— А ее родители где? Сын?
— Она сирота.
— Прости. Может, выпьем? У меня есть. Правда, сухое. Как?
— Если пьется, можно и сухое… Кстати, наше будущее, я имею в виду мужчин, оно ведь и ваше будущее, то есть женщин. Жаль, что им не положено лежать рядом на одной полочке.
Катя не стала возражать. Она подошла к зеркалу и стала разглядывать себя. Федор понял, что она любуется собой. «Странно, — подумал он. — Актриса не должна любоваться собой. Чем больше она любуется собой, тем меньше оставляет другим. Хотя — она скорее всего любуется собой, как женщиной. Она еще может позволить себе делать это».
— Давно хотел спросить у тебя, еще тогда: что ты все смотришься в зеркало? Хочешь увидеть что-то новое?
— А зачем же еще смотрится женщина в зеркало? — ответила вопросом на вопрос Катя.
— Вот взрослая собака никогда не смотрится в зеркало, — сказал Федор, — потому что она еще в щенячестве усвоила, что в зеркале не она.
— Видишь ли, Феденька, мы, женщины, проскакиваем щенячий возраст без особых мыслей, — вздохнула Катя. — Давайте-ка, я вас завтра свожу в театр.
Федору показалось, что Кате не понравился этот краткий диалог.
Потом Катя показывала гостям альбомы с фотографиями, подарки от организаций и поклонников, афишки и программки, адреса, посвящения и даже орден. Она заметно оживилась, передвигалась легко и бесшумно. Память у нее, как у идеальной актрисы, была идеальной. Показала третье прижизненное издание «Стихотворений» Блока.
— С автографом? — спросил Федор.
— Вот во втором и третьем томе, здесь, здесь, здесь, вон там исправления, сделанные рукой Блока. Георгий Павлович говорил, что лично «знавал» Блока. Я ему верила и не верила. Как и во всем остальном.
И в главном, хотел спросить Федор, но не спросил. Когда Катя ушла к Славскому, Федор искренне недоумевал, что может быть такого в другом мужчине, чего не было в нем. Разумеется, вопрос этот не имел никакого отношения к естественно-интимным вещам или житейским подробностям. В молодости, особенно после войны, такими вопросами не задавались. Вопрос этот тогда имел для Федора неизмеримо большую философскую глубину и мировоззренческую высоту. Но он не нашел на него ответа. Он не мог тогда понять того, что для женщины часто привлекательнее не сила духа конкретного мужчины, а реальная власть над душами других людей, которой, кстати, могут обладать и весьма низкие душонки. Славский и Туманов были наделены природой этой властью и распоряжались ею вполне умело. Не мог тогда Федор постичь того факта, что в споре искусства с жизнью тактически всегда побеждает искусство, а стратегически — жизнь.
Глава 47
Театр и музыка
Ночью Маше позвонили, и она спозаранок улетела в Москву. Дрейк до обеда пролежал на диване, так как уснул только под утро, а ночью ему приснилась Фелиция. Будто бы он сидит где-то в одном из павильончиков, что на канале Грибоедова. Рядом Маша, но как-то сбоку, вся не видна. Он сидит, покачиваясь, в легком кресле и смотрит по своему обыкновению на воду, которая в очередной раз несет мимо него свои загадки и вовсе не нуждается ни в каких отгадках. Он задумался о чем-то и чувствует, как его гладит по голове легкая рука и голос тихо, как из глубин памяти, говорит ему:
— А вот и я, Феденька, дождался меня…
Дрейк медленно-медленно поднимает голову… небо стремительно скользит мимо него куда-то вбок, как огромная синяя пластина с белыми разводами облаков… поднимает-поднимает… и просыпается на диване.
— Фелиция, — шепчет он.
— Что, Феденька? — тает ее голос в легком свисте в ушах. То огромная синяя пластина со свистом проскользнула в бездну.
В театр прибыли за полчаса до спектакля. В фойе долговязые девицы с мороженым в руках разглядывали портреты артистов. У артистов, которых он знал по фильмам, оказались совсем другие лица. Вовсе не артистические. И почти все лица окрасила тревога, истоки которой были непонятно где. Дрейк был благодарен Кате, что она не стала ни с кем знакомить его.
Народ стал прибывать, но малыми порциями. За пятнадцать минут до начала зрителей запустили в зал. Сели, огляделись. Зал был занят менее чем наполовину.
— Что-то народу маловато, — сказал Дрейк, а поскольку Катя никак не отреагировала на его слова, повторил. — Мало народу как.
— Придут еще, — отозвалась она.
Заходили по двое, по трое. И всё женщины. Наконец мелькнул мужчина. Дрейк прикинул, в зале мужчин было раз в десять меньше, чем женщин. Опять зашло несколько группок дам, с ними один мужчина. Уже один на девять. Потом две женщины, три, еще две, восьмой — мужчина. В нашем полку прибыло, с удовлетворением подумал Дрейк. Шесть женщин вразнобой, седьмой — мужчина. К тому времени, когда зал наполнился, стали заходить три-пять женщин, с ними один мужчина. Видимо, загодя приезжают одинокие дамы — в расчете на авось. Авось повезет. Везти, правда, не с кем. Мужчин — ни одиноких, ни обремененных семьей — хоть шаром покати. Значит, загодя приезжают идеалистки. А перед самым началом — материалистки, которые уже успели подцепить себе пару или вцепиться в мужскую руку.
— Театр напоминает курятник, — сказал Дрейк. Он вспомнил сегодняшний сон, и его вдруг разобрала злость.
— Да? — удивилась Катя. — Вот не замечала!
