Комендант молча развел руками. Глаза его блестели. Потом Кузьма Иванович откашлялся и тихо посоветовал про Кремль лучше не упоминать всуе. И вообще про голод, продовольствие, собрания, да и про пиратов заодно. Лучше всего, если хочется говорить, помолчать.
— Самая характерная примета нашего времени — отсутствие всяких примет, — схватился Кузьма Иванович за эту шальную мысль, но тут же захлопнул рот и с испугом посмотрел на Федора, а потом по сторонам. — Все, иди-иди, а то тут наговоришь с тобой!
После этого у Федора и началась настоящая студенческая жизнь, на которую у него до этого не было ни минуты свободного времени. Зимнюю сессию он сдал на «отлично» и ему дали стипендию. Федор тут же написал письмо родителям и был отцом прощен вчистую. После первого курса он все лето проработал на экскаваторном заводе и к осени уже чувствовал себя совсем уверенно и ни в чем более не нуждался.
Девушки? Были и девушки, как без них? Половина человечества — девушки. На втором курсе Федор обратил на них внимание. Уж очень красивые они! Помимо всего прочего, он читал им стихи. С ним постоянно был синенький томик Блока, хотя Федор все стихи из него давно выучил наизусть. Другие поэты после Блока как-то не ложились ни на душу, ни в память, ни на язык, ни, главное, на момент. Так и читал он всем своим знакомым девушкам одного только Блока. Блок, как прелюдия, их вполне устраивал.
Природа так распорядилась, что девушкам он не мог не нравиться. Он был коренаст и широкоплеч и вообще походил на бочонок, одинаково круглый с любой точки обзора. Щекастое лицо с зелеными наивными глазами и настроенным на улыбку небольшим ртом располагало к себе открытостью и добродушием. Волнистый каштановый волос (он заметно потемнел со времен детства и был уже не такой жесткий) придавал чертам лица еще большую мягкость, и до той поры, пока у него не стали пробиваться усики, делали лицо больше похожим на девичье.
Восхищаясь Блоком, Федор был в той поре чувств, когда в каждой девушке, выворачивающей из-за угла, он видел Единственную. Поскольку в его жизни такой Единственной была первая его любовь Фелицата, недосягаемая и непостижимая, он в каждой видел одновременно Единственную и Фелицату. Но, понятно, ни одна из них не могла занять места в его сердце, за год уже привыкшему к разочарованиям. Очарование же Образа за этот год стало потихоньку угасать, так как естественный ход событий своротил его на более добрые, а значит, и более естественные отношения с девушками. Фелицаты же, увы, не было, и где она пропадала, кто ж его знает?..
Он не помнил лица Фелиции. Всякий раз, будучи еще совсем маленьким, и потом, когда стал постарше, еще даже не взглянув на нее, он слышал шепот, будто шептал ему внутренний его голос: «Она прекрасна!» — и он был согласен с ним, он был весь во власти этого голоса и своих чувств. Он этот голос слышал всякий раз, как поднимал на девушку глаза. Оттого, быть может, у него и не осталось в голове четкого облика Фелицаты, и оттого он ищет ее во всех и не может найти. А найдя то в одной, то в другой, понимает, что это не она. Что движет им — он не знает. Это не обычное чувство, какое бывает у мужчины к женщине, оно было как бы вне и выше его. Поэтичнее, если прибегнуть к высоким словам. Тут-то и ставит все на свои места Блок.
Но проза брала свое. Он уже и сам порядком устал от поэзии, бушевавшей в нем, и от девушек, которые знали много чего выше поэзии. Он более трезво стал смотреть на окружающий мир и нашел его весьма прозаическим. В первый раз прозаичное это произошло так.
В дверях на табуретке стояла малярша и широко водила кистью. Малярша была молодая, задорная и замечательного здоровья. Она с трудом помещалась на табуретке и в дверном проеме. При каждом мазке тело ее колыхалось, как краска в ведре. Федору надо было пройти мимо нее, и он ждал, когда малярша пропустит его.
— Как бы мне тут того-этого, — сказал он.
— В щелку позади проскочишь?
— Да я-то в любую щелку проскочу — не зацеплю.
— Скачи, коль не шутишь.
Федор сделал попытку проскользнуть, но малярша колыхнула телом и вдавила его в дверную коробку.
— Ой! — засмеялась малярша, и ее смех прошел по нему волной. — Зацепил! Теперь давай расцепляй, — и, повернувшись к нему передом, она сошла с табуретки, окружив его руками и бюстом.
Федор от природы обладал недюжинной силой и был чрезвычайно прыгуч. Когда он играл в футбол, то мчался к цели неукротимо, как торпеда. Никто не мог свалить его с ног или остановить. Такие спортсмены становятся героями регби. Когда он стал заниматься боксом, не многие могли ему противостоять. Будь у него руки подлиннее, кто его знает, мог бы сорвать ими даже звание олимпийского чемпиона. Шутки, прибаутки и лукавство не сходили с его лица даже во время боксерских поединков. Ему хотелось сразиться с противником, как на деревенской «улочке», в остром словце или частушке. Какой девушке не понравится, когда ее парень ни с того ни с сего делает с криком сальто, а потом одной рукой подбрасывает ее вверх? А его глаза, сияющие счастьем, щеки, как два наливных яблока, белые зубы, созданные для смеха и шуток?
