Все это выплывало из тумана в золоченых, лакированных и простых деревянных рамах, а позади громоздились подсвечники, сотни огней и натертый до блеска пол.
Туда я и свернул, спрыгнув с лестницы. Лестница сразу же исчезла, а я оказался перед мольбертом, на котором был распростерт чистый холст. Рядом, на сером столике, оказалось множество тюбиков и баночек. Из некоторых, открытых, торчали ручки кистей.
В памяти возникло: толстогубое лицо Эбы, мертвое дерево-исполин, опутанный водорослями «Добрый». Оказывается, я помнил все до малейшей черточки, до малейшего оттенка капризного цвета. Значит, мог воспроизвести.
За кисточку я взялся решительно и решительно бросил на холст первый алый мазок. Он удачно лег и походил на начало великого деяния.
Великое деяние я не совершил. Я не умел рисовать. Хватался за разные краски и кисти, но дрожащей рукой выводил лишь треугольники и линии. Где-то внутри меня жила рассинхронизация, и преодолеть ее силой воли было невозможно.
Игроки не должны иметь иных потребностей, кроме как потребности играть и побеждать. Для тех, у кого появятся потребности, предусмотрительно отключены возможности.
С этим вашим решением я даже согласен. Подумать только – Раннинг-художник! Самому смешно.
Потом за мной пришел Квоттербек. Солнца на нем уже не было, и я понял, что ему пришлось за мной вернуться.
Синие тени снова лежали у его глаз, губы сжались, линии скул наметились резче, и он показался мне самим воплощением Аттама – сильным разгневанным воином… Я собирался пойти за ним, но вышло так, что ко мне прирос и мольберт, и столик, я казался раскрашенным чучелом и стыдился отсюда уходить в таком виде.
– Раннинг! – выкрикнул Квоттербек. – У тебя больше нет времени! Выходи, черт бы тебя взял!
Он пытался закрыть переход, но видел меня не там, где я был на самом деле. Его руки неизменно цеплялись за пустоту.
– Раннинг!
Я уже смирился. Я держал в руках кусок измалеванного холста, в моем боку засел кусок стола, а кисти торчали в хребте, как иглы древнего ящера.
Квоттербек повернулся, ища меня взглядом. У него было сосредоточенное внимательное лицо, и даже глаза блестели.
И ему удалось. Удалось меня разглядеть – видимо, в том же обличье, что навязал мне проклятый переход, потому что Квоттербек удивленно покачал головой и сказал:
– Да не бойся ты. Никто не будет над этим смеяться.
Тогда я пополз к нему, громыхая столами, мольбертами и расплескивая разноцветные краски.
Он взял меня за запястье и выдернул из перехода, как морковку из грядки.
Обычно мои путешествия по переходам заканчивались пробуждением у костра, но на этот раз я очнулся в каких-то сырых кустах, сверху на меня капала вода, а по земле продувал ледяной ветер. Шлем валялся рядом.
Трава, влажная и тоже холодная, стелилась низким ковром. Серый его покров волновался. Надо мной в небе бил лопастями штрафной вертолет с желтым солнцем на борту. В тонированных стеклах отражался волчий прищур поднимающейся на небо луны.
Вертолет лег боком и понесся вниз, длинным лучом света на мгновение осветив застывшую фигуру Квоттербека, сидящего на корточках Лайна и Тайта, единственного, чье лицо удалось увидеть. Это было злое нервное лицо. Кусочек заячьего меха на шлеме Тайта подпрыгивал под натиском воздушных потоков.
Вертолет навис над самой травой, покачался немного направо-налево, выискивая нужное равновесие, и показал боковой черный проем.
Тайтэнд пошел, ссутулив плечи. Я поднялся из этих проклятых кустов и потащился к Квоттербеку. Мне хотелось узнать, почему он не заступается за Тайта, не просит для него второго шанса.
Квоттербек точно знал, зачем я к нему приполз, потому что тут же приказал молчать, и я молча стоял и смотрел, как Тайт забирается в вертолет, как затягивается черный проем и как Лайнмен опускает голову и лезет в сумки, делая вид, что должен заточить какой-то нож.
Потом все стихло. Вертолет отгремел свое, ветер унялся, говорливого Тайтэнда с нами больше не было. Трещали только изломанные мной кусты, но и они скоро зарастили свои повреждения, и тишина стала абсолютной.
Она царствовала всего несколько секунд. Квоттербек совсем не дал ей времени.
– Организовываем стоянку, – сказал он и первым сбросил рюкзак с плеч.
Лайнмен покорно молчал. Если бы не это обстоятельство, то таким же образом молчал бы и я. Но Лайн показал мне какую-то животную обреченность, потому я в противовес ему набрался боевого духа. Руки покалывало, затылок горел, сердце билось, гоняя по венам чистый адреналин.
Если бы Квоттербек задел меня хоть плечом, хоть взглядом, я бы развернулся и сломал ему нос.
Вместо этого я остервенело ломал ветки и стаскивал их в кучу. Черт его знает, кто теперь собирался заведовать ужином, но нельзя было позволить холоду действовать нам на и без того потрепанные нервы.
Из этих соображений я развел такой костер, что на нем можно было изжарить средних размеров акулу. Лайн тут же пристроился у самой кромки пламени и занялся своими ножами. Сумку с пайком он не тронул. К ней не прикоснулся и Квоттербек… Он сел напротив Лайна и, скрестив руки на коленях, немигающим долгим взглядом уцепился за выпавший из костра уголек.
