Тыгын восторженно ухнул и улыбнулся пришедшей в голову мысли: Табата только сегодня, после первого алгыса, станет настоящим шаманом. И судьба Тыгына замерла на развилке. Покажет себя отважным и ловким на охоте – быть ему в рядах добытчиков, нет – прогонят к рыбакам или пастухам. Что, если это не просто совпадение?
Он в очередной раз поправил сползший короб и загадал: «Пусть улыбнется нам обоим сегодня богач Байанай!»
Пронесшись между юрт и хотонов, Тураах стала спускаться к озеру. Скорее, скорее… И вдруг остановилась: слишком тихо, слишком пусто вокруг.
– Там! – по холодной глади озера разнесся мощный голос бубна. Алгыс начался. Опоздала. Что же делать?
Тураах развернулась и бросилась наверх, на песнь бубна, но сделать успела только несколько шагов. Над головой пронеслась черная тень: круто спикировав, Серобокая забила крыльями, преграждая путь.
– Кра! Вмешаешься в алгыс – поср-рамишь юного ойууна и его наставника! Как Табата поведет за собой народ, если словам его не будет веры?!
Тураах сердито крикнула, пытаясь обойти Серобокую:
– Охотникам грозит беда! Что-то злое притаилось в чаще!
– Первый алгыс ойууна прерывать нельзя! Да и что стоит твое слово против слова питомца Тайаха!
– Что же делать? – на глаза навернулись злые слезы.
– Кра-р! Ты удаганка, Тураах, тебе и решать!
Смахнув слезы, Тураах закрыла глаза. В груди бешено колотилось сердце. Страшно. Принимать решение – страшно. Мечутся мысли испуганной стаей, не поймать, не найти решение. Серобокая права: нельзя вмешаться в алгыс. Но и кошмар не забудешь. Дождаться, пока закончится обряд, и поговорить с Табатой? Посмеется шаман над трясущейся от страшных снов девочкой. Сжав в кулаки холодные пальцы, Тураах выдохнула.
– Подождем. Табата теперь ойуун, если он не учует угрозы, я отправлюсь в лес и попробую предотвратить зло, – произнесла она, старательно отгоняя сомнения.
Та-ба, та-та-ба, та-ба-та, та-та, та-ба-та-ба-та-ба-та, – голос бубна складывался в имя Табаты. Сила пульсировала в животе, расходилась в руки и ноги. Табата отдался переполнявшим его чувствам и заговорил нараспев:
– Важный дедушка мой, тойон!
Безбедно щедрый всегда
Благословляемый Баай Байанай!
Из владений твоих лесных,
Из дремучей обильной тайги
Ты навстречу охотникам удалым,
Чьи суставы гибки и мышцы крепки,
Выгоняй четвероногих зверей,
Гони их под лучий прицел,
Чтобы зверь пушной, сильный, мясной
Попадал в западню,
Чтобы без промаха бил
Их надежный лук-самострел!
Об этом молю и кланяюсь я,
Молодой Табата-ойуун,
От имени охотников удалых,
Их жен и детей
Трем черным твоим теням!
Надвинулись таежные исполины-деревья, заслоняя собой замерших в ожидании людей. Шелестящие голоса листвы слились с алгысом ойууна. Рожки на шапке Табаты удлинились, превратившись в густую крону, ноги-корни сплелись воедино с древесными стопами. Табата-ойуун стал частью владений Лесного духа: под его руками-ветвями по звериным тропам сновали песцы и лисы, олени и волки, лоси и медведи.
– Чащи темный дух,
С щедрой рукой, с гривой зеленой густой,
С щедрой рукой,
Несомненно богатый Баай Байанай!
Твой бескрайний дом –
Дремучий бор,
Дверь твоя –
Лесной бурелом,
Вся тайга кругом –
Твой богатый двор!
Могучий дух
Всем обильных лесов,
Дедушка Байанай!
Крупных зверей,
Мелких зверей,
Пушистых зверей,
Что не счесть у тебя,
Из чащ густых,
С верховий лесных
Гони на мой зов!
Охотничью нам
Ты удачу пошли,
О богач Байанай!
Дай богатый улов,
Чтобы люди мои
В зиму лютую,
В стужу злую
Грелись мехом густым,
Ели мяса впрок –
Лишнего не прошу!
Прославляю тебя,
О Баай Байанай!
И за помощь твою
Щедро я одарю!
– У-у-х-ха, – в шорохе листьев прогудел довольный смех Байаная-весельчака, Табата-ойуун открыл глаза и низко поклонился лесной пуще. Охотники поклонились следом за шаманом, и на поляне воцарилась тишина.
Опустошенный, неизмеримо маленький по сравнению с могучей тайгой, частью которой он был мгновение назад, Табата опустил бубен. Тело ломило от усталости, но показывать свою слабость ойууну было не к лицу. Табата обернулся к людям.
Наставник кивнул. «Ты все сделал правильно», – говорил его взгляд. Брат гордо улыбнулся и шагнул навстречу. Его движение словно сдвинуло лавину: люди обступили Табату, загалдели.
Оглядев знакомые лица, Табата подумал: «Это мой народ. Я за них в ответе».
Охотники скрылись в тайге, и улус понемногу вернулся к привычной жизни. Малыши затеяли новую забаву: один вставал в центр круга и, шепча и воя, изображал камлание, остальные восторженно наблюдали и то и дело устраивали свару за право изображать шамана. Девушки сбивались в стайки неподалеку от стоянки Тайаха. Хихикали, выглядывали Табату-красавца. Услышав их трескотню, Тураах фыркнула, за что тут же была удостоена презрительных взглядов.
