Я работаю копирайтером, придумываю сюжеты для роликов, пишу тексты для всяких рекламных буклетов, выдаю слоганы – труднее чего не знаю никакой другой рекламной работы. Некоторыми слоганами я, однако, горжусь. Вот, например, этим, который каждый имеющий телевизор хоть раз в жизни непременно слышал: «Село село и сало съело». Там в ролике одетые в русские народные наряды лубочные мужики, бабы, старики, дети садятся после неких тяжелых сельскохозяйственных работ за общий стол и во мгновение ока уминают с черняшкой целое стадо хрюшек – расфасованную в яркие фирменные пакеты продукцию одного московского мясокомбината.
Когда ролик впервые вышел в эфир, продажа сала этого комбината подпрыгнула в несколько раз, а прочей его продукции – чуть не вдвое.
Впрочем, сочинять рекламные тексты для буклетов немногим легче. Это до того умильный язык и галантерейная патетика, что бумажные искусственные цветы рядом с подобным текстом кажутся созданиями самой природы. Сейчас я как раз валяю один такой по заказу какой-то фирмы, что строит дома для людей с большими, вернее – очень большими доходами. «Бытовое обслуживание в нашем жилом Комплексе соответствует уровню пятизвездочного отеля. На входе услужливый швейцар распахнет перед Вами двери. Консьерж передаст корреспонденцию. Коридорный донесет Ваши вещи "от двери до двери". Горничная по Вашему желанию проведет уборку в квартире. Если же Вы предпочитаете заниматься домашними делами лично, к услугам жильцов – прачечная, оборудованная в соответствии с последними достижениями человеческой мысли в этой области, а также химчистка. И не забудьте воспользоваться услугами "рум-сервиса". Незачем самому бегать по супермаркету: сделайте заказ, и посыльный доставит покупки прямо к дверям Вашей квартиры». Я пишу – и меня едва не физически тошнит от этого текста. Но никакой другой невозможен, нужно так и только так, и желательно изогнуться еще побольше, еще горячее лизнуть между раздвинутыми ягодицами.
О том, что я клипмейкер и за плечами у меня полтора десятка роликов, никто в агентстве не знает. Я и не хочу, чтоб узнали. Здесь свои корифеи камеры, свои гении, с трудом терпящие рядом друг друга, и если мое инкогнито откроется, неизвестно еще, какая судьба ждет меня здесь. Меня брали сюда метать бисер, за это платят мне американскими президентами в конверте – этим я и должен заниматься.
Правда, одному человеку в агентстве известно, кто я. И это не кто другой, как сам владелец его. Вернее, владелица.
Я проработал в агентстве чуть не год, не имея представления, кому оно реально принадлежит; начальник отдела, зам. начальника, директор один, директор другой, генеральный директор – вот чьи имена звучали, кого я знал, от кого зависел, чьи лица видел на всяких совещаниях и собраниях. А кто владелец – это, похоже, в моем окружении не было известно никому, и никого особо не волновало: так далеко находился этот владелец, так высоко – как ни задирай голову, все равно не увидишь, а потому, что он есть, что его нет – все одно. Возникало время от времени то в одном разговоре, то в другом имя: Ирина Ярославна, – но, вспорхнув с языка легкокрылой пташкой, тут же и исчезало, не оставив по себе следа, и я ни разу даже не утрудил себя раздумьями, кто это такая, мифическая Ирина Ярославна.
Однако в один прекрасный день, вылетев посередине рабочего дня по какой-то неотложной надобности из дверей бывшего школьного здания, которое занимало агентство, я нос к носу столкнулся с Ирой, только что выпрыгнувшей из двухсотсильного, похожего на внушительных размеров серебряный чемодан, сверкающе-отдраенного джипа «мерседес».
– Привет, – остановился я. – Какими судьбами?
– Привет, – во взгляде ее сквозило то же недоуменное любопытство, что, наверно, и у меня. – А ты здесь что делаешь?
– Я здесь работаю. А ты что? О каком-то заказе приехала договариваться?
Горло ее проиграло недоуменно-веселым клекотом смеха.
– Да ты что. Если ты тут работаешь, ты у меня работаешь. Ты кем?
Я сказал. В следующий миг догадавшись:
– Так Ирина Ярославна – это ты?
– Ирина Ярославна – это я, – все так же поклекотывая горлом, согласилась она. – Ничего, нормально? Доволен?
Я едва не попросил ее о режиссерской работе. Я прикусил себе язык в то мгновение, когда слова этой просьбы уже готовы были сорваться с него. Нет, я не хотел быть ей ничем обязан. А и она, надо думать, вовсе не горела желанием что-то сделать для меня.
– Нормально. Доволен, – ответил я. И, в свою очередь, спросил сам: – А на телевидении ты что, больше не работаешь?
– Ну конечно, – сказала она. – Совмещать не выходит. Оказывается, она уже несколько лет не работала на телевидении. Фамусов занял пост в администрации президента, владеть официально своей империей ему по закону было нельзя, он передал ее в верные руки, а часть отломил, отдав старшей дочери.
– Младшую что же, обошел? – спросилось невольно у меня.
– Лариской интересуешься? – в голосе Иры прозвучало понимание. – У нее и так все есть. Лариска за немца замуж вышла, миллионера, в Германии живет.
