Я спустился с велосипедом на свой этаж, подкатил к квартире, достал из кармана ключи и открыл дверь. Квартира пахнула на меня космической тишиной пустоты.
Темнота была – как слепота, и первым делом, вкатив велосипед, я включил свет. Захлопнул дверь, стал устраивать велосипед на его обычном месте, и тут мне показалось, что в квартире что-то не так. Что не так, я не успел осознать: со всех сторон прихожей, с кухни, из комнат, материализовавшись из стоявшего там мрака, появились квадратные человеческие фигуры. Если у кого никогда не вставали от ужаса волосы и он не верит, что такое бывает, хотел бы его заверить: бывает.
– Что, сучара, – сказала одна из фигур, и я, наконец, опознал ее: это был «друг». – Думал, сучара, на велосипеде, как на крыльях? А мы, видишь, терпеливые, мы дождались.
Они не могли попасть в квартиру, просто толкнув незакрытую дверь. Я точно помнил, что запирал ее. Они подобрали ключи. Или поорудовали отмычкой.
Я дернулся к двери – рвануть ее, выскочить наружу, – но поздно, я уже был в западне: шесть рук единым движением схватили меня и, словно куклу, повлекли в большую комнату, где тотчас зажегся свет, и навстречу мне из ее глубины выдвинулся директор Барана.
– Давай по-хорошему договариваться, – своим тихим, заморенным голосом произнес он. – Пока на тебя счетчик не включили.
Что такое счетчик, проживши в Москве полные шесть лет, я, естественно, знал. Но все же я не смог отказать себе в удовольствии и не спросить:
– А что это такое, счетчик?
– Хочешь узнать? – «друг», крепко державший меня за предплечье с левой стороны, услышал я по его голосу, ухмыльнулся.
– Не советую, фрайер, – сказал бык, державший меня за предплечье справа. Может быть, это был один из тех, что толпились вокруг съемочной площадки во время съемок.
– Да нет, если по-хорошему, то никакого счетчика. – Директор говорил, и казалось, каждое слово доставляет ему страдание; его бы воля – он бы не раскрывал рта. – Алеха не зверь, зачем он тебя просто так на счетчик. Он свое получить хочет. Отдай его – и гуляй.
Я уже пришел в себя, волосы мои успокоились, и от идиотизма положения, в котором оказался, меня разбирал смех. У меня было ощущение – это не со мной, это с кем-то другим, и я, стоящий здесь один против четверых, – это не я.
Меня разбирал смех – я и засмеялся.
– Нет же денег, – чувствуя, как гримаса неудержимого смеха лепит из моего лица маску сатира, выговорил я. – Откуда? Все потрачено!
Удар сзади по почкам был такой – я икнул, и смех встал у меня в горле воздушной пробкой.
– С тобой не шутят, – услышал я голос директора, когда отдышался. – Два дня тебе – и чтоб деньги были.
– Пош-шел ты! – вырвалось у меня.
Не знаю, дал ли он какой-то знак, скорее всего, да, потому что «друг» и двое других тут же принялись за меня – словно я был боксерской грушей и они отрабатывали на этой груше удар.
Я пытался ответить, но тщетно: я только бессмысленно тыкал руками в воздух. От их ударов меня бросало из стороны в сторону, голова распухла и стала величиной с бочку, в ней гудело, я ничего не видел, перед глазами была тьма. Ноги держали все хуже, хуже, и после очередного удара я упал. Попытался подняться – и тут же был брошен обратно на пол новым ударом.
Это была не драка, как у нас с Бочаргиным, это было избиение. И у меня не имелось ни единого шанса выйти из этого побоища хотя бы с мало-мальским достоинством. Против троих, когда ты один, сделать ничего невозможно. Если только ты не супермен из голливудского боевика. Но с той поры от всех этих гангстерско-детективных историй меня мутит, я не могу смотреть их – уж я-то знаю: когда тебя избили до полной потери сил, то мгновение спустя ты не поднимешься и не бросишься в бой крошить своих противников, как новенький.
В темноте, что была разлита вокруг, словно в комнате потушили свет, меня рывком подняли на ноги и с размаху бросили в кресло. От толчка, когда приземлялся, все во мне сотряслось, как от удара, и я невольно простонал. Некоторое время спустя на лицо мне легло что-то холодное и мокрое.
– Утрись, – услышал я голос, донесшийся до меня, словно из другого мира.
Я дотянулся до лица рукой – это, судя по всему, было махровое полотенце из ванной, которое намочили водой. Хотя по лицу и вообще голове они меня особо не били, в основном – по грудной клетке, под дых, сзади по почкам и легким, и губы, и нос они мне разбили, я чувствовал, как из меня льет. Наверно, вся комната в крови, придется отмывать, было моей первой мыслью, когда в голове стало слегка яснеть.
Я прекратил промакивать лицо полотенцем, и полотенце у меня тотчас отняли.
Директор со своими измученными кишечной болезнью глазами стоял передо мной и держал в руках что-то, похожее на веер. Я присмотрелся – это были доллары.
– Нехорошо, – сказал директор, догадавшись по моему взгляду, что я понял, из чего сложен веер. – Денег-то куры не клюют. Тысяча есть. Еще одиннадцать за тобой. Лишнего не надо.
