торую поэт иным образом и не заметил бы в себе?»
Он машинально включил телевизор. Дирижер, который сегодня дирижировал оркестром, давал интервью.
— А на селе бываете? Много слушателей? — задавал совершенно дурацкие вопросы ведущий.
— В медвежьих углах приходилось бывать. Но там на концерты ходят те, кому еще нет десяти, да те, кому уже за восемьдесят.
— Почему так?
— Да потому что до десяти еще не пьют, а после восьмидесяти — уже.
После этого Дрейк впервые за многие месяцы уснул сразу и спал до утра.
Глава 48
О большом чувстве гордости
Находившись по достопримечательным местам Пушкина, Катя и Федор не чуяли под собой ног. Остался парадный зал Екатерининского дворца, а потом можно будет и отдохнуть, думал Дрейк. Признаться, дворец его несколько разочаровал. И он об этом сказал Кате.
— А ты ничуть не изменился, — задумчиво произнесла она.
«Почему в девяностые годы я должен стать другим, чем в шестидесятые или сороковые? Разве что-то изменилось? Вот сегодня, например, мы с утра идем из зала в зал, от одной безделушки к другой, ничуть не меняясь при этом. Разве что только устали, так как не в свое время взялись собирать впечатления. Сколько вокруг иностранцев, и все, как я, мухоморы! Неужели им милее это золотое шитье, чем река, возле которой они провели детство? Впечатлений надо набираться сызмальства, чтобы в холодной старости было что бросать в очаг, как дрова. А собирать их, когда спина уже не гнется?.. Да и не согревают уже они…»
И тут его вынесло, как на край водопада, в парадный зал, и он забыл обо всем.
Он испытал потрясение. По глазам ударил свет. Перед ним заблестело и заревело золотое великолепие, умноженное сотнями бездонных зеркал. И великолепие это, казалось, сверкало и жило последнюю секунду, за которой должен был следовать обрыв в бездну. Иностранцы, попадая в зал после анфилады крохотных кабинетов и будуаров, набитых всякими безделушками, жались, как котята, к стене, внезапно оказавшись на краю пропасти. Куда пропадали их апломб и фанаберия?! Они, похоже, безвозвратно срывались в пучину их прошлых предрассудков.
— Как же это я раньше никогда не был тут! — сказал Дрейк. — Екатерина Александровна, ведь я снова горд за мою страну!
— Я счастлива, — отозвалась Катя, — и тоже горда.
Ну да, это же ее был дворец, Екатерининский!
Глава 49
Ты плачешь?
На канале Грибоедова зашли в летний ресторанчик, который располагался на понтоне. Тут же приставали прогулочные катера и лодки. Сели за крайний столик. Маша отошла к стойке, а Дрейк задумчиво смотрел на воду и думал, что жизнь имеет форму воды. «Похоже, я уже не избавлюсь от этих мыслей», — думал он. Вода, казалось, несла мимо него нечто настолько важное и одновременно искусительное, что он едва не поддался почти юношескому искушению прыгнуть с борта вниз головой, чтобы скорее почувствовать упругость воды, упругость жизни, поглотившей его мысли.
— Что ни говорите, но раньше было намного лучше! — убеждал мужской голос за спиной.
«Если прежде было лучше, чем сейчас, ты глуп, приятель», — подумал дед и вспомнил себя пятилетним пацаном перед широко разлившейся рекой. По воде плыли черные деревья, льдины, желтая пена, стебли камыша. Он глядел с бугра на холодную муть половодья, и ему было радостно оттого, что впереди лето, жара и арбузы.
— В жизни люблю только такие минутные удовольствия! — произнес женский голос.
«Разменивать жизнь на минутные удовольствия тоже глупо. Мелочь она и есть мелочь. Хотя для женщины — это самое то. Для мужика — вопрос».
«Как хорошо, — думал он, — смотришь на все спокойно: на еду, на выпивку, на девушек. Знаешь, что все это не твое… Даже твою глупость уже повторяют другие. Как хорошо, что я тут один с Машей. Мне ведь никто не нужен больше. Перед Катей как-то неудобно, словно ее должник. Странно, пятьдесят лет ничего не был должен, и вдруг должен! Хорошо, что я тут наконец-то один. Да и ей, наверное, лучше одной. Пятьдесят лет… пятьдесят лет, как я не был на могиле родителей…»
Его охватывало порой пронзительное чувство жалости по своей уходящей жизни. Причем Дрейк испытывал его не тогда, когда думал о себе, а когда думал о своих близких, ушедших из жизни давным-давно.
На другой стороне канала, возле строительных плит, огораживающих стену «Книжного мира», возбужденно спорили женщина с девочкой и парень. Женщина верещала на одной ноте, парень отрывисто и зло бухал, а девочка односложно вскрикивала.
Дрейк почувствовал смутное беспокойство. Парень вдруг ухватился за женскую сумку и стал вырывать ее. Женщина замолчала, вцепилась мертвой хваткой в сумку и стала плевать парню в лицо. Со стороны это было даже смешно. Девочка с криком вцепилась парню в руку. Парень резко отмахнулся от нее. Девочка отлетела в сторону. Женщина закричала. Парень продолжал ожесточенно рвать сумку у нее из рук. Рядом остановились несколько человек и с любопытством взирали на происходящее. Женщины возмущались, мужчины смотрели как-то «насквозь», словно и не видели того, что видели.
