, направил на телевизор, пригото-вясь запустить пленку. – Скажем, вот то место, где ее рука ползет по бедру и она пальцами все ближе, ближе. Вот там чуть-чуть раньше оборвать. Вполне можно чуть раньше.
Обсуждение закончилось тем, что мне было предложено «смягчить» постельную сцену – с конкретной раскладкой что и как сделать, в том числе разделив ее на два куска, – и еще, чего, в общем, я и ожидал, раздробить на части эпизод со взрывающимися автомобилями, чтобы наложение поменьше бросалось в глаза, и привести в удовлетворительное состояние те две склейки, что не удовлетворяли и меня самого. Насколько мой клип удался – об этом никто даже не заикнулся.
Позднее, когда история с клипом Барана будет закончена, анализируя ее и прокручивая в себе с начала до конца, я пойму, что это обсуждение было заранее срежиссированным, хорошо поставленным спектаклем, где каждому из персонажей была предуготовлена своя, жестко определенная роль, выйти за пределы которой, сколько бы он ни импровизировал, не представлялось никакой возможности,– так мастерски был поставлен спектакль. И я в качестве его участника оказался такой же рыбой, заглотившей свой крючок, как и Баран. Точнее, я заглотил свой крючок еще раньше – когда взялся за клип. Постановщики спектакля пригласили меня не просто в качестве режиссера, а еще и мальчика для битья. Я должен был оттягивать на себя гнев Барана, быть громоотводом, козлом отпущения. Им очень хотелось его денег, они не желали пропустить их мимо кармана, но опасались, что это и случится, работай они с ним в открытую. И они решили втемную. Подставляя меня. Надо полагать, они собирались довести эту постельную сцену до нужной кондиции, понемногу обстругивая ее, снимая с нее излишнюю откровенность слой за слоем – дожимая Барана, а передаточным механизмом этого усилия должен был служить режиссер – мальчик для битья: все из раза в раз делающий не так, все портящий, во всем виноватый, – древний, примитивный и эффективный прием.
Возможно, у них уже был успешный опыт работы втемную – так умело они ловили на крючок и потом водили на глубине, изматывая и отнимая силы. Но тут они дали маху. Они ошиблись в оценке Барана. В том, как он поведет себя.
Что говорить, и я не ожидал того, что он выкинет.
Баран отправился со мной на монтаж. Когда его страдающий кишечными болями директор позвонил и сообщил мне о желании шефа, я, естественно, с ходу отказал в этом. Монтаж – слишком интимное дело, чтобы делить его с кем-то, с кем будешь чувствовать себя так, будто выскочил голым на людную улицу.
– Вы не понимаете, что говорите. – Директор Барана проявил неожиданную настойчивость в отстаивании желания шефа. – Вас не просят. Вас ставят в известность. Заказывайте пропуск. Два пропуска. Второй для меня.
Я принялся убеждать его, что это невозможно, что любое присутствие кого-то рядом будет мешать мне, – директор прервал меня на полуслове:
– Хватит трепаться. Заказывайте пропуска, сказано вам.
«Пошел к черту», – хотелось послать мне его, но я не позволил себе этого. Не исключаю, потому что не мог позволить.
Я просто повесил трубку, не попрощавшись.
– Это невозможно, – повторил я еще раз – и отсоединился.
Через полчаса после разговора в дверь позвонили. Когда раздается звонок в дверь, хотя вы никого и не ждете, вы тем не менее идете и открываете.
Я так и сделал.
На пороге стояли директор, с которым мы только что говорили по телефону, и тот квадратный «друг», во рту которого, похоже, навечно поселилась жевательная резинка.
Не уверен, прозвучали какие-то слова приветствия – что с их стороны, что с моей – или нет. Во всяком случае, спустя несколько мгновений все мы были уже в квартире, входная дверь закрыта, и «друг», ворочая челюстью и любовно поглядывая на свой квадратный кулак, который он ласкал ладонью другой руки, говорил мне:
– Ну, ты что нервируешь людей? Ты не понимаешь? Тебе кто платит, ты забыл? Тебе напомнить надо? Надо так надо. Ты этого хочешь?
Я еще только начинал догадываться, в какую историю влип. Я еще ничего толком не понимал. Но драться из-за того, чтобы Баран, кровь из носу, ни в коем случае не присутствовал на монтаже, – я не был готов к такому подвигу. Тем более что поражение было мне обеспечено – как дважды два.
Я решил: что ж, пусть. Посидит ночь, посидит другую. Десять часов, не отрывая глаз от экрана. И все один и тот же эпизод по тридцать раз. Туда-сюда, туда-сюда. Час – одна скле