Ловец не ответил. Он пристально смотрел на меня – молодой Хемингуэй периода квартиры над лесопилкой в Париже, – казалось, заново оценивал меня, изучал, узнавал. Потом он спросил:
– Что, деньги вам завтра отдавать, я правильно понял?
– Правильно, – подтвердил я.
Он снова помолчал. А то, что я услышал после, повергло меня в шок – повешенный, я вдруг обнаружил себя стоящим на земле, петли на шее нет, и я жив.
– Но я не могу дать их вам просто так, подарить, – сказал Ловец. – Только в долг. На долгий срок, но в долг. Устраивает вас так?
Устраивало ли меня так. Еще как устраивало, еще как!
– Действительно сможете дать? – нелепо спросил я, не в состоянии осознать до конца, что жив, спасен и петля мне уже не грозит.
– В долг, – повторил он.
– В долг, разумеется, – отозвался я.
Он взял свою рюмку и поднял ее.
– Давайте тогда выпьем за нашу сделку. Завтра часам к двум подъезжайте, думаю, насобираю к этому времени.
Мы чокнулись, и я опрокинул коньяк в себя единым махом – прямо в глотку, минуя язык. Пищевод вспыхнул, и огненная река потекла вниз.
Ловец, пригубя из своей рюмки, смотрел на меня с укоризной.
– «Хенесси»! Так по-варварски. Хозяину обидно.
– Ну, налейте еще, – протянул я к нему рюмку. – Исправлюсь.
Он засмеялся, взял бутылку, налил мне и чуть долил себе.
– У меня тут есть идея одного фотожурнала, – сказал он. – Вы ведь на телевидении журналистом работали?
– Журналистом, – кивнул я.
– Ну вот. Главным редактором пока буду я сам, а как насчет того, чтобы пойти ко мне заместителем? Будете уменя под боком – уже мне гарантия, и понемногу отработаете свой долг.
– Идет, – не раздумывая, согласился я.
– Точно?
– Точно.
– Давайте тогда выпьем и за эту нашу сделку, – протянул он ко мне рюмку. – Может быть, совместными усилиями все-таки и дело со студией с мертвой точки сдвинем.
– Это вообще было бы замечательно! – полыхнул я брошенной в костер сухой хвоей.
Мы снова чокнулись, и теперь я степенно отпил из своей рюмки глоток, достойный напитка, что был в ней.
Когда я вышел от Ловца, остававшегося ночевать в офисе, шел уже второй час, метро не работало. Чтобы дорога не обошлась втридорога, следовало дойти до Садового кольца и проголосовать там, поймав машину, что шла бы куда-то в моем направлении.
Но я схватил машину прямо тут, на Новом Арбате, где в моем направлении не могла идти ни одна, – не посчитавшись с ценой. Мне было все нипочем. Я чувствовал себя Крезом. Не в смысле денег. В смысле дружбы. Иметь такого друга, как Ловец! Кем я был еще, как не богачом.
Глава семнадцатая
Фотожурнал мы с Ловцом делали месяца три. Во всяком случае, до Нового года мы точно недотянули.
Идея, наверное, была у него замечательная: на прилавках лежали кучи всяких автомобильных, интерьерных, мужских и женских, а такого – посвященного практической любительской фотографии – не было ни одного. Думаю, журнал бы пошел – полетел, засвистел веселой птичкой: Ловец собирался продавать его в аэропортах, на вокзалах – туристам, уезжающим на отдых, прежде всего; но когда он задумывал журнал, дефолтом еще и не пахло. А и когда это новое иностранное слово принялось ласкать слух с экранов телевизоров, стремительно обрусевая и делаясь привычным для языка, тоже мало кто понял, что же произошло. Ловец оказался с большинством. Мы набирали штат, искали авторов, придумывали рубрики, разрабатывали макет, готовили материалы, сканировали фотографии – мы полностью сделали три номера: чтобы уж начать, так не останавливаться, с места в карьер; задел был – можно спокойно поднимать паруса и выходить в открытое море. Я просветился в таких профессиональных тонкостях – прежние бы советские времена, мог взяться руководить кружком фотолюбителей в каком-нибудь Дворце пионеров. Почему-то особенно мне запомнилось, как делать фото «со смазкой», чтобы, скажем, снимая вечеринку, передать атмосферу пьяного балдежа. Для этого следовало выставить на аппарате большую выдержку, секунду или две, а фотографировать со вспышкой. Вспышка срабатывала, все, что надо, на пленке запечатлевалось, но затвор при этом оставался еще открытым. И вот тут нужно было слегка дернуть аппарат. Всякие обычные предметы, и лица в том числе, смазаться не успевали – для них не хватало освещения, а от того, что светилось: ламп, зеркал, бликующих бокалов и рюмок, женских украшений – ото всего оставался туманный прозрачный шлейф.
Дефолт между тем собирал свою жатву: рубль по отношению к доллару обесценился в шесть с половиной раз, рынок схлопнулся, турфирмы разорялись, качественно отпечатать журнал, кроме как за границей, было больше негде, но обошлось бы это теперь в шесть с половиной раз дороже – и, подойдя к типографскому рубежу, Ловец остановился. Торговля его замерла, арендаторы не платили – он рисковал ухлопать на журнал все свои деньги, не только не получив прибыли, но и не вернув затрат.
