— Книжка откуда?
— Она дала, — важно ответил Федя. — Подарок. Учиться мне надо читать.
— Научишься.
— Не была, — услышал он вечером, когда пришел отец, и понял, что мать говорила о Фелицате.
Для Феди имя «Фелицата» ассоциировалось с исчезновением боли. Он не мог выразить это словами, но всякий раз, когда думал о девушке, эти слова, как теплые невидимые муравьи, бежали по его лицу и растягивали рот в улыбку. Вот и сейчас, услышав слова матери, он улыбнулся.
— Слава богу, отвадили! — сказал отец.
Федя услышал, как у него забилось сердце где-то в ушах. Он не понял слов отца, но уловил в них нечто для себя страшное, нечто такое, что может вдруг навсегда отнять, как отняли у него любимую козочку Маню в прошлом году. Конечно же, он не мог понять слова «навсегда» (да и кто поймет его?), но от него несло холодом, как от реки в декабре.
— Отвадили, — произнесла мать.
На следующий день Федя увидел Фелицату. Девушка медленно шла по улице по направлению к реке. Мальчик безотчетно посмотрел, нет ли кого из посторонних — никого не было, и побежал следом за ней.
— Здравствуй, Фелицата! — крикнул он.
Девушка бесстрастно взглянула на него.
— Где ты была?
Она молчала. Мальчик с улыбкой продолжал заглядывать ей в глаза. Фелицата не улыбалась. Вздохнув, она пошла своей дорогой. Мальчик растерянно глядел ей вслед. Глядел долго, пока она не спустилась к реке, потом пошла вдоль воды направо и скрылась под обрывом.
Когда Фелицата возвращалась с реки, она застала Федю на том же месте. Мальчик сидел на бугорке и гонял палочкой жука.
— Ему больно, — услышал он.
Девушка опять подошла неслышно, словно ее и не было вовсе.
— Я ему не делаю больно, — возразил мальчик и выкинул палочку.
Он впервые подумал о том, что жуку действительно может быть тоже больно.
— Почему ты бросила меня? — спросил он.
Девушка погладила его по голове и, ни слова не говоря, пошла прочь.
Через день прикатила бричка, и Воронов увез дочку в город.
Колеса мягко катили по земле, поскрипывая на песке и хрустя на камешках. Фелицате было жалко всех: и Фединых родителей, и своих, и Алексея Петровича, что служил в больнице и теперь вез ее, уныло и однообразно помахивая кнутом, и старую лошадку справа, у которой было надорвано сердце. Сильнее других ей было жаль Феденьку. Он такой беззащитный еще. Себя она не жалела, о себе она даже не думала. О себе она знала все.
Второпях забыли напоить лошадей, и, когда переправлялись через брод, Алексей Петрович позволил лошадям напиться. Бричку со всех сторон омывала вода, она журчала, сверкала на солнце, и казалось, что бричка летит куда-то к небу.
Глава 13
Там совсем не так
Фелицата в прошлое или в будущее заглядывала с легкостью, не омрачаемой вопросами — как это получается? Как ее мать доставала из погреба соленья или, прищурив глаза, выглядывала на склоне холма телку, так и Фелицата доставала из прошлого законсервированные дни или срывала не созревшие плоды грядущих. Она тогда так и ответила на вопрос Феденьки, как она не путает, где что: «Спутать сложно. Прошлое слева, будущее справа. Слева коричневые поля, справа золотисто-зеленые. По ним так хорошо скользить! Куда захочешь, туда и попадешь». И Фелицата скользила по ним с удивительной скоростью и точностью. Стоило ей подумать о том, что она хочет увидеть, и она, как в сказке, тут же оказывалась там. Настоящее не было таким плоским, оно было вздыблено и располагалось как бы перпендикулярно к Фелицате, постоянно пронизывая ее насквозь, и по нему надо было скользить не влево или вправо, а вперед или назад, вниз или вверх. Если настроить определенным образом глаза, настоящее начинало вдруг трепетать перед глазами, как под ветром громадное шелковое полотно, уходящее к горизонту. И левым глазом было видно все, что когда-то началось и уже закончилось, а правым — все, что еще продолжается, но тоже имеет свой конец. Настоящее иногда расплавлялось под взглядом, как лед, и растекалось в разные стороны, и тогда оно теряло четкие очертания, как от слез. Лучше всего Фелицата «видела» солнечным утром, когда в мире золота разлито больше, чем обещаний. «Кто рано встает, тому Бог дает», — любила говорить ее мать.
Эта способность у Фелицаты была врожденной. Ее она осознала впервые лет в пять. А в семь она убедилась в том, что люди даже не подозревают о том, что вокруг них лежит, как на ладони, весь мир и вся их жизнь. Они не видят миллионы плотно составленных друг к другу, как прозрачные чешуйки слюды, пластинок времени. Он был сразу везде, этот мир, куда ни посмотри, в нем сразу было все. Мухи в куске янтаря. Фелицата увидела как-то кусок желтой прозрачной смолы, в которой застыла муха.
— Правда, похоже? — спросила она у матери. Раньше она никогда не спрашивала об этом.
— На что? — удивилась та.
— Да на все! — воскликнула девочка.