Табата и старый ойуун скрылись почти сразу после алгыса и больше не показывались. Тураах бродила по улусу, не решаясь спуститься к урасе, пока беспокойство не погнало ее в лес.
Тайга молчала. Неестественная тишина настораживала, казалась предвестницей беды. Но ни следа злой воли не ощущалось в ее чаще. Тураах вслушивалась и вслушивалась. До стука в висках и звона в ушах. До изнеможения.
А где-то шли по таежным тропам охотники, надеясь на благосклонность Байаная. Только вместо удачной охоты грозит им кровавое пиршество.
Тураах решилась: отпустила себя в небо.
Не можешь найти тьму отсюда, так последуй за охотниками.
– К северо-западу в полдневном переходе отсюда сильно изломан подлесок и есть свежие следы, – сказал Бэргэн, устраиваясь у костра.
– Да улыбнется нам Баай Байанай! – отозвался Сэмэтэй. – Ребята говорили, что слышали в той стороне лосиный рев. Похоже, начался гон.
Охотникам не на что было жаловаться: птица и мелкий пушной зверь попадались в изобилии, но удаль и юношеская сила требовали выхода – все жаждали крупной дичи.
– Зайчонок, плесни-ка Бэргэну кумыса, – Сэмэтэй довольно ухмыльнулся, вспомнив историю с лисом. Тыгын покраснел, но приказ исполнил. – С вабом[29] пойдем? Мой средний, Дохсун, проревет так, что все самцы сбегутся!
– В гон лоси свирепы, лучше пустим в дело лаек. В своре есть бурая – матерая лосятница. Для того ее и брал.
– Будь по-твоему! – хлопнул широкой ладонью по колену Сэмэтэй. – Слышь, Зайчонок, завтра на лося пойдем! Не обоссысь, он крупнее лисицы!
Тыгын стал пунцовым.
– Прекращай, Сэмэтэй, – Бэргэн беззлобно рассмеялся. – Хватит парня тюкать. С тобой завтра пойдет, пора ему опыта набираться.
Тыгын опасливо глянул на Бэргэна, но, не заметив в его глазах насмешки, кивнул.
Тыгын шел замыкающим, постоянно оглядывался, спиной ощущая чей-то взгляд. Звериная тропа следовала на запад по густой чаще, забирая вверх, на сопку.
Вдруг Сэмэтэй остановился и приложил палец к губам. Тыгын прислушался, но ничего нового не услышал – привычный шум тайги да далекий стрекот сорок. Утешало одно: три молодых охотника, в том числе хваленый Дохсун, похоже, тоже не слышали ничего особенного.
Радуясь короткой передышке (еще бы перекусить!), Тыгын глазел по сторонам. Охотники остановились на небольшой прогалине. Здесь тропа заворачивала, огибая скалистый выступ высотой в полтора человеческих роста. Сэмэтэй, шедший во главе отряда, замер как раз возле вспученного камнями подножия скалы.
Вдруг он шевельнулся и шикнул младшим охотникам:
– В ряд на десять шагов! Луки! Это гонный лось…
Гонный лось? Но Дохсун же не вабил? И собаки Бэргэна взяли след на северо-запад, а их отряд пошел соседней тропой…
Тыгын наложил стрелу. Слева затрещал подлесок.
С трудом натянул тетиву, прицелился. Лук в его руках мелко подрагивал – Тыгын молился, чтобы никто этого не заметил.
– Спокойно. Не стрелять, пока не покажется, – еле слышно проговорил Сэмэтэй.
Тыгына трясло. Прямо на него идет! Руки налились болью. Передние ветки заколыхались, мелькнуло что-то черное. Треньк! Рука предательски дрогнула – и стрела стремительно унеслась в кусты.
– Балбес криворукий! – сплюнул Сэмэтэй. Дохсун опустил лук.
Зверь метнулся в сторону. С треском и плачем выкатился на прогалину – медвежонок! Стрела Тыгына, уже переломленная, торчала из бурого бока. Медвежонок жалобно провыл.
И заросли отозвались яростным ревом. Зелень вспенилась – из нее вырвался озлобленный зверь. Перед Тыгыном мелькнула оскаленная пасть и тяжелая когтистая лапа. Живот пронзила нестерпимая боль.
Сэмэтэй выругался и спустил тетиву. Стрела Дохсуна полетела вслед за стрелой отца. Почувствовав боль, медведица отбросила Тыгына в сторону и с рычанием кинулась на охотников.
Все пространство вокруг заполнили кровь, крики и рев. Двоих молодых охотников зверь смел разом. Раздался хруст костей – мощные челюсти сомкнулись на плече Дохсуна. Он забился, стараясь вырваться.
Вдруг прямо в морду медведицы спикировала чернокрылая тень. Ворона метила в желтые глаза. Медведица разжала челюсти и замотала головой. «Клац!» – полетели перья, птица упала. Залитый кровью Дохсун стал оседать на землю.
Сэмэтэй подхватил растерзанного сына и, прикрываясь его телом, вонзил охотничий нож в брюхо вставшего на задние лапы зверя.
Медведица взвыла. Когти полосовали бездыханного Дохсуна, лишь иногда дотягиваясь до словно не чувствующего боли Сэмэтэя. Не выдержав напора, старик, все еще сжимающий правой рукой тело сына, повалился на землю.
Где-то раздался лай собак.
Птичий крик разрывал глотку. Всюду мелькали окровавленные клыки и желтые глаза. Тело билось в попытке подняться в воздух.