Вот такая картинка получилась – портрет японской Пустоты. Как говорится, с чего начали, тем и закончили. Дай нам всем бог здоровья, долголетия – и умения заполнять собой самые разные ниши, каверны и пространства.
Ну, а когда с нами всё же случится неизбежное, – желаю нам всем уйти в эту Пустоту с осознаньем того, что всё это было ну хоть немножечко… не зря? По-моему, это самое главное. Спасибо!
Хайку или хокку?Загадки и фокусы японских трехстиший
Казалось бы, коротенькие трёхстишья… А ведь один только Кобая́си И́сса, о котором ещё пойдёт речь, настрочил за свою жизнь в XVIII в. аж 20 тыс. таких трёхстиший! И практически все стали неотъемлемой частью японской культуры.
И это не считая хай-га́ – иллюстрированных стихов. Когда сам же поэт создаёт рисунок к собственному стихотворению, и это всё становится цельным произведением, вешается потом в музее, в таком виде цитируется и так далее. Таких у него – ещё несколько сотен. То есть такие «мэтры короткого метра», как Мацуо Басё, Кобаяси Исса и иже с ними, должны были всю жизнь писать как пулемёт, выдавать стихотворение за стихотворением, точно фотокамера в режиме стробоскопа.
Потому что японская поэзия, про которую мы сегодня в разных её формах будем говорить, она похожа на фотографию по состоянию ума, рождающего эмоцию. Из эмоции создаётся стихотворение. Из невидимого создаётся видимое или, по крайней мере, читаемое.
История жанра трёхстиший
Итак, вопрос: хо`кку или ха`йку?
Даже тот, кто не знает иероглифов, без труда разберёт, что финальное КУ здесь одинаково для обоих слов. А означает оно «строка» или «строфа», то есть это – высказывание, завет, высказанная мысль, статья.
А вот первый иероглиф в этих терминах различается, и в случае «хокку» означает «возникать, порождать, начинаться, становиться». То есть буквально ХОК-КУ – это Начальная Строфа.
Что же касается ХАЙ-КУ – там первый иероглиф значит «актёрство, лицедейство». То есть осознанное искусство игры. Что же – получается, у них разное назначение?
Да, в быту люди постоянно путают два этих термина – говорят и так, и эдак, хотя имеют в виду одно и то же. И таких у нас очень много, поэтому давайте разбираться.
Берём первое самое большое понятие – жанр лирической поэзии Ва́ка (和歌).
ВА （和）– это, собственно, «Япония». Очень много слов у них начинается на этот иероглиф ВА, он – традиционной символ всего «исконно японского».
А второй знак, КА （歌）, означает «песня». «Японская песня» – вот как они называют и воспринимают свою поэзию. Для японцев поэзия вака – «песни родных краёв». Сумеешь ли спеть их как следует – вопрос другой. Но в принципе, когда любой автор сочиняет, его душа поёт, и сердце пребывает в процессе создания Прекрасного.
Поэтому Вака – самый общий, очень вместительный термин: это любая поэзия, написанная на японском языке. В любой форме – от юмористической до глубоко лиричной или, скажем, патриотической, не важно.
Жанр трёхстишия известен с периода Хэйан (VIII–XII вв.). А это целых четыре 4 просвещения, развития культуры и литературы.
Периоду Хэйан предшествовал период Нара – это VII–VIII вв., когда в Японию начал активно проникать буддизм.
А до периода Нара у Японии никакого активного сообщения с материком не было. Первые поездки на судах, способных выдержать долгое плаванье, начались ещё в первые века нашей эры, но были очень редки. Технологии улучшались, корабли заплывали всё дальше. И к VII–VIII вв. японцы начали осознавать, что на Западе существует огромный кусок суши, на котором живут, говорят и мыслят как-то совсем по-другому. И стали впервые задумываться о государстве, которое объединило множество их малых островов между собой. Но как оно должно выглядеть, и как им следует управлять?
Эти идеи они и начали брать из Китая, то есть через буддизм. И началась волна перенесения многовекового китайского опыта на островную, японскую почву.
Главных интересов к Китаю у них было три: торговый, религиозный и государственный. О каких-либо войнах или экспансиях речь тогда не шла: любопытные к новым идеям, японцы и сами были рады их перенять.
К VIII в. у них уже были основы элементарного государственного управления: они знали, как брать налоги с крестьян, как управлять своей армией, как делить страну на верховного правителя и его подчинённых.
Чем дальше, тем больше японцев стало выезжать в Китай на учёбу. А поскольку образование тогда передавалось исключительно религиозным путём, – то и роль «заграничных вузов» играли буддийские монастыри. Японские монахи выезжали в Китай надолго, по нескольку лет там учили китайский – и все знания, полученные там, привозили домой «под буддийским соусом».
И к началу эпохи Хэйан японцы волей-неволей воспринимали будизм как течение модное и прогрессивное. Что, конечно же, сильно повлияло на формирование «нового стиля жизни» японской знати.