Мне он показался ослабевшим и уставшим. Лайн, наверное, не обратил на это внимания, а я сразу же ухватился за шанс развенчать мое божество, снять его с пьедестала и вычеркнуть из пантеона. Навязчивая идея – мне было слишком тяжело восхищаться им, я слишком глубоко переживал эти чувства. Куда дешевле мне обошлось бы чувство разочарования или презрения, и поэтому я не упустил возможности вывести Квоттербека из равновесия и, может, даже сломить его.
– Это же четвертая линия, – сказал я, вопреки общему настроению добывая из рюкзака банку консервов. – Самая сложная линия поля.
Лайн кивнул. Квоттербек поднял голову.
– И мы остались без Тайтэнда, – продолжил я и всадил в жестяной кругляш острие короткого ножа. – Мы остались без Тайтэнда и замены. Квоттербек…
Мне пришлось сделать паузу, чтобы осадить свои нервы.
– На кой черт ты выкинул его на штрафную?
Лайнмен тоже насторожился. Он освободил руки и начал рассматривать Квоттербека внимательно.
Тот сидел, задумавшись, и подошвой ботинка катал по земле тлеющую палочку.
– Никто не знал, что он вскрыл Солнце. Само Солнце-то вот оно! – Я показал. – Цело и невредимо. Мы могли бы просто пойти дальше, вместе с Тайтом, но ты зачем-то вышвырнул его из Игры. Зачем? Ты смолчать не мог? Мог. Зачем ты разбил команду, его предал?..
Все-таки с голосом у меня было не все в порядке. Я нервничал и жалел Тайта, у которого не было шанса выжить.
– Раннинг, – сказал Квоттербек, медленно поднимаясь, – ты знаешь правила игры?
– Я знаю правила…
– Что ты еще знаешь кроме правил?
– Кроме правил я… я не знаю ничего, кроме правил, но…
– Вот когда ты сможешь продолжить объяснение, начнешь разговор с самого начала.
– Да я просто не могу терпеть все это! – выкрикнул я и моментально ссыпался со статуса обвинителя до роли бракованного по эмоциям Раннинга. – Мне… не нравится. Сильно не нравится это ощущение.
На этом моя попытка развенчать Квоттербека в тот вечер закончилась. Мы с ним мыслили разными категориями, но он понял то, что я пытался ему сказать, потому что ближе к утру, когда луна на небе посветлела и стала полупрозрачной, рассказал историю о смирении.
Рассказал, что когда-то, когда правила Аттама еще только прорабатывались, дефекты психики не могли скорректировать заранее и поэтому искореняли их постфактум.
Разными способами, сказал он. Но самый распространенный способ научить Игрока смирению – это после Матча связать, к примеру, Раннинга и Квоттербека и Квоттербеку перерезать глотку. Раннинг останется с трупом своего Квоттербека на долгие часы, и ему предстоит справиться с эмоциями, смириться с потерей и осознать, что сопротивление чужой смерти бесполезно.
После этого Раннинга, залитого кровью и смиренного, отвязывали от трупа, отмывали и отправляли на Матч укреплять нервы.
Процесс воспитания Игроков тогда был намного сложнее и затратнее, зато психика прошедших тренинг становилась идеальной.
Мне нельзя было слушать его истории. После каждой я погружался в какое-то отупение. В голове не укладывалось – как можно было просто так, ни за что, убить Игрока? Хорошо, воспитание психики… это важно. Но… кто дал право ради этого просто убивать Игрока?
Мой мир пошатнулся. В храмах нас любили и обхаживали, нас поили витаминными коктейлями и предоставляли доступ к любой информации, после тренировок нас осматривали медики, нам позволяли общаться и играть друг с другом.
Я считал – это наш дом, наш неприкосновенный храм, куда приятно вернуться после Матча, нас в нем ждут.
Теперь же я ковырял вилкой холодное консервированное желе и пытался разобраться – кем мы были для Служителей Монастырщины? Откуда они появлялись в наших храмах, о чем думали, выпуская очередного Раннинга из колбы?
Я видел их и через три слоя пластика и без преград. Все они, сосредоточенные, с холодными улыбками, в белых одеждах, были для меня исполнителями воли Аттама и, наверное, семьей.
Служителю можно было задать любой вопрос, пожаловаться на боль или дискомфорт и сразу же получить свою долю внимания. Они были акушерами, воспитателями и союзниками, угрозой – никогда.
А Квоттербек говорит, что прежде они убивали нас без причины. Как же так? Как же так, ведь мы – их создания, рожденные по правилам Аттама, а как возможно уничтожить то, что создал?
Как им позволил Аттам, как не распылила их Эба?..
– Такого не может быть. – В конце концов я защитился недоверием.
Квоттербек, хоть и казался спящим, расслышал мой шепот и поднял голову.
Я помню. Подождите, дайте мне лишнюю минуту на то, чтобы снова увидеть это до последней детали…
Он поднял голову. Его лицо – по правилам и образу Аттама, только в глазах было намешано всякого, что он не успел спрятать. Ему было меня жаль, я видел, но на самом деле жаль ему было не меня, а всех нас. Ему не хотелось больше молчать, он даже губы разомкнул, чтобы ответить, но потом передумал и снова опустил голову.