орокалетнего лица: это было выражение полного, безграничного самодовольства, абсолютного самоупоения, ощущения такой денежной бездны под собой, которая саммортизирует все, что может произойти в жизни дурного. Никогда в жизни я не встречал до того людей с подобным выражением лица. И Ловец, которого я всегда знал как человека исключительной внутренней независимости, был в поведении с ним не то чтобы искателен и подобострастен, но проявлял ясно заметную предупредительность, и каждое слово и движение Ловца выдавало особую почтительность, которую он испытывал по отношению к этому типу из пьесы Островского.
– Кто это? – спросил я Ловца.
Он понял, о ком я. Мгновение, я видел, Ловец колебался, как мне ответить. Потом лицо его выразило решительность.
– Вы думаете, я денежный мешок, чтобы весь этот наш проект финансировать из собственного кармана? Это мой банкир. Без него я с места ничего бы не сдвинул. Все пока на его субсидировании. Кредитах, вернее. Прекрати он сейчас меня кредитовать – я разорен.
Вот когда мне все стало понятно. Почему Ловец придавал такое значение этому выступлению, почему хотел, чтобы была телекамера, лупили светом прожектора, летал над головами оператор на кране, придавая выступлению особый блеск и шарм. В какой-нибудь «Манхэттен» или «Бункер», где мы светились до того, этому ряженому было пойти не по чину, он мог заявиться только в какое-нибудь достойное место, которое соответствовало бы его положению, и вот это «заведение» было по нему. Ловец предъявлял тут товар, демонстрировал, на что ряженый откалывает деньги, – отчитывался перед ним. Отчитывался, не как иначе. По-другому не скажешь.
– Почему вдруг он должен прекратить вас кредитовать? – проговорил я.
– Да я тоже так думаю, – отозвался Ловец.
Нога, проворно забравшаяся мне под штанину и принявшаяся ходить по голени, лаская ее, пытаясь защемить кожу большим и указательным пальцами, была так неожиданна, что я не сразу сумел понять, что это значит. Я сидел за столом минут пятнадцать, подойдя к нему немного спустя после Долли-Наташи, мы с ней едва успели загрузить в себя по коктейлю, а Ловец с ряженым загружались ими уже добрые два часа – пока шло выступление – и возбужденно раскраснелись, налились тяжестью и стали медлительно-плавны движениями.
Нога была Долли-Наташи, чья еще. Она сидела, небрежно покручивая между пальцами высокий бокал с новой порцией коктейля, и взгляд ее был устремлен – нет, не на меня – на героя Островского. Ее ласка предназначалась не мне – ему. Если бы ей хотелось проделать что-то подобное со мной, она бы сделала это не здесь и не сейчас. У нее была для того тысяча и одна возможность раньше. Просто она ошиблась. Перепутала ноги. Мы сидели с нею напротив друг друга, а с ряженым бок о бок, ему нравилось вытягивать ноги, и мне тоже, мы с ним уже неоднократно сталкивались ими под столом, и сейчас, видимо, наши ноги тоже были там совсем рядом, – вот она их и перепутала.
Долли-Наташа смотрела на героя Островского, а он не реагировал на нее. Зато вперился в нее взглядом я – и она, почувствовав мой взгляд, поняла свою ошибку. Нога ее отдернулась, глаза испустили в меня испепеляющую молнию.
– Ты только не воображай себе ничего! – понятно лишь для нас двоих проговорила она.
Я пожал плечами:
– Не воображаю.
Но теперь я знал о ее намерении. И когда глаза ряженого удивленно и радостно замерли, замер он весь сам, превратившись в подобие соляного столба, а там его взгляд восхищенно устремился на нее, я понял, что нога ее, наконец, достигла правильной цели.
– Что? – спросила она ряженого с самым невинным видом – не знать, что делает ее нога под столом, ни за что не поймешь истинного смысла ее вопроса. А глаза Долли-Наташи, видел я, обещали этому герою Островского много больше, чем тайная подстольная ласка. Она его заманивала, завлекала – обольщала.
Вот так же, наверно, обольщала она и Ловца в Томске. Так же ножкой под столом, так же обещая взглядом, как сказал Вадик, свою шмоньку. А если и не совсем так, то как-нибудь похоже.
Надо заметить, у нее это получалось отменно. В ней не было и тени неуверенности в своей женской силе. Она подавала себя как какая-нибудь царица Савская. Как Клеопатра. Екатерина Вторая. Хотя я не был целью ее внимания, но и по мне пробежала волна невольного возбуждения. А ведь мы провели бок о бок несколько месяцев, виделись едва не каждый день – казалось бы, в ней не осталось для меня никакой тайны. В чем она, несомненно, была талантлива, так в этом – искусстве обольщения, вот уж точно.
Что я мог сделать? Что предпринять, чтобы защитить интересы друга, не предать его и не повредить ему в его отношениях с этим героем Островского?
Когда она спустя какое-то время встала и отправилась в туалет, немного погодя поднялся и я:
– Надо бы тоже прогуляться.
Я нес вахту около женской комнаты уединения, пока Долли-Наташа не появилась оттуда. Она появилась – и я набросился на нее:
– Ты что творишь, дура?!
Она сделала удивленное лицо:
– А что такое?
– Не разыгрывай из себя дурочку!
– Ты же сказал «дура». Дура дурочку разыгрывать не может.
Долли-Наташа попыталась обойти меня – я ей загородил дорогу.
