Именно пожары в 1923 г. полностью уничтожили Токио, Йокогаму, Йокосуку – крупнейшие мегаполисы, – и ещё восемь городов-сателлитов. 142 тыс. погибших только официально, 40 тыс. – пропали без вести. Свыше миллиона остались без крова. Около 4 млн пострадало. Материальный ущерб, понесённый страной, равнялся двум её годовым бюджетам и в пять раз превышал расходы Японии в русско-японской войне.
У сильных землетрясений первый толчок – ещё не самое страшное. Если первый толчок был коротким и мощным, а затем наступает пауза – то за эту паузу нужно во все лопатки выбежать на открытое пространство. Чтоб тебя не завалило стенами и не располовинило стёклами из дребезжащих повсюду окон.
Дальше, скорее всего, будет второй толчок – самый разрушительный. Что и произошло в 1923-м. Но тогда трясти продолжало снова и снова. За два страшных дня насчитали порядка 350 толчков.
Эту апокалиптическую картину и восстанавливает Миядзаки в одном из самых душераздирающих эпизодов фильма. Сцену с землетрясением, которая длится всего 3 минуты, создавали всей студией «Гибли» несколько месяцев. Отдельные художники прорисовывали каждую фигурку в гигантской толпе – до последнего упавшего тела, отворота кимоно и отлетевшей в сторону сандальки. В технике, поразительно напоминающей гравюры великого Хокусая.
При этом, что поражает отдельно: все механические звуки этой картины – от рёва авиамоторов и скрежета механизмов до уханья раскалывающейся земли – производятся с помощью человеческих голосов. А также – плямкающих губ, клацанья зубов, хриплого дыхания и так далее. Этот завораживающий приём Миядзаки уже частично использовал и в прежних своих работах, но именно в «Ветре» впервые распространил на всю картину. Как предельно внятный экологический мессидж – древняя, языческая молитва по всему живому, плач о грядущей катастрофе, которую накликивает человек на саму Природу своими безумными железяками.
Ведь помимо неисчислимых человеческих жертв, Большое Кантосское землетрясение привело ещё и к тому, что для наведения порядка в стране были призваны все армейские силы. Императорскую армию, и без того раздувавшуюся от патриотической спеси после победы в русско-японской войне, стали раздувать и доукомплектовывать. Япония начала скатываться в безмозглый, оголтелый милитаризм.
В 1926 г. началась эпоха Сёва – на престол взошёл император Хирохито. И все первые 20 лет его правления прошли под знаком нарастающей военной мощи и тотальной жестокости.
Японцы вторглись в Китай. Несмываемым японским позором в мировую историю вписались Нанкинская резня и зверства «Квантунского отряда» в Манчжурии.
Размышляя о тех чёрных временах, Хаяо Миядзаки однажды высказался так: «Моя страна позволила себе очень много глупостей, от которых нам потом пришлось мучительно избавляться – как в нашей голове, так и в нашей совести.» Сам он, в противовес очень многим своим современникам, всю жизнь оставался стойким пацифистом – и убеждений своих не менял.
А затем наступил 1941 г. И на Пёрл-Харбор полетели истребители «Зеро» с лётчиками-камикадзе. Те самые «Зеро», которые и разработал наш милый герой – романтический юноша, любитель всего прекрасного Дзиро Хорикоси.
А запчасти к этим истребителям поставляла фирма «Миядзаки Эйрплейн», которой владел дядя Миядзаки, а директором был отец. Совсем небольшой заводик, производивший по заказу концерна «Мицубиси» вентиляционные ремни для авиамоторов. Чем больше таких самолётов производилось, тем больше поступало заказов. Простая житейская арифметика, которая и позволяло семье отца не бедствовать даже в самые тяжёлые годы войны. И в том же 1941-м, несмотря ни на что, родить уже второго ребёнка – Хая́о.
Подавляющее японское большинство долго жить вне Японии неспособно. Тысячелетиями формировавшаяся на отшибе мира, эта страна специфична настолько, что «обычные японцы» могут существовать только в ней.
В 1930-е г. многие из тех японцев, кого называли «цветом нации» – люди науки, искусства, просвещения, как и любые другие профессионалы своего дела, – не желая участвовать в милитаристской вакханалии, стремились уехать из Японии всеми силами. Как было всегда и везде в мировой истории, из страны-агрессора начался Исход. Самая массовая эмиграция за всю историю Японии.
Дальнейший ход событий показал, что эти люди осели, в основном, в странах Латинской Америки, частично в Штатах или Европе – и практически полностью там ассимилировались. Японские общины нигде и никак себя толком не проявили, разговоров о каком-либо «японском мире» за границей никогда не вели. Из знаменитых японцев, вскормленных той волной эмиграции, мы навскидку можем вспомнить лишь перуанского экс-президента Фухимори (в оригинале – Фудзимори), философа Фукуяму и писателя Исигуро, да ещё несколько учёных-нобелиатов, чьи имена известны уже только специалистам.
Всё остальное, чем Япония сумела заинтересовать человечество после той войны, продолжало происходить в Японии. Ведь, как и всегда в мировой истории, подавляющее большинство японцев всё-таки осталось внутри страны. И, так или иначе, было вынуждено с властью сотрудничать.
