– Не знаю. Хотя могу предположить, что она довольна тем, как повернулась ее жизнь.
– Это хорошо. Можешь себе представить, каково это – всю жизнь прожить с мыслью о том, что совершил ошибку? – Ее в буквальном смысле передергивает, когда она говорит это.
Я подношу ее руку к губам и целую. Ее дыхание меняется. Я пытаюсь притянуть ее к себе, поцеловать ее, но она меня останавливает.
– Расскажи мне, почему ты хочешь быть поэтом? – просит она.
Откинувшись на спинку дивана, я провожу большим пальцем по костяшкам ее руки.
– Не знаю. Если честно, я не уверен, что хочу делать это своей основной профессией. Не понимаю, как можно сейчас сделать выбор. Все, что я знаю, – мне это нравится. Мне правда нравится поэзия. У меня появляются мысли, и мне нужно записать их, а когда я их записываю, получаются стихи. Когда я пишу, ощущаю себя живым. Совсем как, когда…
Я замолкаю, не желая снова ее отпугнуть. Она поднимает голову со спинки дивана:
– Когда что?
Ее глаза блестят. Ей хочется знать.
– Когда я с тобой. Рядом с тобой я ощущаю себя живым.
Она убирает руку из моей. Я жду, что она снова замкнется в себе. Но вместо этого она подается вперед и целует меня.
Наташа
Я ЦЕЛУЮ ЕГО, чтобы заставить замолчать. Если он продолжит говорить, я влюблюсь в него, а я этого не хочу. Правда, не хочу. Конечно, это не самая лучшая стратегия. Ведь поцелуи – тоже способ общения, только без слов.
Даниэль
ОДНАЖДЫ Я НАПИШУ ОДУ о поцелуях. Я назову ее «Ода поцелую». Это будет эпично.
Наташа
ВЕРОЯТНО, МЫ БЫ ТАК и целовались, если бы не вернулась наша сердитая официантка с вопросом, собираемся ли мы заказывать что-нибудь еще. Мы не собираемся, к тому же нам все равно уже пора. Мне еще хочется сводить Даниэля в Музей естествознания, мое самое любимое место в Нью-Йорке. Я сообщаю ему об этом, и мы выходим на улицу. После полумрака норэбана солнце кажется слишком ярким. И не только солнце – вся улица сверкает. Город слишком громкий и слишком многолюдный.
На несколько секунд меня сбили с толку всевозможные офисы и магазины, расположенные друг на друге, и вывески на корейском языке. Но я вспоминаю, что мы находимся в Корейском квартале. Эта часть города, по всей видимости, должна быть похожа на Сеул. Интересно, так ли это в действительности. Я щурюсь на солнце и подумываю о том, чтобы вернуться обратно, в караоке. Я не готова к шумной, суетливой реальности Нью-Йорка.
Именно эта мысль приводит меня в чувство: реальность. Это реальность. Запах покрышек и выхлопа, звук огромного количества машин, спешащих в никуда, вкус озона в воздухе. Это и есть реальность. В норэбане мы могли притворяться, но только не здесь. Вот что мне нравится в Нью-Йорке больше всего – этот город сводит на нет любые твои попытки самообмана.
Мы с Даниэлем одновременно поворачиваемся друг к другу. Мы держимся за руки, но даже это теперь кажется притворством. Я освобождаю свою руку, чтобы поправить рюкзак. Он ждет, что я обхвачу пальцами его ладонь. Но я не готова.
ДаниэльМестный парень не способен оставить все как есть
МЫ СИДИМ БОК О БОК в поезде, и, хотя мы то и дело соприкасаемся плечами, я чувствую, что она от меня ускользает. Напротив нас никто не сидит; мы смотрим в отражение в оконном стекле. Я цепляю взглядом ее лицо, когда она отводит глаза. Ее взгляд блуждает по моему лицу, когда отворачиваюсь я. Рюкзак лежит у нее на коленях, и она прижимает его к груди так, будто в любую секунду может вскочить и убежать.
Я мог бы взять ее за руку, но мне хочется, чтобы на сей раз это сделала она. Чтобы она признала, что между нами есть чувства. Я не могу оставить все как есть. Я хочу, чтобы вслух она произнесла эти слова: «Нам суждено быть вместе».
Что-нибудь. Что угодно. Мне нужно это услышать. Знать, что я не одинок. Мне лучше оставить ее в покое. Я собираюсь это сделать.
– Чего ты так боишься? – спрашиваю я, не в силах отпустить ситуацию.
Наташа
НЕНАВИЖУ ПРИТВОРСТВО, НО сама притворяюсь.
– О чем ты говоришь? – спрашиваю я у его отражения, а не у него самого.
Даниэль
Я ПОЧТИ ГОТОВ ПОВЕРИТЬ, что она не понимает, о чем я. Наши взгляды встречаются в окне поезда, словно только там мы способны смотреть друг на друга.
– Нам суждено быть вместе, – настаиваю я. Выходит совсем не так, как я хотел, – властно и в то же время умоляюще. – Я знаю, что ты чувствуешь то же самое.
Она не произносит ни слова, просто поднимается и встает у дверей. Если бы гнев был похож на пожар, то я бы наверняка увидел исходящее от нее пламя. С одной стороны, мне хочется подойти к ней и извиниться. С другой – потребовать ответа, выяснить, в чем дело. Но я заставляю себя остаться на месте и сижу еще две станции. Наконец поезд с визгом останавливается на Восемьдесят первой улице.