Это вполне сравнимо с тем, как мы в своё время увлекались Францией, и в любом приличном доме говорить по-французски было признаком образования и светских манер. Это понятно, порождало и много «провинциальных» комплексов – дескать, «мы здесь не в Кукуевке сидим, а тоже принадлежим Большому Свету». И естественно, японская аристократия так же стала делиться на два лагеря: прокитайских «западников» – и патриотов-«японофилов».
Учить китайский в японском свете стало модно, а знание языка приносило и буддийские идеи об устройстве мира. Хотя по житейскому укладу большинство островитян всё равно оставалось язычниками. Буддизм, наложенный на синтоизм, породил совершенно уникальную синкретическую культуру, в которой отделить чисто японское от чисто китайского очень трудно, а порой и невозможно.
В любом сегодняшнем японском городе можно увидеть буддийские храмы, куда жители несут свои внутренние, душевные вопросы к Будде и его воплощениям, – а бытовые, практические проблемы решают с духами-ка́ми: тут же, во внутреннем дворике, стоит и крошечная синтоистская молельня. Языческий храм внутри храма монотеистического! Нам это представить почти невозможно, а в японской голове это смешивается совершенно органично.
При дворах японских вельмож служили образованные китайцы, как у нас когда-то немцы или французы – учили местную знать наукам, искусствам, игре на инструментах. Много средневековых японских музыкальных инструментов было фактически модернизацией китайских.
Если же говорить о литературе, то период Хэйан породил безумный всплеск любовной лирики среди аристократов, особенно фрейлин. Какая-нибудь образованная фрейлина могла ночами напролёт писать письма в стихах своему любовнику на очень странном языке, на котором никто не говорил.
Это был смешанный письменный язык, поскольку настоящий китайский они всё-таки знали мало. Но начали употреблять китайские знаки в родной речи только по звучанию, как буквы, что бы те изначально ни означали.
Примерно как мы используем букву «А» от финикийского «Алеф – бык». Но никто же теперь не думает, что это «бык», просто все условились, что так этот звук записывается, и всё. Вот так же писались и те стихи.
Обычно после бурной ночи считалось хорошим этикетом написать своему любовнику письмо.
Есть такой забавный эпизод в «Гэндзи-моногатaри» – «Повести о принце Гэндзи», великом любовнике, японском донжуане. О том, как он немного с удивлением и досадой упрекнул свою случайную любовницу в том, что она не написала ему любовное письмо. А ей жарко, и вообще она плохо себя чувствует, ей не до любовных записочек, и отвечает она ему в духе чуть ли не пушкинского «ах, оставьте»…
Но если такие вот записочки писала особенно одарённая и образованная женщина, как та же Сэй-Сёнагон, или позже Мурасаки Сикибу – то зачастую это превращалось и в хорошую, большую литературу, которая осталась нам на века. По которой мы изучаем не только полёт поэтической мысли, а быт и нравы японского общества тех уникальных времён. И теперь благодаря им очень много восстановлено для понимания того, как это было в X–XI вв. – скажем, по описаниям забытых инструментов или предметов мебели в тех же «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон. А она просто писала любовнику записку, описывая так или иначе, что вокруг неё лежит. Но сегодня в японских музеях есть даже целые комнаты, восстановленные по описаниям Сэй-Сёнагон. То есть это кладезь памяти ещё и о материальном мире тех времён, о культуре ещё и в археологическом смысле.
И вот она пишет ему письмо полукитайскими стихами, хотя уже к концу периода Хэйан всё отчётливей считывается желание писать всё-таки на своём родном языке. Помните эти мучения пушкинской или толстовской аристократии – когда несчастная женщина пребывает в таком сердечном раздрае, что даже не знает, какой же язык ей выбрать, чтобы ещё точней, ещё образней выразить всю трагедию своей тонкой души… И так же, как её сердце разрывает на части, она пишет то на чужом, то на родном наречии. Вот примерно такие же эпистолярные страсти разрывали души и праздных японских аристократов.
Но отдельный интерес тут ещё и в том, как это всё было связано с тогдашней международной обстановкой. Китайская империя Тан к концу X в. уже «наложила лапу» на все три корейские царства. Даже если не присутствовала там в военном смысле, то держала их полностью под контролем. И постепенно подбиралась к Японии.
В XIII в. хан Хубилай, внук Чингисхана, владевший уже всем Китаем, тогдашней Кореей и Монголией, дважды пытался напасть на Японию при помощи построенного им гигантского военного флота. Но оба раза на корабли его налетал свирепый тайфун – и разносил эти армады в щепки. Тогда-то японцы и придумали этим спасительным тайфунам имя Ка́ми-Ка́дзэ – Божественный Ветер… В итоге монголо-китайцы махнули на Японию рукой – мол, себе дороже распространять свои влияния ещё и на эти «богами про́клятые» Японские острова. А ведь владения Хубилая к тому времени простирались уже почти до Чёрного моря!