В трамвае, спустя считаные минуты, меня сморило, я заснул. Проснулся я оттого, что кондуктор трясла меня за плечо. Я ошалело вскочил, готовый вывалиться вон, – это была конечная остановка, окраина, и я снова занял свое место. Кондуктор потребовала от меня новый билет, на обратное направление. Я купил, и минут через десять меня снова сморило, и я вновь очнулся только уже на конечной остановке. Так я и ездил несколько раз от конечной до конечной, кондуктор меня уже не будила, я время от времени просыпался сам – краснокирпичное, похожее на элеватор средних размеров здание центрального городского отделения Сбербанка проплывало то слева от меня, то справа, и то справа, то слева обнаруживалась выкрашенная в красный и белый цвета металлическая телевизионная вышка, громоздящаяся над крышами унылых серо-зеленых панельных домов другой окраины.
Когда наконец коварный властитель сонного царства, так неожиданно подкравшийся к намеченной жертве, выпустил меня из своих объятий и я, дождавшись центра, покинул трамвай, день уже был в разгаре, от морозной свежести утра не осталось и следа, солнце буйствовало, и я, одетый по утренней погоде, весь истекал потом. Теперь была самая пора вернуться в гостиницу, принять душ, переодеться, найти место, где пообедать, – и быть готовым к исполнению обязанностей частного сыщика.
Кассы зрелищного центра «Аэлита» поджидали меня с отложенными в конверт билетами: на сегодня и на завтра. Послушай раз, но не делай окончательных выводов и послушай два – таково было пожелание Ловца, обрекавшее меня еще на один день, похожий на сегодняшний. При мысли об этом я внутренне взвыл. Но ведь речь шла всего лишь об убийстве времени, не о каком другом. Попроси меня Ловец о месяце такой жизни здесь, я не смог бы отказать ему и в месяце.
«Весенние девочки», а может быть, «Девочки-роднички», или «Девочки-пружинки», выступали вместе с другими группами на разогреве в первом отделении концерта одного известного певца из второй российской столицы, что на брегах Невы. У них оказалось всего три песни, и правильно Ловец зарядил меня на два вечера: по этому их выступлению я мало что понял. Долли-Наташу в высыпавшей на сцену четверке я, естественно, узнал сразу, но в одной из песен она вообще не солировала, а в двух других у нее были какие-то два крохотных сольных кусочка – я даже не успел вслушаться. Но в жизни она была ощутимо лучше, чем мне показалось по фотографии, которую демонстрировал Ловец, – и в самом деле очаровашка: глаза блестели, улыбка искушала, тело в движении играло. Уж к кому-кому из их группы относилось «spring girl» в полной мере, так к ней: в ней была и весеннесть, и родниковость, и упругость крепкой, сильной пружинки.
Следующим вечером я сидел, приготовив себя не обращать внимания ни на ее внешность, ни на то, как она движется, и когда они запели, от меня осталось одно большое, подобное локатору ухо. Я слушал их квартет, вычленяя из него ее голос и слыша лишь его, только его, я впивался в ее голос, когда она солировала, словно кровососущий клещ. Группа их покинула сцену, и я, отсидев еще одну песню, что исполнила мужская группа, заступившая им на смену, спотыкаясь о выставленные колени и провожаемый словами неодобрения, выбрался из ряда и оставил зал. Больше мне делать здесь было нечего. И нечего делать в городе. Можно улетать.
Но я не знал, что сказать Ловцу. Мне нечем было его порадовать. Недурна-то она была недурна, но как певица совсем не фонтан. Совсем даже не фонтан. Фиговенький у нее был голосок. Щупленький, без глубины, мелкий, как лужица. Конечно, почти наверняка все это, что неслось из динамиков, была фанера, но, с другой-то стороны, это даже и лучше, что фанера: записано в спокойной обстановке студии, отобрано лучшее, склеено из десятков треков, звук обработан; фанера – это в некотором смысле фасад голоса, его парадная сторона.
Улетать мне, впрочем, нужно было только наутро. И до встречи с Ловцом оставались еще почти сутки.
Утро вечера мудренее, решил я, шагая остывающей после дневного жара опустелой улицей к себе в гостиницу. В светящемся аквариуме гастронома на углу торговали свежевыпеченными слоеными пирожками с грибами и капустой, я купил себе два таких, два таких, пакет молока – и этим, вернувшись в номер, поужинал.
Глава восемнадцатая
Вновь и вновь думая сейчас о том, почему я сказал Ловцу, что его гёрл – это само чудо и Вишневская с Архиповой, вкупе с Монтсеррат Кабалье, рядом с ней отдыхают, я не могу освободиться от чувства, что, не скажи я ему этого, все бы могло произойти по-другому, и я бы сейчас был совладельцем успешного рекламного агентства – хозяином, барином, сам себе голова – и, очень может быть, автором парочки лицензионных дисков. Но вместе с тем я прекрасно осознаю, что, скажи я Ловцу правду, он бы мне не поверил. Он хотел услышать от меня слова восторга, и он их услышал. Я потрафил его желанию, подыграл ему. Отчетливо понимая при этом, что она не потянет, никакие вершины ей не светят. Правда, так же прекрасно я понимал, что таланты ее не играют особой роли; деньги, они решат все. Вывезут, вытянут, дадут место в рейтингах, пробьют на лучшие площадки, а уж там расходы автоматом обернутся доходами.