Он объявил мне о принятом им решении в холодный пасмурный день ранней зимы за обедом в полуподвальном ресторанчике на старом Арбате, где у него была карточка постоянного клиента, дававшая ощутимую скидку, – и оттого мы часто сиживали с ним там. Как сейчас помню этот день. Уныние сочилось из низких ватно-стеганых туч, едва не скобливших сизыми брюхами крыши домов, унынием шибало от тусклых, словно бы враз загрязнившихся стен домов, уныло тянул свою свистящую песню ветер, метя вдоль улиц уныло-злую сухую поземку, взметывая в воздух и сеча ею лицо.
– Не тяну! – сказал он, медленно отделяя ножом от сочного, но прожаренного до полной сухости – как он любил – говяжьего стейка ювелирно-аккуратный кусок. – Безумного жалко. Не могу выразить, как жалко. Но не тяну.
– Да вы что! – Я был ошарашен – иначе не скажешь. Кусок моего стейка – естественно, с кровью, – уже вознесенный в воздух, чтобы пропутешествовать в рот, вместо этого опустился обратно на тарелку. – Вы уверены?
– К сожалению, – отозвался он.
– Нет, вы действительно уверены? Все просчитали и уверены? – Краткость его ответа удручила меня еще больше, я никак не мог удовлетвориться такой лапидарностью.
Эти три месяца, что мы работали над журналом, были, может быть, лучшим периодом моей жизни с тех пор, как я демобилизовался из армии. Впервые за все время я жил, не думая о завтрашнем дне и не боясь его. У меня были деньги на жизнь сегодня, и я знал, что они будут у меня завтра. Ловец платил мне как своему заместителю по журналу кучу бабла – две тысячи баксов, тысячу, не выдавая, сразу вычитал в счет долга, и за три месяца я вернул ему уже чуть не треть того, что был должен. Оставшейся тысячи мне вполне хватало. И на собственную жизнь, и чтобы подбрасывать Тине. Она уже была на сносях, перестала ходить на работу, живот у нее опустился к ногам. «Слушай, я хочу за тебя обратно! – игриво восклицала она, когда я завозил ей деньги. – Мужчина с долларами меня по-особому возбуждает». Не берусь судить, какая степень серьезности была в ее словах. Возможно, что и немалая. Но, надо сказать, мне и самому было приятно давать ей деньги на моего будущего ребенка; меня так и раздувало от гордости. Я уже высчитал, что к середине будущего лета рассчитаюсь с долгом – и тогда стану Крезом не только в смысле дружбы, но и в смысле кошелька. Хотя, конечно, в смысле дружбы наши отношения с Ловцом были неравные. Мы с ним остались на «вы», и в его обращении со мной была все та же подпускающая холодка церемонность. Он был старшим, начальником, даже больше – хозяином, я – подчиненным и более того – его служащим. Меня это, понятно, теснило, но что тут было делать? Приходилось терпеть, принимая все, как есть.
– Никаких сомнений: не потяну! – Ловец, как мне ни хотелось получить от него обстоятельный ответ, остался все так же краток. – Первую заповедь коммерсанта знаете?
– Копейка рубль бережет? – не вполне уверенно спросил я. Ловец отрицательно поводил в воздухе рукой с ножом:
– Нет, это, скорее, заповедь финансиста. Потеряй хоть миллион, но не вылети в трубу. Слышали когда-нибудь?
– Нет, – признался я.
– И не могли услышать. – Он засмеялся. – Это мне, откровенно говоря, только сейчас пришло в голову.
– Это значит, рискуй по возможностям?
– Именно, – подтвердил Ловец. – Вылететь в трубу мне как-то не хочется. Не греет меня такое. Понимаете?
– Вы меня убили, – сказал я.
– Да бросьте вы. – Он как отмахнулся от моих слов. – Нашли из-за чего убиваться. Вон вас как с диском бросили. А вы живы. С диском-то – это покруче.
– Да уж с диском… – пробормотал я.
Всякое напоминание о судьбе записанного мною диска было мне – как задеть засохшую кровавую корочку на сбитом локте: сразу жуткая боль, живое мясо наружу, жизни не угрожает, но в глазах такая кровавая пелена – жизни не взвидишь.
– Кстати, должен сказать, – продолжил между тем Ловец, явно желая закрыть тему журнала: вот сообщил – и все, точка, – должен сказать, очень мне диск ваш понравился. Я и сейчас его время от времени слушаю. Говорил вам об этом?
Подобное признание стоило дорогого. Меня внутри сразу так и согрело.
– Нет, не говорили. Спасибо, – ответил я. – Вообще впервые слышу ваше мнение на этот счет.
– Да? – он удивился. – А мне казалось, я вам уже тысячу и один раз его высказывал. – Он снова взялся было за нож с вилкой и отложил их. – А ведь, я понимаю, будь ваш диск не самопальный, выпусти вы его официально, фабричным образом, того, что произошло, просто не могло быть?
– Да уж наверняка, – подтвердил я.
– Ну да, ну да. Наверняка, – проговорил он, похоже, раздумывая над чем-то.
– А к чему вы об этом? – спросил я.
Он помолчал. Он прикидывал, говорить, не говорить. И решил сказать.
– Да я все же хотел бы реализовать эту идею со студией. Не хочется ее хоронить. Да и техники сколько уже накоплено. Пропасть.
– Пропасть, точно, – я был с ним согласен.
Он собирал ее – как нумизмат монеты. И, как нумизмат свои монеты – в коробочки и кляссеры, так Ловец складывал ее штабелями, для того, чтобы время от времени потоптаться около них и полюбоваться их растущей горой.