Звуки захватывают, она тонет в них, становится частью леса.
Вот блестит черным глазом соболь, прислушивается настороженно и, испуганный треском ветки, ныряет в заросли. А дальше, в чаще, стрижет ушами устроившаяся на дневку олениха. У ее бока свернулся, пряча голову, пятнистый детеныш. Тураах замечает даже нахохлившуюся сову-сипуху, сонно щурящуюся от света. День не ее время. Вот только семирогого красавца-оленя не видать в чертогах лесного хозяина.
Где ты, Табата? Откликнись! Куда завели тебя лесные тропы?
Рокочущие зеленые волны несут удаганку все дальше, прочь от улуса. Она вглядывается в просветы между могучими стволами, вслушивается в жизнь тайги, но не находит ни следа.
Быть может, слишком далеко ушел Табата? Так, что и не дотянешься.
Глубже, ныряй еще глубже, до тех пор, пока не перехватит дыхание.
Когда Тураах выскальзывает из объятий тайги, обессилевшая, едва помнящая себя; уже вечереет. В закатных лучах солнца лес блестит золотом. Осень дышит в спину, настигает неотвратимо, замыкая круг.
Хватая ртом воздух, Тураах откидывается на землю.
Не нашла.
Не нашла…
На грани сознания пляшет тревога: что-то важное крылось в чаще, было, но ускользнуло от внимания удаганки.
Значит, будет еще одно погружение. Завтра.
– Мне? – удивилась Каталыына. В глазах сестры заплясали искорки восторга.
Тураах ободряюще кивнула:
– Конечно, тебе. Я же обещала. Посмотри: на них стерх.
– Ви-и-и, – Каталыына завертелась волчком. Руки, косы – все вразлет. Потом остановилась и серьезно взглянула на Тураах, смешно вытянув шею.
– Поможешь?
Смех щекотал горло, но Тураах торжественно кивнула и аккуратно заменила старые сережки Каталыыны на новые, серебряные. Над худенькими плечиками сестры расправили крылья два белых стерха.
Серьги удаганка взяла у Тимира. Узнав, что Алтаана пошла на поправку, кузнец настоял на подарке для Тураах. Она отнекивалась, но Тимир упрямился. «В таком случае я выберу подарок сама», – поставила условие Тураах, устав отказываться от богатой, но совершенно не нужной ей конской упряжи.
Тураах долго ходила вокруг ножей и уже почти решилась взять бычах[38] с простой рукоятью из березового капа, когда взгляд ее упал на небольшие серьги из очень светлого серебра.
Тимир на выбор Тураах скривился:
– Они же неудачные…
Она удивленно посмотрела на изящные серьги и догадалась: это одна из попыток подарка Алтаане. Но Тураах нравились тонкие линии, почти белое серебро, невесомое по сравнению с тем, что обычно носят девушки. Как раз для малышки Каталыыны.
– Я хочу эти.
Может, сказать ему?
Тимир, сердце Алтааны занято. Ее глаза – кипящий янтарь надежды. Именно они встречают Тураах каждый раз, когда она возвращается из леса. Раз за разом удаганка отрицательно качает головой и все сильнее отчаивается, а вот Алтаана не прекращает верить: нужно чуть больше времени, Табата ведь шаман, его не так просто найти.
Нет, Тураах не может сказать. Это не ее тайна. Да и Тимир не из тех, кто быстро сдается.
Из задумчивости Тураах выводит заливистый смех сестры. Каталыына крутится, рассматривая себя в мутное мамино зеркало. Красуется, поворачивая голову то так, то эдак. Откинет косы назад. Упрет руку в бок. Поза гордая, а сама нет-нет да косит глазом в отражение: хороша ли?
Невестушка растет. У матери проблем не будет, жених сыщется разом.
Такой и должна быть девочка: помогать по дому, шить, танцевать да наряжаться. Не то что Тураах в детстве – чумазый сорванец с порванной одеждой да ободранными коленями.
Будто почувствовав направление, которое приняли мысли дочери, подошла Нарыяна. Остановилась за плечом Тураах, наблюдая за младшей дочерью, и ласково, но в то же время осторожно заговорила:
– Я видела Алтаану. Исхудала, бедняжка, а все равно красавица. Да, видела Алтаану. Не одну, с Тимиром.
Тураах вздрогнула, в груди забилась тревожно птица. Только ли от жалости к Тимиру? А мать продолжала:
– Красивая пара. Может, сладится у них что. Хоть и болезная Алтаана оказалась. Я вот подумала: так и у тебя, Тураах, может… Ну и что, что ты удаганка? По дому хозяйничать да детей рожать же это не мешает. Ты присмотрись к парням-то к нашим, ты теперь чужой стороны-племени, ничего не будет помехой. Или у тебя там, в дальнем улусе, есть кто по сердцу?
Грудь стянуло железным обручем так, что не вздохнуть. Тем более – слова не вымолвить: Ты ничего не знаешь, мама. Я пыталась… Пыталась с Айхалом, но… нет удаганке пути жены и матери.
– Мама, не надо, – шепнула Тураах и поспешно вышла из юрты.
Она стояла на окраине деревни, обернувшись к подступающей стене леса. Ласковые лучи солнца путались в ее медных косах. Любуется на позолоченные макушки берез и осин? Нет, слишком напряженно вглядывается…
– Алтаана…
Она обернулась.
