— Шкафоборца. Та-ак, разберем-ка это и соберем снова. С водичкой как у вас?
— Сок! Есть сок! Пиво! Коньяк!
— Достаточно воды из крана. Это… потом. Часика через три. Ну, четыре.
— Как, неужели вы с этим справитесь в три часа? Я думала, вам придется пожить у меня до конца недели!
— Это смотря чем заниматься. С вашей помощью, Анна Семеновна, мы черта одолеем! Спасибо за водичку. Теперь мне нужны отвертки, простая и крестом, молоток, шило и пассатижи. И клещи, вытащить эти гвозди. Это вы забили? Зачем?
— Все, все есть, кэп!
— Вы рачительная хозяйка — у вас все есть.
— О, я весьма рачительна! — Анна Семеновна зарделась от похвалы.
— Я этот коврик тоже скатаю? — Дрейк указал на выбитый временем и ногами коврик.
— Это татами. Скатайте!
Кэп за десять минут разобрал уродину, которую Анна Семеновна собирала полдня, и за три часа действительно собрал три шкафа — посудный, платяной и книжный.
— Я теперь все эти шкафы заполню книгами! — воскликнула Анна Семеновна. — А то они у меня свалены вон в той комнате.
— А как же одежда и посуда? — спросил Дрейк. — Тоже в углу?
— Нет, посуда хороша в музее, а одежда моя, вон, помещается вся на оленьих рогах!
— У вас все просто, но со вкусом. Чувствуется рука дизайнера.
— Да, Сеня Кригер, доктор с универа, прибивал рога.
— Оно и чувствуется, университетский подход, — сказал Дрейк и легонько пошатал рога. Рога остались у него в руках, посыпалась штукатурка. — На голове они прочнее.
Он вздохнул, взял табуретку и прибил вешалку к стене в новом месте.
— Как у вас все спорится в руках — любо глядеть! А у меня: за что ни возьмусь — не рыдай, моя мать!
— Не скромничайте, под вашу дудку пляшут флотилии, — сказал Дрейк.
Анна Семеновна зарделась повторно.
— Помыться бы как?
— О, извините, кэп. Вот сюда, прошу вас. Полотенчик.
Ванная была еще довоенного образца. Бедняга, пожалел Дрейк непонятно кого — ванную или Анну Семеновну.
— Замечательная у вас ванная, — сказал Дрейк, выйдя из ванной.
— Вы мне льстите, капитан.
Не вам, а ванной, подумал Дрейк.
— Пивко, коньячок?
— Водочки нет?
— Почему же нет? Есть. Водочка всегда есть! У меня, как в армии, на все один ответ: «Есть!» Мы сейчас с вами организуем, капитан, роскошный стол. На кухне, если не возражаете?
Роскошный стол организовался из горбушки черного хлеба, помидоров с лучком и постным маслом, а из горячих блюд очень хороша была яичница на шкварках сала. Водочка ж была, как всегда, чистая слеза.
— Жратва готова! — сказала Анна Семеновна и пригласила гостя за стол.
С криком «Дзабутон!» она кинула на табуретку плоскую подушечку. Дрейк взял ее в руки и сел за стол. Повертев подушечку, он положил ее себе на колени.
— Встаньте! — Анна Семеновна взяла у него из рук подушечку и положила на табуретку. — Теперь сядьте! Дзабутон — так называется в Стране Восходящего Солнца подушка для сиденья.
— Она из Японии? — спросил Дрейк. Он достал ее из-под себя и с интересом изучил цвет и фактуру ткани. В уголку было проштамповано: «ОТК. 7».
— По лицензии.
— Удобная подушечка, — одобрил Дрейк. — Надо достать где-нибудь.
— Дарю! Она ваша. Очень хороша при геморрое.
— Вас что-то связывает с Японией?
— Только общность культур. А еще профессор Тануки из Токийского университета. У нас с ним давние приятельские отношения. Он там ведет кружок русской хоровой песни.
— У вас тут ель, — обратил внимание Дрейк на елку с пятью шарами. Половина иголок с нее давно опала.
— А! — отмахнулась от нее Анна Семеновна. — С Нового года стоит. Все некогда убрать.
— А зачем? Пусть стоит. Она… освежает. Да и вообще, скоро опять Новый год. Я бы не убирал.
— Да, вы правы. Пусть стоит!
После первой рюмки Анну Семеновну потянуло на поэзию.
— «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». Как? — с восторгом взглянула она на капитана. В этот момент она готова была поклясться, что весь огромный каменно-железобетонный мир занимал в ней места меньше, чем лягушка, прыгнувшая в пруд.
— Знакомо, — согласился тот.
— Басё!
Дрейк слышал где-то эту фамилию.
— Японец?
— Да, триста лет тому написал. А как современно!
— Это время Богдана Хмельницкого? — уточнил Дрейк, наливая по второй. — Есть улица такая. Ну, без «б», за Богдана и Басё.
— А вот еще одно: «Снова весна. Приходит новая глупость старой на смену». Правда, замечательно верно? Профессор Тануки от нее без ума!
— Прямо-таки без ума? Что касается глупости — это верно. В Японии, если судить по стихотворению, она приходит только весной, чего не скажешь о нас. У нас она круглый год.
— Как вы правы! Как правы!
— Анна Семеновна. Родился экспромт. На типично российские темы. Вот: «Тучное поле ждет хлебопашца. Трактора нет!»
Анна Семеновна расхохоталась.
— Прелестно! И неоднозначно. В нем бездна вариантов. Третья строчка, пожалуйста: «Нету бензина!»