Двери открываются. Проталкиваясь через толпу, Наташа идет по лестнице. Как только мы оказываемся наверху, она отводит меня в сторону и разворачивается ко мне лицом.
– Не вздумай указывать мне, что чувствовать, – полушепчет-полукричит она.
Потом собирается добавить что-то еще, но решает промолчать. Вместо этого просто оставляет меня и идет прочь. Она расстроена, но теперь расстроен и я. Я догоняю ее и, вскинув руки вверх, кричу:
– В чем дело?
Я не хочу с ней ссориться. Через дорогу от нас – Центральный парк. Деревья окрашены в сочные осенние тона. Я хочу бродить с ней по парку и писать стихи в своем блокноте. Я хочу, чтобы она смеялась над тем, что я пишу стихи в блокноте. Чтобы просвещала меня насчет того, как и почему листья меняют цвет. Уверен, ей известно точное научное определение этого явления.
Она надевает рюкзак на оба плеча и, скрестив руки на груди, произносит:
– Не существует никакого «суждено», нет никаких судьбоносных встреч.
Я не хочу вступать в философскую дискуссию, поэтому уступаю:
– Хорошо, но если бы они существовали, то…
Она обрывает меня:
– Нет. Хватит. Их не существует. А даже если бы существовали, это все не про нас.
– Почему ты так говоришь?
Знаю, я веду себя неразумно, нерационально и, вероятно, делаю кучу ошибок. О таком не спорят с другим человеком. Нельзя убедить кого-то полюбить тебя.
Легкий ветерок шуршит листьями вокруг нас. Стало прохладно.
– Потому что это правда. Нам не суждено быть вместе, Даниэль. Я нелегальный иммигрант. Меня депортируют. Сегодня – мой последний день в Америке. Завтра меня здесь не будет.
Возможно, ее слова можно истолковать как-то иначе. Я расставляю их в другом порядке, надеясь уловить в них другой смысл. Я даже пытаюсь сочинить короткое стихотворение, но слова не складываются в строчки. Они упали мертвым грузом, слишком тяжелые, чтобы я мог их сложить.
Последний.
Нелегальный.
В Америке.
Не будет.
Наташа
ОБЫЧНО МНЕ НЕЛОВКО ссориться на людях, но сейчас я вообще не замечаю никого, кроме Даниэля. Если честно, так было весь день.
Он прижимает ладони ко лбу, и волосы шторкой обрамляют его лицо. Я не знаю, что сказать или сделать. Хочу забрать слова назад. Хочу продолжать притворяться.
Это я виновата, что все так закрутилось. Надо было признаться сразу, но я не думала, что мы дойдем до этой точки. Не думала, что столько буду чувствовать.
Даниэль
– Я ПЕРЕНЕС СОБЕСЕДОВАНИЕ ради тебя.
Я говорю тихо. Я сам не знаю, хочу ли, чтобы она меня услышала, но она слышит. Ее глаза округляются. Трижды она пытается что-то сказать, трижды осекается на полуслове. Наконец произносит:
– Стоп. Так это моя вина?
Я определенно обвиняю ее в чем-то. Точно не знаю в чем. Курьер на велосипеде запрыгивает на тротуар прямо рядом с нами. Кто-то кричит ему, чтобы ехал по проезжей части. Мне тоже хочется наорать на него. Соблюдай правила!
– Ты могла предупредить меня. Могла сказать, что уедешь.
– Я предупреждала, – говорит она, защищаясь.
– Ты определенно не сказала, что меньше чем через сутки окажешься в другой стране.
– Я не думала, что мы…
Резко перебиваю:
– Когда мы познакомились, ты знала, что тебя ждет.
– Тогда это было не твое дело.
– А сейчас мое?
Хотя ситуация безнадежна, одни только эти слова вселяют в меня надежду.
– Я пыталась предупредить тебя, – повторяет она.
– Недостаточно внятно. Вот как это делается. Ты открываешь рот и говоришь правду. А не несешь чушь о том, что не веришь в любовь и поэзию. «Даниэль, я уезжаю», – говоришь ты. «Даниэль, не надо в меня влюбляться», – говоришь ты.
– Но я так и говорила. – Она еще не срывается на крик, но голос повышает.
Маленькая девочка смотрит на нас круглыми глазами, а потом тянет своего отца за руку Полчища туристов, вооруженных путеводителями, таращатся на нас так, словно мы какие-нибудь экспонаты.
– Да, но я не думал, что ты это всерьез, – произношу я уже тише.
– И кто виноват?
На это мне нечего ответить, и мы просто молча стоим, уставившись друг на друга.
– Поверить не могу, что ты на меня правда запал, – говорит она наконец.
В ее голосе смесь страдания и неверия. И вновь я не знаю, что сказать. Я и сам удивлен, сколько чувств испытал к ней всего лишь за день. Но это ведь и называется «терять голову»: если потерял, ты обречен. Падение будет быстрым, бесконечным и бесконтрольным.
Пытаюсь хоть как-то разрядить атмосферу:
– И почему же я не мог на тебя запасть?
– Потому что это глупо. – Она натягивает лямки рюкзака. – Я же сказала тебе, что не стоит…
Ну все, пожалуй, с меня хватит. И так на сердце уже нет живого места.
– Просто отлично. Ты ничего не чувствуешь? Я что, сам себя целовал?