– Тимир? Здравствуй…
– Я… у меня для тебя подарок…
Тимир аккуратно размотал сверток с украшениями. Расправил струящиеся звенья цепочек. Руки дрожали, словно перетруженные самым тяжелым молотом кузни – наследством мастера Чорруна. Шагнул к Алтаане. Близко-близко: каждую золотистую ресничку, каждую веснушку разглядеть можно. Дотронуться бы…
Сильные руки Тимира обняли ее, и тонкую талию стянул наборный пояс. Звеня, упали вдоль стана плети илин кэбисэр и кэлин кэбисэр, нагрудные и наспинные украшения.
Отодвинув тяжелые косы, Тимир снял простые серьги Алтааны, заменил на белых стерхов, парящих над облаками, и взял в руки последнее украшение. Бережно обхватила лоб Алтааны, примяв медь волос, бастынга[39], засияло кружево цепочек, спускаясь к худеньким плечам.
Шершавые пальцы кузнеца едва коснулись бледной кожи скул. Алтаана опустила глаза, ее жег стыд. Тимир еще не сказал ни слова, но разве может не понять девушка признание в любви, пусть даже молчаливое.
Алтаана чуть отступила, сняла бастынгу, чтобы разглядеть украшение. На ободе выгравированы весенние первоцветы и вязь из молодой травы. Пропустила меж пальцев резные звенья цепочек: легкое, изящное кружево – не металл. Работы тоньше она не видела никогда.
Столь богатый дар – ей. И речь не только о прекрасных украшениях. Как печально, как страшно, но нужно быть честной – резать по живому. Тимир не заслужил жестокости, но он достоин правды.
Алтаана взглянула в глаза Тимира. Какое удивительное сочетание: сталь и нежность. Прости…
– Я не могу принять твой подарок, Тимир… Он прекрасен. В венчиках цветов можно разглядеть даже капли росы, словно они живые! И все же я не могу, – она протянула ему бастынгу. Тимир понял: вздрогнул, одеревеневшие пальцы его неловко сомкнулись на обруче. – Это означало бы подарить тебе ложную надежду, но… мое сердце давно мне не принадлежит.
Алтаана шагнула было назад, отворачиваясь. Сильные пальцы Тимира обхватили ее запястье, удержали.
– Спасибо… за честность, – глухой голос, равнодушный, а в глазах только сталь. Нежность показать можно, боль – никогда. – Что до подарка… Он весь дышит тобой, и больше никому его не носить.
Алтаана кивает, сдерживая слезы. Если это все, что она может сделать для Тимира, то пусть так. Поддавшись порыву, Алтаана шагает к кузнецу, почти прижимаясь к его груди, легонько касается его щеки губами и бросается прочь.
Выпустить, выплакать, выкричать чужую боль, ощущаемую острее оттого, что именно она ей причина.
Нет ничего хуже, чем ждать неведомо чего. Бездействовать. Особенно когда ты знаешь, что нужно делать. Умеешь это делать. Мастерски.
Как тут усидеть на месте?
Охотник должен иметь выдержку. Но одно дело – таиться в схроне, чтобы не спугнуть дичь. Знать, что ожидание окупится. Другое – сидеть сложа руки.
Бэргэн терпел долго. Наблюдал за Тураах. Удаганка ежедневно уходила в тайгу, искала Табату одним ей ведомым способом. И возвращалась ни с чем.
Солнце сменялось месяцем, месяц – солнцем, а шаманские пути Тураах, где бы они ни пролегали, к Табате не выводили. И Бэргэн не выдержал.
Сизо-серые стада оленей плотным потоком мчались по небесной тундре, подгоняемые холодным осенним ветром. Еще немного – и раздастся их топот, а копыта высекут искры.
Бэргэн вглядывался в тревожный бег облаков и размышлял: он собрал самых надежных, самых опытных охотников. Им достаточно будет просто напасть на след. Это даст удаганке направление, а там… Если ей будет нужно, Бэргэн поможет.
– Я видел его! Дальше по тропе! – шепнул появившийся из зарослей Эркин. – Это точно он, семирогий!
Бэргэн тревожно поморщился: слишком легко! Что же Тураах тогда не напала на след?!
– Веди.
Бэргэн затаился в зарослях, разглядывая семирогого. Рядом замер любующийся зверем Эркин. Восточнее, за стволом лиственницы, скрывался Сэргэх, держа наготове лук и стрелы. Стрелять по оленю Бэргэн запретил: не хватало повторения истории с младшим сыном Сэмэтэя. Но если что-то пойдет не так, Сэргэх спугнет зверя.
Олень медленно двигался между деревьев, покачивая рогами. Косые лучи солнца, нет-нет да пробивающиеся сквозь стремительно бегущие по небу растрепанные тучи, окрашивали его бока медью. Красив зверь! Неудивительно, что горячий Эрхан шел по его следу много дней.
Зверь не казался ни опасным, ни необычным. Может, это не тот? Мало ли их бродит в обильных чертогах Лесного Хозяина?
Разумнее было отступить. Вернуться за Тураах.
Бэргэн запустил руку в траву, намотал жесткие стебли на пальцы. Выпутал, повторил снова.
Если под рыжеватой шкурой действительно кроется его брат, узнает ли он Бэргэна?
Вдалеке проворчал гром. Того и гляди ливанет. Затянется дождь – следов не найти будет.
Не попробуешь – не получишь ответа. Да будет благосклонен к нам Баай Байанай!
Бэргэн поднялся и, разведя руки в стороны, медленно выступил из своего укрытия: смотри, рогатый, я с миром.