Мать пожала плечами — вечно с причудами! Но когда вечером Фелицата стала допытываться о том, почему и «слева», и «справа» картина, вроде как, и одна, но разная, и почему слева ты, мама, маленькая, а справа уже умерла, и что это за дядя бьет тебя кулаком в живот, где лежу я, это что, дедушка? — мать с ужасом посмотрела на дочь. Ей стало страшно и за себя, и за нее, и вообще непонятно за что — за все вдруг стало страшно. Она сама умела ворожить и предсказывать, но видеть?!
Тогда она ничего не сказала Фелицате, отвлекла ее какими-то пустяками, но девочка, раз заинтересовавшись, уже не отставала и расспрашивала всех, пока у всех и не сложилось устойчивое мнение, что она сумасшедшая. То есть не такая, как они все. Кончилось тем, что родители запретили ей покидать дом. Но у девочки, что ни день, то новые вопросы:
— А вот, мама, ты с папой возле воды… Что он делает? Зачем?
Мать отвлекла девочку. Ее прошиб холодный пот. «Господи! Да что же это!» — молча восклицала она, с ужасом глядя на дочь. И оттого что восклицания уходили внутрь ее, они будили внутри нее грозное эхо.
— Мама, дедушку, что бил тебя в живот кулаком, папа зимой ударил, и он лежит в черном снегу. Вот, а перед этим дедушку бьют цыгане… Зачем они бьют его? Ведь это так больно! Он у них отобрал лошадь, которую они хотели украсть у него. А они его за это бьют… Мама, а почему то, что справа, уходит налево, а то, что слева, не уходит направо? Оно уходит еще дальше влево, как под горку, но только там ровно-ровно. И оно никуда не падает, не исчезает. Все как на тарелке, но не крутится, а как-то ползет справа налево… Странно… Вот смотри, вишни на тарелке, если я начну их подгребать к середине тарелки, смотри, — Фелицата стала ладошками подгребать вишни, не позволяя им сваливаться, к середине тарелки. Ягоды расползались, раскатывались по всей тарелке, налево, направо. — Там совсем не так.
— Где? — с замиранием сердца спросила мать. Она боялась смотреть в лицо дочке. Оно было словно озарено невидимым светом.
— Там.
Девочка задумалась.
— И почему слева и справа все так плоско, а вот здесь, прямо, все бурлит, как в чугунке. Смотри, смотри, ты сейчас будешь ругать меня… потом жаловаться отцу… не станешь выпускать меня из дома… Но я все равно выйду из него и… погибну под бомбой. Вон она как взорвалась, видишь? А ты после этого…
— Нет! — крикнула мать. — Нет! Не смей! — она одернула ее за руку. — Все, сиди в чулане до вечера! Не смей никуда выходить!
Мать захлопнула чулан и зашептала молитву. Вечером она обо всем рассказала отцу, и тот минут пять молча разглядывал дочь, но ни о чем не спросил у нее.
Маму надо слушаться, думала Фелицата. Вон бабушке Акулине девятый десяток, а она никогда ничем не болеет, бодрая, глядит на всех радостно, так интересно рассказывает обо всем. И глаза, как лучики. Фелицата спросила ее, почему она такая, а бабушка улыбнулась и ответила: «Ты сама знаешь, внученька. В детстве я во всем слушалась своих родителей, вот мне Бог и дал за это благость». Надо слушаться маму, надо, убеждала себя Фелицата. Вот только как ее слушаться, если она боится правды?
В восемь лет Фелицата с удивлением поняла, что люди видят в мире только одних себя, каждый уверен, что мир только для него одного и создан, и оттого они все страшно одиноки в нем. Ей стало жаль всех, но она не знала, как помочь им.
А когда она в церкви услышала слова батюшки: — Сердце мудрого — на правую сторону, а сердце глупого — на левую, — то поняла, что есть люди, которые видят так же, как и она. Когда батюшка шел церковным двором по своим делам, его всегда окружали прихожане. Он шел и утешал всех, и казалось, по церковному двору плывет серебристое облако.
— На какой бы путь ты ни вступил, этот путь ведет тебя на суд Божий, — говорил батюшка. — Так что от тебя зависит, каков он будет, Его суд.
Фелицата все дни проводила в созерцании жизни. Причем ей иногда казалось, что не она созерцает жизнь, а наоборот, жизнь созерцает ее. Она уже все знала обо всех родственниках и знакомых, но никому не говорила об этом, так как все панически боялись правды.
Некоторых людей она видела в разных местах, и слева, и справа, между ними были большие пространства — времени на тех бескрайних полях не было. И она стала догадываться, что все время находится в трепещущем полотне настоящего, уходящего бесконечно вдаль, вниз и вверх.
Как-то справа она увидела мальчика, с которым ей предстояло вести частые беседы. Он ей очень понравился. До этого она ни с кем так много не разговаривала из чужих людей, и удивительно, что ее родители не будут обращать на это внимание, а родители мальчика им помешают.
— Федя! — отчетливо услышала Фелицата голос матери мальчика.
Мальчик безотчетно нравился ей. Его простодушный, ясный и доверчивый взгляд с годами не изменится. Улыбка сойдет с лица, как вода сходит с берега, но она угадывается, как угадывается вода в прибрежном песке и прибрежном воздухе. А как он полюбит Блока, на всю жизнь! Он придумает себе жизнь, и будет жить в ней уютней, чем в настоящей жизни. Но и в ней будет обман.