— «Дороги размыло!» — поддержал Дрейк.
— Хорошо! «Хрен дождется!»
— Ага. «Хлебопашец запил!»
Они целый час изгалялись над третьей строкой одного из первых российско-японских трехстиший, пока не перебрали сотни две вариантов.
Дрейк резко повернулся и почувствовал боль в пояснице.
— Что с вами? — обеспокоено спросила Анна Семеновна.
— Да побаливает немного. Радикулит или как там его…
— К врачу не обращались?
— Что к ним обращаться? В руках скальпель, на языке латынь.
— Да-да-да, я тоже не обращаюсь. Я «от спины» ложусь на стол и задираю ноги. Боль сама сползает. Кстати, где вы пропадали столько времени?
— Пропадал я весьма некстати, Анна Семеновна.
— Зовите меня Анна! При чем тут Семеновна? Если уж на то пошло, мой отец вообще был Зигфрид. А может, и Никифор. Да и вообще, когда вы обращаетесь ко мне, при чем тут мой отец? Я вас тоже буду звать Федором.
— Можно и Фрэнком, — разрешил Дрейк. — Пропадал я потому, что жена моя, царствие ей небесное, преставилась этой зимой. Через три месяца после того, как погибли наш сын со снохой. Весь год прошел «некстати».
— О, простите меня, кэп, — только и смогла вымолвить Анна Семеновна.
Помолчав, она долго разглядывала пространство, что было в коридоре выше головы, вздохнула:
— У моих знакомых, профессора Сазонтьева, вот так и так идут замечательные антресоли…
— Чем же они замечательны? — поинтересовался Дрейк. — Инкрустацией?
— На них покоится хлам династии Сазонтьевых за много-много лет.
— Зачем хранить хлам?
— Как же, архив, фотографии, те же обои… — Анна Семеновна смолкла.
— И что? — не выдержал паузы капитан.
— Я вот подумала: а не заказать ли и мне такие же?
— Вам? Зачем? У вас и так прекрасно все хранится, — Дрейк обвел взглядом комнату. — Все под рукой. А на антресоли лезть надо. Убьетесь еще.
— Хочется, — призналась Анна Семеновна, — давно хочется. Мечта детства. Для полного счастья всегда не хватает капельки.
— Хорошо. Нужны три доски и уголок. Еще дрель, ножовка, молоток, отвертка — нарисую, как в сказке. Гвозди да шурупы. Можно фанеру, если желаете с дверкой.
— Кэп, я ваша невольница! Делайте со мной, что хотите!
— Ну зачем же? — ухмыльнулся Дрейк. — Свобода — главное завоевание женщин в нашей стране.
— Увы, — вынуждена была согласиться Анна Семеновна, — и единственное.
Они еще много говорили о здоровье, семье, молодости, словом о том, чего больше не было, и оттого обоим было немного грустно, но и хорошо. Они будто в четыре руки ткали одно полотно под названием «Вечер».
— Ну мне пора, — Дрейк посмотрел на часы.
— Я вас провожу, мне надо купить папирос.
— Возьмите мои.
— Благодарю. Я хочу проводить вас, Федор. Какое небо сегодня!
— Выше семи небес счастья.
Глава 34
На острове Валькирий
Потом лето ушло, а вместе с ним пропала куда-то и Анна Семеновна. Будто эмигрировала в Новую Каледонию. Как потом выяснилось, Анна Семеновна, разочаровавшись в издании литературно-публицистического журнала, ушла в полугодовой «творческий» отпуск. Натащила из институтской библиотеки гору книг и журналов, закупила сахар, соль, рыбные консервы, лук, томатную пасту, картошку, макароны, и три месяца, не выходя из дома, по восемнадцать часов в сутки писала книгу о влиянии студенческого театра на уровень высшей нервной деятельности студентов и профессорско-преподавательского состава, а также высшего образования в целом. «В последнее время я крепко подружилась с вечерним светом, — говорила она по телефону. — В Японии это означает, корпеть допоздна». Ею были привлечены новейшие данные педагогики, психологии, медицины, множества социологических опросов, а также криминалистики и театрального искусства. Монография, по ее оценкам, «тянула» на шестьдесят печатных листов. Бумагой был завален весь угол комнаты, которую до двенадцати часов ночи она называла «кабинетом», а после двенадцати — «будуаром». А в целом, следуя японской традиции, помещение называлось «Ветка сакуры», что и подтверждала веточка облепихи в бутылке из-под кефира.
— Надо гнать из себя лень, решительно гнать! — убеждала Анна Семеновна перед сном собственное отражение в зеркале. Потом раскланивалась перед будуарным кабинетом: — Потерпи, дружок! Твои стены еще увидят стиль Людовика Четырнадцатого!
Когда Дрейк в ноябре столкнулся с нею возле ЦУМа, он даже вздрогнул — так решительно она бросилась посреди улицы ему на шею.
— Это вы, кэп! — воскликнула она.
— Это я, мадам, — сознался Дрейк.
— Нет, это вы? — не верила Анна Семеновна своим глазам. — Где вы столько пропадали?
Граждане обтекали их стороной, бросая косые взгляды. Уж очень непривычно и неприлично для пожилых солидных людей стоять посреди улицы на оживленном месте и орать, что ни попадя!
Удивительно, почему я начинаю нести всякую чушь, подумал Дрейк. Она, ладно, ей, как женщине, не внове, но я-то, чего я так завожусь? Но, вспомнив своих знакомых, он пришел к выводу, что все они рядом с любой женщиной из нормального человека превращаются в заводную игрушку.