Лида дернулась, фыркнула и ушла, сдернув скатерть со стола.
Глава 12
Федя и Фелицата
Федор упал ничком на кровать, уткнулся лицом в подушку и уснул. Он не слышал, как вернулись ребята, спрашивали его о чем-то, как оделись и ушли. Проснулся он лишь к вечеру, а во сне видел Фелицату. Он и во сне не мог, как следует разглядеть ее лица, хотя она была совсем рядом с ним, как тогда, в детстве.
Много лет он никак не может вспомнить ее лица и никогда не может забыть его. Он помнит лишь необычайное волнение, когда его взгляд сливался с ее взглядом. Что чувствовала она, он не знал, так как сам не чувствовал в тот момент никакой реальности, он словно парил во сне среди поистине Блоковских видений, туманов и фантазий. Ему казалось, что один глаз у Фелицаты был приоткрыт чуть-чуть больше другого, но это, может быть, оттого, что он смотрел на нее всегда снизу вверх и сбоку.
Напротив старого приземистого дома Дерейкиных с каменной кладкой вокруг двора, за сплошным деревянным, что казалось всем станичникам просто диким, забором возвышался новый дом Вороновых, выстроенный на пустыре.
Что это была за семья, родители и двое детей, — никто толком не знал, так как Вороновы сами не ходили ни к кому и к себе никого не приглашали. А если с ними кто и заводил разговор, те смотрели на него в упор черными, бесстрастными, как у кошки, глазами и молчали. В конце концов у всех пропала охота общаться с ними.
Приехали они из Брест-Литовска еще до того, как он перешел к Польше. Говорили, что родителей их (и с его, и с ее стороны) перебили в один день то ли немцы, то ли поляки, то ли свои же, русские. А они сами успели спастись, и, похоже, не с пустыми руками, так как за три года сладили себе крепкий дом со всеми нужными в хозяйстве пристройками. И, что было редкостью, хозяин срубил даже баню. Строительного леса в их краях не было, и он привез его откуда-то на барже. И уж совсем необычно гляделся деревянный колодец с журавлем. Журавель был весь резной и венчался журавлиной головой. Его было хорошо видно, когда открывались ворота.
Воронов совмещал работу учителя и плотника, что было несколько странно, а жена хозяйничала по дому. Шептали: она могла ворожить и очаровывать. С коллегами Воронов обходился все больше молчком, и только в самом крайнем случае глухо ронял пару-другую фраз, но ни разу никого, ни о чем не попросил; хозяйка же со своим хозяйством и вовсе управлялась одна, без помощников и советников. Не иначе как хозяйство было зачаровано ею.
Гордые, видно, были люди, и потому их сразу же все невзлюбили. До того невзлюбили, что даже сплетен почти не было о них.
Пятилетний сын Вороновых вечно копошился во дворе вместе с курами, а старшая его сестра изредка выходила на улицу и, как тень, не здороваясь ни с кем и не отвечая ни на чьи взгляды, шла к реке, бродила в задумчивости возле воды, а потом так же неторопливо возвращалась домой. Она была красива, но что-то болезненное было в ее красоте, некая гордая покорность судьбе, как ни странно сочетание этих слов. И на лице ее были отсветы некой светлой тайны, спрятанной в глубине души, — завораживало это лицо!
К девушке как-то пробовали пристать подвыпившие парни, но она спокойно, насмешливо и так странно посмотрела на них, что те позабыли, куда и шли.
Дерейкины поначалу тоже пробовали сойтись с соседями (ведь жить рядом, да и хозяин учитель!), но получили отпор и, надо отдать им должное, восприняли его без особой досады. Не хотят, и не надо — насильно мил не будешь. Жаль, конечно, пацанята могли бы вместе играть, все было бы веселей. Ну да как хотят!
Федя все утро сидел на завалинке и пускал юлу. Ему сегодня не повезло: спросонья он наступил на гвоздь и пропорол ногу. Замотав ранку тряпкой, он хотел, было, податься на речку, но наступать было больно. Хорошо, нашлась юла. Федя положил на завалинку глазурованную плитку, на ней юла крутилась долго и ровно.
Сперва Федя почувствовал на себе взгляд, а потом и тень. Он поднял голову, рядом стояла дочка Вороновых и сосредоточенно смотрела на то, как юла готовится упасть: та вдруг вышла из замершего состояния, вздрогнула и стала, виляя бочками, исполнять замысловатый танец.
— Ну-ка еще раз, — попросила девушка.
Федя с готовностью ловко запустил юлу. Та замерла, и с нее срывались, вспыхивая на солнце, искорки.
— Почему она не падает?
— Подожди, сейчас, — сказал Федя. — Видишь, как я ее сильно запустил? Приловчиться надо.
Юла крутилась минуты две, а потом стала, раскачиваясь, наклоняться к плитке, пока не задела за нее бочком и с шорохом не слетела с завалинки.
— А мне можно?
— Видишь, надо как? — показал Федя и протянул юлу девушке.
Та неловко запустила ее. Юла проползла, наклонившись, по плитке и упала на землю.
— Бедненькая! — пожалела ее девушка. — У нее подбито крылышко.
Федя еще раз показал, как надо запускать. Девушка, не дожидаясь, пока юла остановится, протянула к ней руку, но юла вылетела у нее из пальцев.
— Ой! — засмеялась она. — Шустрая какая! Как змейка. А что это у тебя? — указала она на тряпку вокруг ступни.