Таким оказался и отец Миядзаки. Чтобы кормить семью, он стиснул зубы и пошёл на компромисс с властью. Что и определило ту сложнейшую атмосферу, в которой вырос Хаяо. Всё его детство в доме спорили взрослые. Примерно как наш герой, Дзиро Хорикоси, который всю эту историю спорит то ли с лучшим другом, то ли с инженером Капрони в своей голове:
– Зачем мы делаем эти чёртовы самолёты? Сколько уже людей полегло, а сколько ещё погибнет? Я больше не могу смотреть на эти пожары, на эту кровь! Мы сами помогаем им всё это творить – нашими же руками!!
– Но мы же просто хотели делать красивые самолёты! Мы просто мечтали о Полёте. А то, что потом сделали с нашей мечтой… разве мы за это в ответе?
А потом война закончилась. И потянулись долгие годы восстановления Японии из руин. Мать Хаяо заболела туберкулёзом спины и (как мы заметили ещё в «Тоторо») всю оставшуюся жизнь подолгу и серьёзно хворала. Отец по работе часто переезжал с места на место, из-за чего Хаяо сменил целых пять школ. Но учился всегда с интересом – и особенно много читал.
Ещё в младших классах любимый школьный учитель давал ему лучшие книги по искусству, а заодно «подсадил» его на редкие по тем временам легенды народов мира. Благодаря ему юный Хаяо увлёкся и Андерсеном, и скандинавскими преданиями.
Неслучайно первый полнометражный фильм, в котором состоялся его дебют как художника-мультипликатора, – «Принц Севера» (1968 г.) – основан на скандинавских легендах. Хотя герои с виду японские, да и природа японскому глазу вполне знакомая. А сюжет местами напоминает «Короля Артура»: здесь герою тоже пришлось вынимать волшебный меч из камня, а точнее – из великана, превратившегося в скалу.[5]
Конечно, простенькую прорисовку и сюжетную ходульность 1960-х сегодня оценят только истинные «ламповые гурманы». Но для того времени это была очень продвинутая картина – тем более, для японцев, которые тогда ещё в принципе не знали ничьих иных мифологий, кроме своей и чуть-чуть китайской.
В 1950-е, уже в старших классах, Хаяо увлёкся рисованием, особенно – рисунками в стиле манга. Гуру манги, аниматор и философ Оса́му Тэдзу́ка (1928–1989 гг.) стал для него кумиром на всю оставшуюся жизнь. Особенно же увлечённо мальчик изображал всё, что производил отец: запчасти самолёта, сами самолёты. А на них – уже и себя самого или выдуманных на ходу героев. Точно маленький Леонардо, он начал изобретать и свои летательные аппараты, каких ещё никто никогда не видал.
А в конце 1950-х, заканчивая школу, Хаяо посмотрел два мультфильма, которые, по его же признанию, определили всю его дальнейшую судьбу.
Первый фильм был японский, но созданный по китайской легенде. Назывался он «Хаку-Дзя Дэн/Легенда белой змеи» (студия «Тоэй», 1958 г.).
Все, кто хоть раз посмотрел «Унесённых призраками», помнит юного принца Ха́ку. Который, по сути, и «вырос» из героя той китайской «Белой змеи». Ха́ку (白) – это «чистый, белый». Как и китайская змея. Китайскую легенду выбрали ещё и потому, что Япония очень старалась восстанавить, «обелить» отношения со всеми, кого изнасиловала своей войной. Так пускай же это будет китайская сказка, решили создатели фильма.
В этой сказке мальчик спасает маленькую змейку от случайной беды – и отпускает её на волю. А змейка оказывается заколдованной принцессой, которая потом расколдовывается, спасает мальчика от очередных неприятностей – и забирает его с собой. И поскольку принцесса умеет летать элегантным дракончиком, мальчик улетает на ней в небеса.
Сорок лет спустя китайская сказка, так повлиявшая на юного Хаяо, оказывается вывернутой наизнанку. В «Унесённых», как мы помним, уже девочка Тихиро расколдовывает «белого дракона» Хаку, помогая ему вспомнить собственное имя – принц Кохакуга́ва («Янтарная река»), а потом и улетает на нём неведомо куда. А может, и утопает. С чего бы иначе по волнам так долго мотался её розовый тапочек?
А после «Белой змеи» юный Хаяо посмотрел ещё и «Снежную Королеву». Нашу, советскую, 1957 г. Которую рисовал Фёдор Хитрук, режиссировал Лев Атаманов, а стихи и песни писал Заболоцкий. Сумасшедшее кино даже по нынешним временам.
Снежная Королева – властная, жёсткая, со сталинскими нотками в голосе – произвела на молодого Миядзаки неизгладимое и даже судьбоносное впечатление. Её «мужская версия» даже внешне без труда угадывается в демоне Грюнвальде из «Принца Севера».
Ну, а по характеру (пускай и не внешне) всё то же вселенское властолюбие вполне узнаваемо и в колдунье Юбабе – деспотичной хозяйке бани из «Унесённых призраками». Той самой бани, в которой как раз очищают богов, а вовсе не призраков… Впрочем, о бане разговор ещё впереди.
Со своей будущей женой, Акэ́ми, 22-летний Хаяо познакомился уже в студии «Тоэй», куда устроился в 1963 г. раскадровщиком. А она была ассистентом режиссёра. С ней Хаяо прожил долгую счастливую жизнь, она подарила ему двоих сыновей – и до сих пор помогает добрым советом во всех его начинаниях.