– Что ты! – Не знаю, чего было больше в том моем восклицании: удивления или восторга способностью сестер устраивать свою жизнь. – А как же Арнольд?
– А! – Ира поморщилась. – Не покатило у них с ним. Правильно ты говорил, бездарность.
Я не помнил, чтобы я обсуждал с нею степень способностей Арнольда, но утверждение было истинным, и спорить с ней по этому поводу я не стал.
Во время нашего разговора, держась поодаль, но и не отходя на слишком уж большое расстояние, вокруг нас танцевали двое охранников, поглядывая на меня с мутной волчьей недоброжелательностью, и от их присутствия мне было не по себе. Не потому, что они давили на меня своим присутствием. Мне, в принципе, не было до них дела. Но они указывали на пропасть, что пролегала между мной и Ирой. По сути, они и были этой пропастью, и хотя мы стояли вот так рядом и разговаривали с ней, не напрягая голоса, на самом деле мы стояли на разных краях пропасти, каждый со своей стороны обрыва – и никакого намека на мост.
– Ну что, у тебя время, наверно, деньги, – первым начал прощаться я. – Да и мне нужно.
Ира вздернула подбородок. То, что я начал прощаться первым, уязвило ее.
– Да уж да, – сказала она. И спросила: – Есть ко мне просьбы? Какие-нибудь проблемы?
Я отрицательно развел руками:
– Nothing.
Почему-то у меня ответилось по-английски, в котором не силен и которым, уж в силу одного этого, в жизни не пользуюсь.
Так мы и расстались, разошлись в противоположных направлениях, и с той поры наши дороги больше не пересекались. Несколько раз я видел ее серебряный джип около входа – значит, она точно была в агентстве, – но с ней самой мы не виделись. Да у меня и не возникало такого желания – увидеться. А она, со своей стороны, не предприняла никакой насильственной попытки переменить мою участь в ее компании. И уж точно ни с кем не поделилась никакими сведениями обо мне.
Живу я довольно замкнуто, и за эти годы ни с кем не сошелся так, что мог бы назвать его другом, – как были у меня друзьями Стас, Николай, Юра Садок, Ловец. Николая, кстати, как и Стаса, тоже уже нет в живых. И, как Стас, он похоронен в цинковом гробу. Только Стаса в таком гробу увезли из Москвы, а Николая привезли. Каток, о котором он так много думал, наехал на него слепой автоматной очередью то ли чеченского боевика, то ли бойца федеральных войск и прокатился по нему с такой беспощадностью, что напарник-журналист привез в госпиталь то, что уже не могло быть ничем: ни ковриком, ни тряпкой для мытья полов. На похоронах вдова, рыдая, обвинила в смерти Николая меня: «Из-за вас он поехал туда! Я его не пускала, а он мне: долг надо отдать!» Это случилось вскоре после того, как ряженый разорил Ловца, и вот с той поры я живу с чувством, что какой-то частью того катка был я.
С Ловцом мы переписываемся по электронной почте. Иногда это бывает по несколько писем в день, а то и прямо в режиме on-line, не выходя из Паутины. Мы нуждаемся с ним в этом общении, как в свою пору нуждались в наших московских разговорах. В Канаде он не стал никаким хозяином; неожиданным образом он оказался востребован в своей профессии инженера-путейца. Его английский, полученный в свою пору в московской спецшколе, позволил ему подтвердить советский диплом, и профессия занесла его в город срединной Канады, о котором я никогда прежде не слышал – Виннипег. Это даже и не сам Виннипег, а где-то под ним, некий маленький городишко, возможно, что-то типа моих Клинцов, а наверное, и меньше, но Ловец доволен, пишет даже, что счастлив, дорожит своим местом, познакомился с несколькими семьями выходцев из России и вроде на одной юной представительнице какой-то из этих семей собирается жениться.
Юра Садок по-прежнему работает музыкальным редактором на телевидении, только перешел на другой канал. Мы с ним не видимся, у меня и нет такого желания – увидеться, а то, что он по-прежнему работает музыкальным редактором, я знаю из титров, сопровождающих передачи канала.
Стоит, пожалуй, сказать и обо всех других, что у них и как, – то, во всяком случае, что мне известно.
Больше всего мне известно о Лёне Финько – хотя бы потому, что совсем недавно мне пришлось давать показания в прокуратуре после покушения на его жизнь, и еще я ездил навещал его в больнице, где он лежит в нейрохирургии, лечась от последствий черепно-мозговой травмы. Лёня оказался прекрасным предпринимателем, он сумел при помощи скидок набрать себе кучу клиентов; куча клиентов требовала кучи сотрудников, но Лёня, являясь единоличным распорядителем финансов, считал, что его сотрудники должны работать на него из одной любви к искусству, а регулярные денежные выплаты положены лишь ему самому. Следствие выдвигает на роль подозреваемого одного его сотрудника за другим, никто, разумеется, не признается, но в агентстве Леню так все ненавидели, что, получается, мотивы совершить покушение были почти у каждого. Бизнес Лёни разрушен, и, скорее всего, его уже не восстановить: какому клиенту захочется ждать, когда хозяин рекламной фирмы встанет наконец с больничной койки, – все уже, естественно, разбежались по другим конторам. «Сань, давай начнем заново, – уговаривал меня Лёня, когда я навещал его в больнице. – Я многое осознал, я многому научился, я теперь другой, давай начнем!» Но я уже не вер