Дрейк от слабости не мог даже привстать со стула, но вдруг почувствовал необыкновенную ярость. И тут же свет и боль. Они шли на него сверху, вливались в грудь, вздымали грудь и перехватывали дыхание. Они прошли по его душе, отделив юное от дряхлого, несокрушимое от побежденного. Он видел как бы со стороны — как он вскочил со стульчика… взлетел по лесенке… промчался по мосту на другой берег канала… подскочил к безликому парню… схватил его за шиворот… вздернул кверху… отобрал сумочку… а самого, передернувшись от гадливости, бросил в канал, как самую последнюю гадость… Воды канала разошлись и поглотили подонка. И чистая вода взметнулась выше фонарей.
Женщина со слезами на глазах стала проверять содержимое сумочки и причитать:
— У меня же там все деньги! Все деньги!
Маша увидела в глазах деда слезы. Он полулежал на столе, положив голову на руки и смотрел в сторону «Книжного мира».
— Деда, что с тобой? Ты плачешь? Что с тобой, милый мой?
— Больно, Маша, больно смотреть…
Маша вызвала скорую, и та увезла деда в больницу. Врач сказал, что третьего раза старик не вынесет.
Через месяц Дрейк пришел в себя. До зимы он бродил по коврам внучкиной квартиры, по небольшому дворику, усыпанному листвой, сидел на мягком диване возле телевизора, на жесткой скамеечке под кленом, и когда выпал первый снег, а на телевидение вернулись депутаты, решил вернуться домой. Несмотря ни на какие уговоры, оставаться в Питере он больше не желал.
Запомни — в этом мире ты никому ничего не должен. В этом мире все равны. И если кто-то дал тебе что-то, это его руками дал тебе Господь. Не мучайся, если не можешь вернуть это или отплатить добром за добро. Если же с тебя свой долг возьмет силой тот, кто дал, с того спросит Господь. Спросит с него вдвойне, ибо то не его были даяния, они в равной степени принадлежали и тебе.
Кате на вокзале он сказал:
— Не поминай меня лихом! Если приедешь вдруг, заходи. У меня места много. Целая комната! Лично мэр выделил, как участнику войны. Недалеко от нашего старого дома. А еще диван с комплектом белья и холодильник с телевизором. Не жизнь, а малина!
— Прощай, Феденька! Ради Бога, прости меня, — попрощалась с ним Катя.
Она знала — навсегда.
Глава 50
Экс
На другой же день после приезда в Нежинск Дрейк позвонил Пинскому, но того не оказалось дома. Отвечала жена. Судя по голосу, это была полная, рыхлая, не очень приятная особа.
— А когда я могу увидеться с Ильей Владимировичем? — спросил Дрейк.
После некоторого молчания жена ответила:
— Боюсь, что никогда. Мы с ним больше не живем. Он уехал. Совсем.
Дрейк заволновался не на шутку и стал торопливо объяснять, что два года назад, около двух лет назад, передал Пинскому на временное хранение картину и зеркало, вот и расписка имеется…
— Приходите, — сказала жена, — поищем. Запишите адрес, — послышался зевок.
Зеркало стояло в «тещиной» комнате, оно было завалено какими-то узелками, коробками, а портрета Изабеллы не было.
— И что мне теперь делать? — спросил Дрейк.
— А я почем знаю? — зевнула, пожав полными плечами, жена.
— Он точно не вернется?
— Точно! — она надавила на старика грудью, выталкивая его в дверь. «Вот пристал! — было написано на ее лице. — Мне бы твои проблемы!»
Когда Дрейк уже загрузил в такси зеркало, выскочила супруга Пинского:
— А расписка?!
— Щас! — ответил Дрейк, протянув к ней руку. — Сперва «Изабеллу»! Поехали!
Каким-то образом Пинская узнала его адрес и пришла к нему за распиской. Но Дрейк расписку не вернул, а оформил в нотариальной конторе новую, о том, что получил обратно зеркало.
— А портрет, сударыня, пусть повисит пока на вашем супруге.
— Он не мой супруг!
— На Илье Владимировиче. Я на той неделе ему счетчик включил. Полагаю, он все-таки еще вернется в наш славный город. Вы уж, будьте добры, сообщите мне, если он сам не пожелает. Я ведь все равно узнаю.
Зима и весна пролетели незаметно. Дрейк редко выходил из дома. Сперва хотел устроиться куда-нибудь сторожем или еще кем, но хандра и недомогания не отпускали его, и несколько месяцев он провел за пасьянсом и телевизором. А когда началось лето, Дрейк стал каждый день прогуливаться по городу, ради «моциона». Чаще всего он ездил на троллейбусе к реке и там подолгу гулял по набережной или сидел за кружкой пива. По сравнению с прошлым, катеров было очень мало, а теплоходов и вообще не осталось, оттого было не по себе, будто у него украли не только портрет Изабеллы, а и всю его прошлую жизнь.
Как-то в воскресенье он решил побывать в картинной галерее. Посмотрю-ка «Дона Фернана», как он там? Тоже постарел, наверное. Галерея располагалась на двух этажах особняка дореволюционной постройки, недалеко от набережной, и Дрейк пешочком добрался до нее за полчаса. В скверике рядом с особняком Федор уютно расположился на скамейке, просмотрел газетку, покурил, поглядел на девочек, играющих в «классики», затем сунул свернутую газету в урну и зашел в галерею. Давненько же он не был тут. «Странно, — подумал он, разглядывая просторный, но темноватый холл, — что же я сюда не хожу? Нехорошо. Надо образовывать себя. Кто бы вытащил меня хоть разок еще и в консерваторию».