Да, конечно, вид Ловца, пускающего слюни на подбородок, доставил мне удовольствие – все же ощущение могущества, которое я испытал, несравнимо ни с чем, каждый человек стремится к нему, пусть даже не отдает себе в том отчета, пусть даже не признается в том под пыткой, – но нет, все-таки мне уже было не двадцать лет, чтобы лгать, упиваясь самой ложью. Своим понтярством – так будет вернее. Я счел, что эта история с гёрл меня не касается, – вот почему я солгал Ловцу. Я решил, пусть он насладится своей Долли-Наташей в полной мере. Пусть в конце концов разочаруется в ней, но перед тем вкусив с нею всю полноту счастья, на которое рассчитывает. Так я думал. Вот что было в сердцевине моей лжи. Я хотел сделать ему хорошо. Я желал ему добра. Я полагал, что своим понтярством украшу его жизнь.
Долли-Наташа появилась в Москве недели через две после моего возвращения из Томска. Это произошло сразу после празднования дня Победы – помню звонок Ловца, его голос, в котором отзванивают литавры: «Приезжайте, пожалуйста. Прямо сейчас. Очень прошу», – и вот я около дверей его магазина на Новом Арбате, поднимаюсь к нему на второй этаж, миную ресепшен, рабочие в зале ворочают мебельных бегемотов, волокут их к черному ходу, и он в своем выгороженном кабинете встает мне навстречу с одного из кресел: «Очень рад, что вы пришли. Познакомьтесь», – а на гиппопотаме дивана, посередине его, но с таким видом, что рядом с ней больше ни для кого нет места, – она, томская Одри Хепбёрн с козьими глазами.
– Что это у вас там делается? – спрашиваю я Ловца, кивая в сторону зала, где рабочие таскают к черному выходу мебель, когда мы с Долли-Наташей представлены друг другу, обмен верительными грамотами завершен и можно перейти к дипломатическим будням.
– Вот ради этого я вас и позвал, – говорит мне Ловец. – Съезжают ребята.
– Съезжают?! – не сдержавшись, восклицаю я.
– Решили, – иронически разводит он руками.
И в этом его единственном слове все: и его прошлые сомнения, которые отринуты прочь, и радость разрешения от них, и горделивое довольство собой.
– Что, – спрашиваю я, – студию, значит, будете делать? Он молча подтверждает движением головы: точно – и потом указывает на Долли-Наташу:
– Сделаем – начинаем запись сольника. Не против?
– А почему я могу быть против? – Вопрос Ловца меня удивляет.
– В самом деле нет? – спрашивает он.
Теперь, наконец, я чувствую в его вопросе второе дно. Но не могу пока догадаться, что оно, собственно, скрывает.
– Хотите меня привлечь? – наобум Лазаря спрашиваю я.
– Естественно. – Он снова разводит руками. – Ее сольник, ваша музыка. Ну, в основном ваша. Должны, конечно, и другие имена быть. Наташа на этот счет своими соображениями еще поделится. Что? – он, видимо, замечает у меня на лице растерянность. – Вы же хотели свой диск? Вот, считай, он вам и будет. А там и полностью ваш, какой захотите, выпустим.
– Так неожиданно, Сергей, – бормочу я, понимая, что уже все – я влип, влип, как муха в мед, и мне уже не вырваться.
Во-первых, я не могу отказать Ловцу; во-вторых, я не в состоянии противиться самому себе. Соблазн невелик, соблазн непомерен.
– Ну и что, что неожиданно, – говорит Ловец. – Вы что, не хотите? По-моему, чего вы всегда хотели, так именно этого. И так залицензируемся, никакому Бочару близко не подобраться. Представляешь, – поворачивается он к Долли-Наташе, – у Сани один стервец целый диск спер!
– Бочаргин? – Долли-Наташа пускает легкий журчащий смешок. Словно бы то обстоятельство, что кто-то у кого-то что-то спер, невероятно забавно. – «Полдневная луна» диск у него называется? Ой, я его обожаю! Так это, значит, ваш на самом-то деле?
– Его, его, – подтверждает Ловец. – Вот, если Саня не против, будете с ним работать.
– Ой, а почему это Саня может быть против? – В очаровательных козьих глазах Долли-Наташи возникает упрек. – Я лично, Саня, очень даже не против с вами. Почему вы против?
– Да, Саня, почему вы против? – посмеиваясь, вторит ей Ловец.
Он видит меня насквозь, он знает обо мне то, чего я пока и сам до конца не знаю, и знает, что я согласен, что я весь, со всеми потрохами, его.
И вот если бы я тогда, по возвращении, сказал Ловцу правду, что, у меня и в самом деле все могло бы сложиться иначе? То, что он не поверил бы мне, – это точно, это наверняка, и она появилась бы в Москве, как появилась после моей брехни. Но, наверное, он бы не позвонил мне, не пригласил прийти, не сделал того предложения, от которого я не смог отказаться.
А может быть, я и ошибаюсь. Может быть, и позвонил бы. И сделал бы это предложение – несмотря ни на что, и, несмотря ни на что, я бы так же не смог от него отказаться. Может быть, и так. Сослагательное наклонение тем и скверно, чт