нных позах с требовательно протянутыми вперед и заведенно трясущимися руками. У мощных чугунных перил, огораживающих тротуар от обрыва в туннель, по которому навстречу друг другу иг-рушечно неслись бликующие потоки машин, мы остановились. Маршрут нашей прогулки, упершись в станцию метро, естественным образом исчерпал себя.
– И что ты сейчас собираешься делать? – спросил меня Ловец.
Это был вопрос так вопрос. Я пожал плечами. У меня не было ответа. Ни для него, ни для себя.
– Поживем, – неопределенно протянул я. И решил отделаться шуткой: – Вот нового президента избрали. Теперь все по-новому станет.
Вместо стремительно дряхлевшего героя 1991 года президентом совсем недавно был избран назначенный Ельциным себе в преемники бывший глава спецслужб, и все вокруг связывали с ним какие-то особые надежды на изменения.
– А ты его избирать-то ходил? – спросил Ловец.
– Нет, – признался я. – А ты?
– И я нет, – сказал Ловец. – Ты нет, да я нет, а говоришь, все по-новому станет. – Он взял меня за локоть, заставляя развернуться, чтобы мы оказались глаза в глаза. – Давай вместе со мной в Канаду. Вдвоем веселее. Да во всех смыслах легче.
– И что мне там делать? – спросил теперь я. – Мороженым торговать?
– Почему обязательно мороженым? Можно, конечно, и мороженым. Но это для начала, пока не осмотришься.
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, – сказал я. – Ни мороженым, ни чем еще. Я на всю жизнь наторговался. Больше не хочу. Ни здесь, ни в Канаде. Ни где еще.
– Да это для начала! – воскликнул Ловец. – А там, осмотришься – все что угодно!
Я снова отрицательно покачал головой. Я не мог это объяснить, но мне даже не хотелось думать ни о какой эмиграции.
– Нет, не хочу, – сказал я.
– А чего же ты хочешь? – вопросил меня Ловец. – Чего ты хочешь, того в нашем отечестве никогда не будет!
– А откуда ты знаешь, чего я хочу? – перебил я Ловца.
– Да? – он как споткнулся. – Думаешь, не знаю? Мне казалось, что знаю.
– Знать бы мне самому, чего я хочу, – похмыкал я, сбивая этим похмыкиванием возможную патетику своих слов.
– По-моему, свободы ты всегда хотел, так? – не вполне уверенно проговорил Ловец.
Я согласился:
– Вроде того.
– Ну так?! – снова воскликнул Ловец.
Но я, так получилось, не делился с ним теми мыслями, к которым пришел в месяцы после дефолта 1998 года, учреждая рекламное агентство, а сейчас мы оба были не в той кондиции, чтобы заводить разговор об этом. А как я мог объясниться с ним, если он не имел понятия, что я уяснил для себя о сущности свободы?
– Свобода нас встретит радостно у входа, – сказал я, откровенно уходя от ответа.
Кажется, Ловец на меня тогда обиделся. Я прочитал это по его глазам. Но сказать он ничего не сказал. Он протянул мне руку:
– Ладно, пока суд да дело. В Канаду сейчас проще всего, но тоже нужно ждать. Три, четыре месяца, может, полгода. Поговорим еще. Вдруг передумаешь.
– Да, а вдруг? – пожимая его руку, отозвался я.
Помню, мне было отчаянно неуютно от той ноты, что неожиданно, и по моей вине, прозвучала в нашем разговоре с Ловцом при прощании. И, уже спустившись в переход, на две или три ступени, я поднялся обратно вверх и отыскал Ловца в толпе взглядом. Он не успел уйти далеко, и я легко обнаружил его фигуру. Так я и смотрел ему в спину, пока он не заслонился другими людьми, вынырнул из толпы раз, другой – и пропал окончательно.
Звонок мобильного прозвучал, когда я повернулся, чтобы спускаться в переход вновь. С год назад сотовая связь резко подешевела, и мобильные телефоны стали распространяться по Москве подобно лесному пожару; с чем я задержался – это с приобретением мобильного, но все же он появился и у меня.
– Алё, – сказал я, вытащив телефон из кармана.
Голос, прозвучавший в трубке, заставил меня вздрогнуть. Это была Долли-Наташа. Вот прямо сейчас, когда мы только что расстались с Ловцом!
– Ты что, Саня, молчишь? Не узнаешь меня? – рассыпала благостный смешок Долли-Наташа.
– Да нет, узнаю, – сказал я.
– А что же тогда тратишь мобильное время на ненужные объяснения? Надо встретиться. Давай подъезжай. Диктую свой адрес. Запоминай.
Она говорила так, словно была уверена, что я тотчас же побегу к ней. Словно это не подлежало никакому сомнению. Вот подхвачусь – и помчусь.
– Что мне у тебя делать? – довольно грубо проговорил я. – Нечего мне у тебя делать. У меня никаких интересов к тебе.
– Да? – все с этим же благостным смешком произнесла она. – А чьи песни я пою? Чью музыку мой ансамбль исполняет?
Не знаю, могу лишь предполагать, почему Ловец был вынужден пойти на такое, но права на записанный им диск перешли к ряженому, и получилось, вместе с этими правами перешло к нему и право на все мои вещи, что звучали на диске.
– Какой такой твой ансамбль? – спросил я Долли-Наташу.
– Мой. Все тот же. С которым я и до этого выступала.
Не скажу, что меня оглушило ее известие, – это было бы несомненным преувеличением. Но что-то вроде некоторого шока я испытал.