Целый месяц в него была влюблена певица филармонии, красавица, каких мало. Она запросто приходила в общагу и пела старинные романсы в красном уголке, после которых комендант Кузьма Иванович запирался у себя в кабинете, а на завтра отменял занятия в сети самообразования.
— Женись, — подзуживали его приятели. — Не жизнь будет, а песня!
— И эту песню будет петь весь город, — отшучивался Федор.
Одно время он отпустил усы, но провалился как-то в полынью, подцепил насморк и сбрил их.
Глава 10
Нужна ли девушкам злость?
После первой сессии Дерейкин записался в секцию бокса и уже через несколько месяцев стал по городу победителем в среднем весе. Бои он проводил легко, чересчур легко, словно они его и не касались. С самым серьезным противником он вел бой посмеиваясь. Половина боксеров возненавидела Дерейкина не за свои поражения, а за его нескончаемые издевки и подтрунивания. Тренер радовался, но и негодовал, так как именно в этот момент стал отчаянно думать о своей карьере. Парень-то далеко пойдет! И даже во сне увидел свой красивый портрет в центральной газете «Красный спорт». Портрет был четкий, а на груди орден.
— Не давай загонять себя в угол! — яростно шептал он. — Работай первым номером! Меняй темп! — обмахивая Федора полотенцем, он советовал: — Не отскакивай прямо — достанет. Вбок иди, обрати внимание на левую руку — перед ударом он играет ею. Упреждай!
— Я заметил, — кивал головой Федор.
— Почему ты не бьешь его справа? У него же подбит глаз!
— Потому и не бью!
От этих слов тренер приходил в ярость.
— Неужели в тебе нет спортивной злости? — допытывался он после поединка. — Иногда надо выйти из себя. Из трусов, конечно, не выскакивать, хладнокровно, но постоять за себя! Только так можно послать в аут того, кто сильнее тебя. Нечего очки собирать!
— Даже если выйдешь из себя, не сразу выйдешь в люди, Федотыч, — ответил Федор. От такого довода тренер дернулся, как от острого ножа.
Федор никогда не думал об исходе поединка. Он наивно полагал, что в шестом раунде выиграет бой в любом случае и у него про запас всегда останется сил. В конце концов, если даже вымотаешься, всегда можно войти в клинч, выронить изо рта капу, зависнуть на канатах, чтоб за полсекунды прийти в себя, а потом от них же резко вперед — удар получается страшный, когда идет прямо в цель. Так что все было хорошо, зря Федотыч так мандражирует. Вот когда пот ест глаза — это хуже.
Всего лишь раз забрал Дерейкина азарт боя. Но это был не спортивный азарт и даже не спортивная злость. Это была досада на собственную нерешительность. И даже не это. У него тогда не было своей позиции, а она требовалась от него именно в тот момент. Он позже прокручивал в голове возможные варианты своих слов и действий, но что толку, поезд ушел, и от этого брала еще большая досада.
Это произошло в Москве, куда тренер привез его, совершенно никому не известного боксера, на чемпионат страны. Достаточно уверенно он дошел до четверти финала. Кто-то из журналистов сравнил его с Константином Градополовым.
Перед полуфинальным поединком к нему подошли двое, штатский и военный. Штатский, высокий сухощавый мужчина, свысока оглядел Дерейкина и через губу поинтересовался его планами на будущее. Федор сказал: «Громадье». Штатский, не церемонясь, выложил:
— Чтоб воплотить их, надо Гузееву проиграть. Достаточно по очкам.
Военный холодно смотрел сквозь Федора, словно его и вовсе не было на земле.
— Это надо обдумать, — сказал Федор.
Взгляд у штатского потеплел, а военный развернулся, как циркуль, и, не прощаясь, пошел. Кивнув небрежно, словно лорд, удалился вслед за ним и штатский.
Я обдумаю, крепко обдумаю, ожесточился Федор. Пугальщики!
Гузеев был жилистый парень, ему бы не кулаками махать, а на сейнере невод руками тянуть. Он, кажется, и тянул где-то во Владивостоке. И руки у него были до пола, как у гориллы. У него был изъян: он был высокомерен, небрежно скакал перед противником, опустив одну руку, а другой не подпуская к себе для ближнего боя. Что ж, пойдем на сближение, помолотим парня вблизи, решил Федор. И он с первых же секунд предпринял бешеную атаку противника, вызвав одобрение тренера и гул зала. «Чаще бей левой», — напутствовал Федотыч. Правда, на Гузеева массированные удары Дерейкина не произвели особого впечатления. Чуть не вырвал себе левое плечо, а тому — хоть бы хны! Во втором и третьем раундах Федор продолжил атаку, нанес несколько чувствительных ударов, сбил Гузееву дыхание, но тот именно в этот момент и стал оказывать Дерейкину яростное сопротивление, будто вопрос шел о его жизни и смерти. Федор пропустил в конце пятого раунда два сильных удара и почувствовал, как в голове словно прибавилось крови, за носом и за глазами.
— Так, так, дави его, добивай! — радовался тренер. — Справа не пропускай!