йка, еще час – ни одной. Да на третью ночь его насильно ни на какой монтаж не затянешь.
– Хорошо, – сказал я. – Договорились.
– Дошло? – удовлетворенно проговорил «друг». На это я ему не ответил.
– А вам-то что там делать? – спросил я директора.
– Что нужно, то и буду делать, – коротко отозвался тот. Клип поплыл и стал разваливаться, только я его тронул.
Пошел несинхрон изображения и звука, части расчлененных эпизодов отказывались занимать свои новые места, выталкивали с прежних мест эпизоды другие, две склейки, что требовалось переделать, разом превратились в двадцать две, если не в тридцать три. Этого, правда, и должно было ожидать, я это все и предвидел и заранее настроился на долгую тягомотную работу. Но Баран, сидя рядом со мной перед монитором, занервничал. Ты что, на хрен, все развалил, разъехалось же, блин, все, это сколько теперь собирать, то и дело слышал я от него.
Впрочем, в первую ночь Баран вел себя, можно сказать, терпимо. Его снесло с винтов во вторую.
– Куда к херам! – вдруг закричал он – так что дремавшие поодаль на стульях видеоинженеры враз встрепенулись и ошалело уставились на нас. – Куда к херам, ты что, так и будешь тут колупаться?! Демонстрируешь мне, как ты тут пашешь? В гробу я видал!
– Поспешность нужна при ловле блох, – безмятежно сказал я.
И получил:
– Все, повтирал мне очки! Будешь сейчас клеить, как я скажу!
– Долго думал? – парировал я.
Вот когда на меня обрушилась та лавина, в которой «падла» было если и не самым нежным, то одним из достаточно мягких выражений. Не знаю, как вел бы себя на моем месте кто-то другой. Но чтобы сравнение было корректным, ему перед этим пришлось бы пройти не только через опыт обсуждения клипа, но и удовольствие приема у себя в гостях «друга». Час, не меньше, я барахтался в этой лавине, пытаясь объяснить Барану, почему нельзя монтировать, как ему хочется. Однако объяснить ему что-то – это было не в моей воле. И я сдался. Что ж, снова решил я, пусть будет по его. Пусть ткнется носом в свое дерьмо. Принять клип с его монтажом агентство просто-напросто не могло. Деньги платил Баран – это так, но за качество клипа отвечало агентство. Чем-чем, а своей профессиональной репутацией они рисковать бы не стали.
Чтобы отмонтировать клип, как это представлял себе Баран, нам хватило всего двух часов. К рассвету, когда обычно работа в самом разгаре, мы уже поднялись со своих мест. Расплачиваясь с видеоинженерами, в ответ я получал сочувственное подмигивание и ухмылки, которые в переводе с языка мимики означали: «Ну, ты и попал!». Баран имел самый довольный, победительный вид и время от времени взревывал то одной, то другой музыкальной фразой из этой своей клиповой песни, что и без того колотилась в ушах, как звуковая галлюцинация. Чувство победительности рождало в нем, должно быть, известную благость, и, когда мы вошли в лифт – он, я, его заморенный директор, не раскрывавший без нужды рта, – оказались на десяток секунд притиснутыми друг к другу в тесном пространстве кабины, Баран хлопнул меня по плечу и потрепал по нему:
– Что, Саша? Видал? Учить вас и учить! А то вы все гениев из себя корчите.
Я промолчал. Я-то знал, что нас ждет, когда мы покажем этот вариант клипа в агентстве.
Я знал, что нас ждет в агентстве, и уже понимал, во что влип. Но все же я не мог себе и представить, во что действительно влип и что ждет меня впереди.
Однако не представляли себе всех последствий и в агентстве, когда разносили представленный вариант в пух и прах. Что из того, что они полагали – это мой монтаж и несли меня. Если бы им было известно, кто реально монтировал клип, ничего бы это не изменило. Единственно что они были бы сдержанней в выражениях.
Вместо того чтобы уйти в сторону, предоставив мне возможность спокойно доделывать клип без его непосредственных указаний, Баран объявил, что посылает агентство на все три, стоящие торчком, и еще туда, куда эти три, стоящие торчком, вставляются. В завершение своего заявления он потребовал обратно все деньги, которые заплатил агентству.
– И без понтов! Выложили – и разбежались! А будете понты гнать – потребую еще за моральный ущерб, – подвел он черту под своими требованиями.
– Подождите, Алексей, что вы, давайте остыньте. – Генеральный метнулся глазами на финансового, на арт-директора, и я отчетливо прочитал в его взгляде испуг. Нет, такой поворот в их раскладе предусмотрен не был. – Если вас не устраивает режиссер – это вопрос решаемый.
– Я сказал! – проревел Баран иерихонской трубой. – В гробу я вас всех, вместе с режиссером!
На этих его словах солнце, весь нынешний день бродившее за облаками, прорвалось сквозь их ватный щит победным снопом света, наполнив серый, мрачный до того воздух комнаты, где мы сидели, яростным праздничным ликованием. Казалось, природа напомнила в этот миг нам всем о неких высших и вечных истинах, которые единственно и сущностны в жизни и о которых нельзя забывать ни в каких обстоятельствах; но никто в комнате не услышал ее голоса.
– Это невозможно, деньги уже потрачены, уже ничего не осталось, – говорил финансовый директор.
– Я сказал! – ревел Баран.
– Я понимаю, Алексей, дело все же лишь в режиссере… – говорил генеральный.
– Я сказал! – ревел Баран.