Они тут не теряли времени даром. Они нашли мои деньги. А значит, и паспорта – и внутренний, и международный – тоже были у них: и деньги, и документы – все лежало в столе вместе.
Паспорта директор и не замедлил мне продемонстрировать.
– Возьмем с собой, – потряс он передо мной их книжицами. – Чтобы у тебя никаких соблазнов не возникало. А возникнет. – он листанул общегражданский паспорт, открыл страницу с пропиской в Клинцах и зачитал адрес вслух. – Наверное, там папа с мамой, да? Бабушка с дедушкой, братья-сестры? Два дня, Саша. А нет… Это ребята не вышибали из тебя. Вышибать они вот тогда будут. Через два дня.
Я ему не ответил. Я сейчас хотел только одного: чтобы они поскорее убрались. Дверь за ними захлопнулась, я поднялся, дополз до нее и закрыл на все замки, заложив еще и цепочку. Словно это действие неким магическим образом воздвигало между мной и ними надежную защитную стену.
Ночью, отлежавшись в горячей ванне, я сидел составлял список своих должников. Следовало собирать эти одиннадцать тысяч и отдавать – другого выхода я не видел. Уходить в бега, прятаться, меняя квартиры, – это был не вариант. О том, чтобы уехать куда-то, исчезнуть, конечно же, думалось, но куда я мог удрать из Москвы? Я был насажен на ее вертел, как кусок шашлыка на шампур. Я не мог обойтись без ее кормящей груди, как Ромул с Ремом без сосцов волчицы. Да и что бы я делал без паспортов? Ну, без международного – ладно. Но без общегражданского? Поехать в Клинцы, заявить там о пропаже и просить новый паспорт – такое тоже исключалось. Они знали адрес родителей, и пойти этим путем – почти наверняка значило подставить вместо себя отца с матерью, сестру с мужем. Думалось и о том, чтобы пойти в милицию, довериться им – и будь что будет, но воспоминания о той парочке, что посещала меня после убийства Стаса, было достаточно, чтобы мысль о милиции увядала, не распустившись. Что бы я там заявил им? На что пожаловался? И как бы выглядел в их глазах сам? Непонятная расписка, деньги, полученные черным налом, никаких бухгалтерских документов – да мне следовало опасаться милиции не меньше, чем быков Барана.
Согласно составленному списку получалось, что мне должны семь с половиной тысяч. Должен был Николай – без малого тысячу, должен был Леня Финько – полный косяк, и остался должен Юра Садок – больше, чем полторы; я уже плюнул на эти деньги, но теперь было не до гордости. И должны были по мелочи, по двести, триста, четыреста, Ульян с Ниной, Боря Сорока, бас-гитарист Вадик, притащивший ко мне тогда того длинноволосо-плешивого из компании Бочаргина, – общим числом за десять человек. Собрать эти семь с половиной тысяч, заложить аппаратуру, телевизор да еще немного у кого-то подзанять – выходило, что одиннадцать тысяч у меня набиралось.
С этой почти счастливой мыслью, что одиннадцать тысяч у меня в кармане, я и заснул.
Начавшийся день не оставил от моих выкладок камня на камне.
Юра, услышав в телефоне мой голос, показалось мне, вздрогнул. Словно ему позвонило привидение из преисподней. Я для него и был привидением – он подтвердил мне это, едва я напомнил ему о его долге.
– Ничего я тебе не должен, – сказал он.
Это было так неожиданно, что я даже не взбесился, я удивился – всего лишь.
– Ты всерьез? – спросил я.
– А что же, – сказал он.
– Ты мне должен полторы тысячи с лишним! – воскликнул я. – Это не сто и не двести, не выдумывай, ты не мог забыть.
– И забывать нечего. Не должен, – отрезал Юра.
Я принялся было напоминать ему – как он занимал, когда, по сколько – и прервал себя на полуслове: это все было бессмысленно. Я был для него привидением, меня не существовало в том мире, в котором он жил, – о каком долге привидению могла идти речь!
Лёня Финько, о долге которого я напрочь забыл и вспомнил только нынче ночью, отказываться от долга не стал, но вернуть его мне отказался.
– Ты что же, не видишь, что происходит? – убито проговорил он.
– Что? – не понял я, что он имеет в виду.
– Дефолт в стране! Рубль летит вниз, уже в четыре раза подешевел, и еще будет.
– И что? – повторил я.
– Что-что! Банк «Столичный», слыхал о таком? Заморозил вклады, не выдает, а у меня все деньги там! Все, до цента. Мне сейчас батон хлеба купить не на что!
Поверить в то, что при Лёниной осмотрительности он сидит без копейки в кармане, было невозможно.
– Лёня, – попробовал я надавить на него, – ты мне эти деньги давно должен был отдать. Сам, без моих напоминаний.
– А чего ж ты не требовал? – вопросил Лёня. – Напомнил бы раньше, я бы тебе отдал.
– А чего ж ты не отдавал? – вопросил я.
– Что теперь об этом говорить, – со стоической интонацией сказал Лёня.
В возврате долга мне отказал даже Николай, чего я уж никак не ожидал. Вернее, он отказал во всей сумме, сказав, что может вернуть сейчас двести, и двести ему – тоже в напряг, но он постарается.
– Ты же не предупредил… неожиданно, – пробормотал он. – Где я возьму… – И спросил: – Что, каток накатил?