— Посмотри, сколько мужчин и сколько женщин.
— Так их всегда столько.
— Вот я и говорю: курятник. Один петух, остальные квочки.
— Ах, вон ты о чем! — рассмеялась Катя. — Мужчины создают, женщины потребляют.
— Ты хочешь сказать: все мужики, которых здесь нет, сейчас что-то создают? Они, скорее всего, сейчас именно… потребляют, — Дрейк с удивлением услышал, как голос его дрогнул. Сейчас сорвусь, подумал он.
— Я не то хотела сказать. Ты, как всегда, прав.
Федор было вскинулся, из него едва не вылетело грубое слово, но он пересилил себя и вдруг равнодушно подумал: «Чего я прицепился к ней? Что она знает о моей жизни?»
Когда они вышли из театра, и Катя спросила, как ему понравилась главная героиня, Федор не мог вспомнить из спектакля ничего.
— Она на своем месте, — ответил он.
Кате Федор когда-то представлялся Гамлетом. Во всяком случае, даже то, что он был боксером, и неплохим, говорило о том, что он наверняка с юности задумывался об ударах судьбы и о том, что достойнее: уходить от них или вступать с ними в бой. Лицо он подставлял, лишь когда мог тут же дать сдачи. Не по-христиански, конечно, но разве можно ждать от нас истинно христианских поступков? Неизвестно, что сталось бы с Гамлетом, доживи он до преклонных лет или попади в Россию, а вот Федя и по сию пору все тот же. «Неужели он наконец-то захотел удержать меня? — подумала она. — Его мысли заняты только мной».
Проводив Катю домой, Федор не стал заходить к ней, сел на трамвай и добрался до дома. Ему было очень тяжело. Лед был уже не просто справа, где он у него был всю жизнь, льдом обложило ему всю грудь и спину, отдавало в ноги и в голову, и всего знобило. Он прилег на диван, укрылся одеялом и тут же уснул.
Проснулся он от звонка. Была полночь.
— Дедуля, это я? Не спишь еще?
— Нет, — ответил Дрейк. — Телевизор смотрю.
Он нажал на кнопку пульта. Телевизор взревел боевиком.
Маша рассмеялась в далекой Москве. Дрейк выключил телевизор и вздохнул. Хорошо, не жмет грудь.
— Как ты там? — спросил он.
— Все так же! Ну, пока. Завтра вернусь. Вечерним.
— Мы вечером с Екатериной Александровной идем на концерт.
— Деду-уля!
Дрейк опять проворочался до рассвета, но на внучку не досадовал, так как от ее звонка ему стало легче. Он вдруг понял: не разбуди она его, он бы больше и не проснулся.
Катя позвонила сама, и они договорились встретиться в летнем кафе рядом с концертным залом. Она была пунктуальна и пришла всего на пять минут позже условленного времени. Они посидели за мороженым, перекинулись незначащими словами, которые старались наполнить чем-то более содержательным, чем они в принципе могли быть, и зашли в зал.
— Красивый зал. А почему столько светильников над сценой? — спросил Дрейк.
— Чтобы музыкантам было лучше читать ноты, — ответила Катя.
— Они разве пришли сюда читать?
— Я без концертов уже и жить не могу, — заявила, укоризненно взглянув на Федора, Катя. — Во втором отделении будет знаменитый скрипач.
Давненько же я не был на концерте, подумал Дрейк, лет двадцать, наверное. И ничего, жив.
У дирижера были такие руки и такие движения, что готовь он на кухне блюда, их не стал бы есть. Почему он вызывает во мне неприязнь, ломал голову Дрейк. Вроде всем нормальный мужик. А-а… он похож на Туманова…
С трудом Дрейк отмахнулся от навязчивых мыслей, признаться, удививших его, и прислушался к музыке. Во всяком случае, он попытался соорудить на своей физиономии то внимание и почтительность, которые усмотрел у слушателей по бокам от него. Катя, как ни странно, тоже не слушала.
Оркестранты упругими смычками извлекали из женского по своей сути и даже внешнему подобию естества скрипок, альтов, виолончелей, контрабасов нескончаемую мелодию страсти. А в трубах духовых инструментов, через которые легкие музыкантов гоняли один лишь воздух, эта неудовлетворенная страсть выла, рыдала и неистово клокотала. Тарелки и барабаны бились в безумном отчаянии вечного одиночества. Звуки стонали и безумствовали, воссоздавая вакханалию, распятую на нотном стане, царившую в душе композитора и терзавшую его плоть. Дирижер напоминал пастуха над взбесившимся стадом. Музыка кончилась резко. Аплодисменты зала показались тихими. В них была какая-то настороженность.
— Следующую вещь я не знаю, — шепотом произнесла Катя.
— Я тоже, — кивнул Федор.
Следующая мелодия, восточная, местами напоминала струящийся шелк, местами халву, местами несущийся к горизонту ветер, но цельной картины одиночества песка, смешанной с гордыней верблюда, не получалось. Не получалось и зноя пустыни с томлением наложницы, ждущей под опахалом своего повелителя. Получались картинки с витрины универмага восточных товаров или бюро путешествий. Получалось не очарование Востока, а разочарование. Дирижер вел послушное стадо музыкантов к финалу. Следом плелись и слушатели. До конца пришлось слушать еще минут двадцать. В Дрейке росло раздражение. Закончили, наконец. С воодушевлением, но жидко, похлопали. Дирижер пожал руку первой скрипке. Оркестр побрел к выходу. Скрипач и скрипачка о чем-то спорили на ходу. «Если для них предмет спора важнее музыки, то почему я жду почтения к музыке от себя?»