– Что, неужели и Вадик с тобой?
– А вот послушай, – прожурчал смешок Долли-Наташи, последовала недолгая пауза, и радиоволны принесли мне голос Вадика:
– Саня, привет!
Что ж, я уже был готов услышать его.
– Привет, – сказал я.
– Ну так что, Сань? – вопросил Вадик.
– Что «что»? – переспросил я.
– Присоединяешься к нам? Наташка позвонила: давайте работать, как работали. Ребята подумали – ну, а что нам, нам не все равно, кто спонсирует? Главное – группа. Сколько сил положено, столько наработано. Преступление – взять и развалиться.
Он умолк, я тоже молчал, стоя у перил, у которых несколько минут назад мы стояли с Ловцом, смотрел на выхлестывающий из туннеля поток машин справа и вливающийся слева, и так это все было похоже на движение детских игрушечных машинок, что и наш телефонный разговор казался каким-то ненастоящим, игрушечным.
Но все это было взаправду. Все по-настоящему.
– Сань! Чего молчишь? – позвал меня в трубке Вадик. – Твой мобильный, твои деньги горят. Или денег много?
– Денег навалом, – сказал я.
– Ладно, брось: навалом! – отмахнулся от моего оптимизма Вадик. – Давай подъезжай, обсудим все. Что тебе, не все равно, кто спонсирует? Главное, твоя музыка будет играться, новый диск запузырим. Вон на тот, что склепали, какие отклики!
Меня будто взволокло на дыбу от этих его слов об откликах. Нет, разумеется, я не знаю, как оно – на дыбе, но представляя себе, как оно может быть, думаю, вот именно такой болью, только физической, человека и раздирало на ней. Вадик понимал, как меня зацепить. Конечно, большая часть откликов была оплачена, и, соответственно, грош им была цена, но попадались среди них и те, что писались не за деньги – они так и выделялись на фоне купленных, – и вот в этих-то, бесплатных, которым точно не было цены, диску выставлялся такой балл – только мечтать. Причем балл этот выставлялся именно мне, не Долли-Наташе. В одном даже довольно двусмысленно говорилось, что с такой музыкой голос певицы уже не играет существенной роли. Правда, в другом меня сравнивали с Бочаргиным, каким он заявил себя в последнем альбоме, но тут уже оставалось только стиснуть зубы.
– Дай мне Наташку, – потребовал я у Вадика.
– Так что, Сань? – снова вопросил Вадик.
– Дай трубку Наташке! – рявкнул я на него.
– Слушаю, – прожурчала веселым весенним ручейком Долли-Наташа мне в ухо.
– Забудем друг о друге, – сказал я. – На веки вечные. Все. Живи.
– Подожди-подожди! – остановила она меня. – Ты что, хранишь верность Ловцу? Это смешно. Он, я знаю, вообще собирается эмигрировать. Ему твоя верность до фени. На фиг он тебе?
– Живи, – повторил я. – Все. Не звони сама и Вадика тоже не подсылай.
– Ну и дурак! – услышал я еще, нажимая на кнопку разъединения.
Я постоял мгновение с умолкшей трубкой в руках и, прежде чем отправить в карман, отключил ее вообще.
Пара металлически-кожаных панков, и он, и она – оба обритых наголо, поднявшись из перехода, направились прямиком ко мне, и парень, подойдя, попросил закурить.
– К сожалению, – развел я руками.
– Что, не куришь, что ли, вообще? – спросила девушка.
– Не курю, – признался я.
– И не пьешь?
– Когда как.
– Ну, добавь тогда десятку, на водку не хватает, – не утруждая себя особой логикой, сказала она.
Я достал портмоне и отыскал в нем десять рублей.
– А две десятки слабо? – спросил панк.
Я вытащил еще одну и отдал им деньги. Возможно, если б в тот миг они попросили все содержимое моего кошелька, я бы отдал им все. Так в тот миг эти разноцветные бумажные кирпичи фундамента нашей цивилизации были мне ненавистны.
– Ну тогда тебе, что ли, удачи, мажор, – сказал панк. – Не думал, когда подваливали, что так разживемся.
Не отвечая ему больше, я обошел их и двинулся туда, откуда они появились, – в переход, с ощущением, словно спускаюсь в преисподнюю.
Со времени тех зимне-весенних событий нулевого года нового столетия и тысячелетия прошло уже полных три года. Я по-прежнему живу в Москве, только сменил квартиру около Преображенской площади на квартиру в районе метро «Полежаевская»: хозяева преображенской вдруг подняли цену, и мне пришлось искать другую. Собственно, двухкомнатная квартира после того, как Тина съехала от меня, была мне уже не нужна, я жил в ней по инерции, и переезд в однокомнатную на «Полежаевской» был хотя и вынужденным, но вместе с тем естественным и закономерным.
С жизнью свободного художника покончено, я работаю в крупном рекламном агентстве, у меня, наконец, появилась трудовая книжка, и мне даже выдали зеленую пластиковую карточку – «Страховое свидетельство государственного пенсионного страхования». Карточка свидетельствует, что я полноценный член общества, плачу налоги, в том числе и в пенсионный фонд, и если доживу до старости, то мне будет гарантирована пенсия. Пенсия, правда, должна быть микроскопической, потому что официальная моя зарплата, как и у всех остальных в агентстве, ничтожна, главная ее часть идет черным налом, и американскими президентами, а не российскими городами, но до пенсии еще почти столько же, сколько я уже прожил, и что мне заботиться о ней.