— Да пропорол, — важно сказал Федя и махнул рукой: пустяк, мол.
— Покажи.
Федя размотал тряпку.
Девушка молча ушла. Федя пожал плечами и стал заматывать ногу.
— Погодь-ка, — сказала девушка.
Удивительно бесшумно ходила она. Как тень от облачка. В руке у нее было ведро с водой. Она омыла Феде ногу и приложила к ранке правую ладонь. Федя почувствовал тепло, и подергивающая боль куда-то ушла из стопы. Он посмотрел на руку девушки, та и не касалась его ноги, но он чувствовал ее прикосновение.
— Как это у тебя получается? — спросил Федя.
Девушка ничего не ответила. Она только подняла указательный палец левой руки и глазами приказала ему молчать. Мальчик охотно покорился. Минут через пять девушка отняла свою ладонь от его стопы, поглядела на место ранки, удовлетворенно кивнула головой и сказала:
— Теперь можешь бежать, куда хочешь.
Федя посмотрел на ранку. Она затянулась. Осторожно прикоснувшись к ней пальцем, он не почувствовал боли, только вокруг ранки чесалась кожа. Он почесал ее. Было очень приятно. Девушка улыбнулась. Федя протянул ей юлу.
— Бери.
— Я потом отдам, — сказала она.
— Нет, дарю, — Феде очень не хотелось расставаться с юлой, но он почувствовал в тот момент, что должен сделать это. Словно кто-то шепнул ему об этом на ухо. Он даже посмотрел вверх. Небо было чистое-чистое.
Девушка смотрела на него темными глазами, и Феде почудилось, что он опять слышит голос, который говорит, что он молодец и все сделал правильно.
— Пошли на речку, — предложил он.
— А ты не боишься меня?
— Как? — не понял мальчик.
— Я же сумасшедшая.
Федя знал, что сумасшедшими называют нехороших людей, людей, от которых можно иметь зло, но девушка никак не походила на злого человека.
— Я никого не боюсь, — важно сказал Федя и махнул рукой: пустяк, мол.
Девушка опять улыбнулась.
— Тогда пойдем, храбрец. Подожди, ведро занесу.
— Фелицата! — услышал Федя женский голос. — Никуда не уходи.
— Я только к реке и обратно, мама.
— Тебя как звать-то? — спросил Федя. — Меня — Федя, а тебя — не понял.
— Фелицата.
— Что-то сложно.
— Брата попроще — Евграф.
— А кликни его, вместе пойдем.
— Евграфу нельзя, — ответила Фелицата.
Федя попросил девушку повторить, как зовут ее брата. Та произнесла три раза его имя, но мальчик только понял, что какой-то граф.
— Обойдемся без графа, — сказал он. — Пойдем покажу, где можно с берега нырять, глубоко.
— Я не умею.
— А чего там уметь? Нырнул да вынырнул.
— Нырнуть-то и я смогу.
— Ну вот, а говоришь! Вон кусты, видишь, там куры несутся. Уже снеслись, слышишь, кудахчут? Знаешь что? У тебя есть спички?
— Зачем?
— Возьми спички, спечем яйца. Знаешь, как вкусно?
Фелицата снова зашла домой. О чем-то говорила с матерью. Вышла в ее сопровождении, издали показала Феде спички. Мать снова зашла во двор.
— А куры-то чьи? — спросила девушка.
— А ничьи, раз в кустах.
Они залезли в кусты и сразу оказались в глухом тенистом царстве листвы, куриных перьев и искрящейся паутины. Солнце пробивалось острыми стрелками. Кусты были пронизаны естественными коридорами, созданными из стволов и колючек кустарника, глинистой утоптанной земли.
— Вон, смотри, там, там и там. А еще вон там должно быть.
— Четыре яйца, надо же. И что, каждый день так?
— Нет, день два, а на другой четыре. Сегодня повезло.
— Ты считать умеешь?
— Умею, — важно сказал мальчик, — до пяти. Но пять еще ни разу не было.
— Если умеешь до пяти, до десяти ничего не стоит обучиться. Вот, в одной руке пять пальцев в кулачок сжал и на другой палец большой загнул — сразу шесть получится.
— А зачем? Мне до десяти ни к чему. Мне пока одного кулачка хватает. А как понадобится, долго, что ль, обучиться?
Девушка рассмеялась.
— И это место еще кто знает? — спросила она.
— Только ты теперь.
— Ты настоящий друг, — сказала Фелицата.
Федя важно протянул ей руку.
Пока Федя нырял в воду, Фелицата набрала веточек и подожгла их.
— Пусть прогорит, — посоветовал мальчик. — Надо в золу класть. Соль, забыл сказать, чтоб взяла.
— Я взяла, — улыбнулась девушка, — и хлеба краюшку.
— Тебя мать ждет.
— Ничего.
— А почему твоему графу нельзя на улицу выходить?
— Болен он.
— А ты его вылечи. Как меня. Раз рукой, и готово!
— Его не вылечишь.
— Не пробовала, наверное? Ты попробуй. Точно вылечишь. Поклянись!
— Ладно, — пообещала девушка, — попробую. Клянусь! Вкусно!
Федя гордо посмотрел на нее и вновь протянул ей руку. Фелицата со смехом пожала ее.
Дома Федя вечером сказал, что познакомился с соседкой и даже вместе с ней ходил на речку. О пикнике на берегу он, естественно, умолчал.
— С какой соседкой? — спросила мать.