– На кой черт тебе этот тип? Ты же сама себе все испортишь!
– Что я такое себе испорчу?
– Все! Ваши отношения с Сергеем. Свою карьеру. Перестанет он завтра деньги в твой проект вкладывать – и что будешь делать?
Долли-Наташа пожала плечами.
– А, какие у Сереги деньги! Вот если, как ты говоришь, этот тип перестанет завтра деньги давать, тогда точно: делай карьере ручкой.
– Да с какой стати он перестанет?
– А вдруг? Что мне, зависеть от его левой ноги?
– А ты бы хотела не от ноги?
В козьих глазах Долли-Наташи появилось то же испепеляющее злобное выражение, как за столом, когда она осознала, что ошиблась адресатом своей ласки.
– Вот именно, – процедила она, – не от ноги. Я сказала, что буду звездой, и буду.
– Да ты что, – медленно проговорил я, заранее не желая слышать ответа на свой вопрос и не видя возможности избежать его, не задать, – ты хочешь бросить Сергея, что ли?
– Посмотрим, – не замедлила она с ответом. – Тебя только все это не касается. Понял? Не лезь ни во что. Все равно ничего не изменишь. Разве только другу своему сделаешь хуже. Хочешь хуже – давай.
Какая Одри Хепбёрн! Никакой Одри Хепбёрн тут и не пахло. Это была жадная, тупая, гнусная коза!
Около нас возник охранник – в черном шерстяном костюме, белой сорочке, выглядывающей манжетами из рукавов ровно на два сантиметра, в черном галстуке-бабочке, с лицом не знающего сомнений робота из голливудского фантастического фильма.
– Господа артисты, все выяснения отношений – за стенами клуба. Иначе будем вынуждены вас удалить.
В голосе его была та же бесчувственность робота, не знающего никаких сомнений в отправлении своих обязанностей, что и в его облике.
– Видишь? – безмятежно развела руками Долли-Наташа. – Никаких выяснений. Внемли совету.
Около писсуара я провел такое количество времени, которого бы мне хватило, чтобы опорожнить десять мочевых пузырей. Мне уже давно ничего не требовалось, а я все стоял. Я решал для себя вопрос, говорить ли Ловцу, что мне открылось, или внять совету Долли-Наташи. Я решал то так, то эдак. Не говорить было подло, сказать – может быть, еще подлее. Мало ли какие у нее были намерения, но все могло произойти совсем не в соответствии с ними. Она бы осталась с Ловцом – а тут я со своей дружеской информацией…
Скорее всего, я решил тогда: будь как будет.
Я действительно не помню точно, что я решил. Но, вернувшись к столу, я ничего не сказал, а только залпом опрокинул в себя второй коктейль и довольно скоро уговорил третий. Я напился там, в этом «заведении». Что, как я уже поминал, случается со мной, в общем-то, не слишком часто. Вернее, просто редко. Я хотел забыться. Отключиться от всего. Кажется, я хотел снова стать маленьким. Не ребенком, нет – младенцем. И не младенцем – плодом в материнской утробе. И не рождаться.
Я говорю «кажется», потому что я напился так, что ничего больше не помню из той ночи; мне хотелось отключиться – и я это сумел. Вот что я только помню: как Ловец везет меня в лифте ко мне домой. Мы выходим из лифта, он достает у меня из кармана ключи открыть дверь, прислоняет к стене, чтобы я пока постоял, а я падаю. Он поднимает меня – я падаю снова.
– Что же вы, Саня, так напились! – с досадой говорит Ловец.
– А вот посмотрим, вы не напьетесь? – бормочу я, до краев переполненный такой любовью и благодарностью к нему – не выразить и не передать.
Глава девятнадцатая
История всегда творится начерно, набело она переписывается историками. У меня чувство, я додумался до этой истины сам, хотя не исключено, что она витала в воздухе и я ее просто оттуда выловил и присвоил. Однако если это и так, я все равно не отказываюсь от нее и полагаю своей. Уж очень остро во мне ощущение разницы между тем, что было в реальности, и тем, что получается в моем изложении. Скрадываются нюансы, целые пласты важных событий отлетают прочь, как щепки при ударе топора по дереву – все спрямляется, обкарнывается, прореживается. История, воссозданная историком, так же отличается от реальной, как лесная ель от новогодней украшенной елки в доме. Но невозможно ради встречи Нового года возводить жилище вокруг лесной ели; приходится рубить ее – и везти в гнездо, в котором живешь и в котором тебе жить дальше.
Спустя два с небольшим месяца после выступления в «заведении», в теплый апрельский день – из тех, когда лето уже дышит весне в затылок, солнце обжигает, а от земли еще бьет холодом, и это наполняет воздух особой возбуждающей свежестью, – мы шли с Ловцом вертелом Москвы от его магазина к Арбатской площади. Вернее, бывшего его магазина. Витрины уже были пусты, затянуты серым холстом с надписью по диагонали «Ремонт», пусты были полки стеллажей и витрины прилавков внутри – все отдано за бесценок оптовикам, – а на втором этаже рабочие заканчивали разбирать студию: отдирали звукоизоляцию, рушили стены, снимали стойки – приводили зал в исконный вид. Еще несколько дней, и Ловец оставлял помещение. Он за тем и позвал меня: зайти попрощаться. Он понимал, что для меня значила его студия. Конечно, для него самого она тоже кое-что значила, да плюс еще он терял магазин и вообще все свои «квадратные метры», – но мне остается это только отметить.