– Клип, собственно, сделан, только найти решение той сцены. – говорил Гена.
– Я сказал! – не расширяя своего лексикона, ревел Баран.
В агентстве настолько не были готовы к решению Барана отказаться от клипа, что у них не оказалось никаких домашних заготовок, чтобы вести такой разговор. Они все трое несли свое, все вразнобой, они боролись с Бараном поодиночке, и он укладывал каждого из них одной левой:
– Я сказал! Я сказал! Я сказал!
Он дал им сутки на то, чтобы вернуть деньги.
– Иначе придется пожалеть, – неожиданно раскрыл рот его директор, беззвучно просидевший все время, когда они поднялись уходить, и я обратил внимание, что звуки его тихого, словно бы изможденного голоса заставили всех троих – и костистого Гену, и генерального, и финансового директора – чуть ли не вздрогнуть, произведя, пожалуй, большее впечатление, чем весь рев Барана.
Агентство сочло за лучшее вернуть деньги Барану. Так я узнал, сколько они взяли себе, дав мне на производство двенадцать тысяч. Почти две трети: восемнадцать. Иначе говоря, клипу полагалось выглядеть на полновесные тридцать. Но главное было не в этом; в конце концов я мог не браться снимать за двенадцать. Они сумели каким-то образом договориться с Бараном так, что отдали ему лишь эти восемнадцать, а двенадцать должен был вернуть я. Я их получил, они прошли через мои руки – вот мне и возвращать. Но если восемнадцать тысяч агентства были его чистой прибылью и, должно быть, в целости-сохранности лежали в сейфе, а если и не все восемнадцать, то большая часть, от моих-то двенадцати остались рожки да ножки. Я-то все раздал, раскидал – где по штуке, где по сотне, – в осадок у меня выпала какая-то несчастная тысяча: мой гонорар да еще то, что я должен был заплатить видеоинженерам за незавершенный монтаж.
– Нас это не интересует, – своим тихим изможденным голосом сказал мне в трубке директор Барана, прервав мои объяснения. – Нет клипа – должны быть деньги. Ты взял – тебе и возвращать.
Когда мы говорили с ним по телефону в прошлый раз, он еще обращался ко мне на «вы».
– Да откуда вы знаете, что я их брал! – воскликнул я, прибегнув в отчаянии к детсадовскому приему самозащиты. – Может, я и не брал!
– У нас твоя расписка агентству в их получении, – спокойно ответил директор.
Так наш разговор и шел все по одному и тому же кругу: я пытался убедить его в несправедливости требований Барана – деньги были даны агентству, с агентства должно и спрашивать, он твердо и непреклонно стоял на своем: отдавать мне.
В какой-то момент я сорвался: бешенство, душившее меня, оказалось больше той меры, что я мог выдержать. Я прервал разговор с директором, не дав ему договорить какой-то фразы, – как уже было.
После чего владевшее мною чувство пронесло меня галопом по всей квартире из конца в конец и вышвырнуло на стоявший с распахнутой дверью балкон, где я, ухватившись за железные перила и что есть силы сотрясши их, наконец, совладал с собой. Двенадцать тысяч! Слишком непомерной получалась плата за мою дурость. А это уж точно была дурость – браться за клип Барана. Следовало рвать когти, как только увидел его.
Я оперся о перила и посмотрел вниз. Земля еще вся была скрыта зеленой пеной листвы. Лето стояло теплое, с дождями, и, несмотря на последние дни августа, кроны деревьев сохраняли зрелую пышность, а желтая краска еще даже не окропила их.
Я вспомнил, что так же стоял на балконе, держась за перила, и смотрел вниз три года назад, вскоре после того, как мы с Тиной сняли эту квартиру. Только уже все-таки был сентябрь, и внизу все полыхало. Я тогда только что сдал очередной ролик, карман мне жгла не слишком тугая, но и не тощая пачка зеленых с изображением американских президентов, за спиной у меня была постель, хранившая следы бурной ночи, и я, глядя на цветное полыхание внизу, предвкушал, как мы с женой отметим вечером сдачу ролика и желанный гонорар. Предвкушением все и закончилось. Телефонный звонок Юры Садка, сообщившего мне о моей песне по телевизору, отменил все прежние планы. С того звонка у меня началась другая жизнь.
Прерванный мной звонок страдающего кишечником директора Барана тоже принес мне новую жизнь. Только я этого еще не знал.
Я простоял на балконе минут пять, потом зашел внутрь и закрыл балконную дверь. Быстро обошел всю квартиру, запер все окна, освободил стоявший в прихожей велосипед от заваливших его за лето вещей и, не накачивая спустивших камер, выкатил с ним на лестничную площадку. В прошлый раз директору Барана с «другом» понадобилось полчаса, чтобы добраться до меня, следовало оставить дом и уехать подальше до истечения этого срока.
Было около пяти вечера, когда я уехал, вернулся я уже совсем в темноте. На улице посвежело, второпях, уходя из дома, я забыл захватить какую-нибудь куртку для вечера, меня, несмотря на то, что беспрерывно крутил педали, потрясывало от холода, и я мечтал как можно скорее оказаться у себя в квартире. Но все же я поднялся на лифте этажом выше и посмотрел сверху, не обретается ли кто-нибудь на лестничной площадке моего этажа. Она была пустынна, и только лампа под потолком, как это обычно случается с люминесцентными лампами перед тем, как перегореть, громко и противно жужжала, словно в ней был заперт и бился рой из десятка шершней.