– А говорили, что это спокойный клиент,– сказала она с понимающим видом.
– Спокойный, еще бы! – усмехнулся я, подняв глаза к потолку.
Наступила ночь, а с ней пришел и холод. Погода по сезону. Возразить нечего. Улица Пти-Шамп была тихой, как кладбище.
– Спокойный, еще бы! – повторил я вслух в тишине моего кабинета.
Я был один в комнате, которая внезапно показалась мне огромной. От включенного электрического радиатора шло на мои ноги мягкое тепло. Это была старая модель. В глубине аппарата его раскаленные нити таинственно мерцали. На камине часы меланхолически отсчитывали время. Лампа с большим абажуром отбрасывала круг света на девственно чистый лист бумаги, на котором мои руки вертели визитную карточку и обрывок, забытый Бирикосом. Я размышлял с трубкой во рту. Рядом, в маленькой комнате ожидания, скрипнула мебель. Тремя этажами ниже, на улице, прошел продавец газеты, выкрикивая простуженным голосом: «Крепюскюль, последний выпуск!» «Пос… Креп…» Он удалился или захотел чего-нибудь выпить в кафе на углу улицы. И снова тишина, которую нарушали лишь ход каминных часов и пыхтенье моей трубки. Вдруг на перекрестке чуть не столкнулись две автомашины. Послышался скрежет тормозов. Раздраженные голоса, проникнув через закрытые ставни и окна, дошли до меня.
Я ухмыльнулся:
– Спокойно, да уж!
И снова улица Пти-Шамп стала тихой, как кладбище.
Зазвонил телефон. Я снял трубку:
– Да?
– Элен.
– Дела идут?
– Да.
Я положил трубку… Хорошо еще, что у них там, на улице Валуа, была свободная комната. Я стал думать об Альберте. Странный тип… Телефон снова прервал мои размышления.
– Алло?
– Это Ребуль.
– Бюрма. Что нового?
– Ничего. Ни одного визита. Состояние удовлетворительное. Сможет выйти через несколько дней.
– Итак, ничего серьезного?
– Больше страха, чем боли.
– Тем лучше.
– Написал своей жене, чтобы успокоить ее.
– Это хороший супруг.
– Да, так как он мог бы и не делать этого. Он попросил написать письмо своего соседа по койке.
– У него болит рука?
– Несомненно.
– Очень хорошо.
– Я должен провести ночь тут или как? Теперь я наладил для себя в больнице возможность свободного входа и выхода.
– Это может нам быть полезно, когда кто-нибудь из нас схлопочет пулю.
– Правда. Я об этом не подумал. Ладно. Итак, что я делаю?
– Лучше всего, как обычно.
Я положил трубку на аппарат. Но долго она там не пролежала. Я набрал номер.
– Отель Трансосеан слушает,– произнес скрипучий голос.
– Мадемуазель Левассёр, пожалуйста.
– Мадемуазель Левассёр нет дома, месье. Вы не хотите оставить записку?
– Нет. А месье Бирикос? Месье Николас Бирикос? Я не буду с ним разговаривать. Я хочу лишь узнать, дома ли он?
– Нет, месье. Месье Бирикоса нет дома.
Я положил трубку. Засунул визитную карточку и клочок бумаги в бювар и встал. Прочистил трубку, набил ее, раскурил, натянул свой плащ и пошел в холодную и темную ночь посмотреть, нет ли чего-нибудь для Нестора.
Кое-что было.
Привычный удар по черепу. Добрый удар дубинкой.
Глава седьмая ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ
Неровные камни мостовой впивались мне в тело. Мои ушибленные руки ощупывали их, стараясь за них ухватиться, не знаю, для какой цели. Что мне делать с этими булыжниками? Я не буду строить баррикаду. Баррикады строят летом. Вы видели, как умирают за двадцать пять франков в день? А за сколько умирал я? Три миллиона – это интересная сумма… если бы она была у меня в кармане. А если бы она была у меня в кармане, я потратил бы ее, чтобы полечиться. Камни мостовой были скользкими от сырости, и я скользил по ним. Я многое отдал бы, но не три миллиона, чтобы встать на ноги.
Я полз.
Булыжники мостовой были острые, сырые и холодные. Неподалеку текла вода. Тихонько. Подло. С мерзким шумом. Вокруг меня все было черно. Где-то там, черт знает где, над темной массой, чернее ночи, которая показалась мне похожей на мост, мерцали огни, но вокруг меня царила полная чернота.
Я полз.
Вода текла быстрее и казалась ближе, или же меня подвел слух. Какой-то вонючий и мерзкий пакет очутился почти у самой моей щеки.
– Дальше нет, приятель,– проговорил чей-то пропитой голос.
Мои негнущиеся пальцы обхватили пакет. Это была ступня. А над ней – ноги и так далее. А на самой верхушке был голос.
– Ты что, паренек, хочешь нырнуть в Сену?
– Не знаю,– удалось мне произнести.
– У тебя любовные неудачи?
– Не знаю.
– Я отведу тебя в укрытие. Я спас тебе жизнь, а? Ты вспомнишь об этом, а? Без меня ты бы шлепнулся в воду, это я, Бебер, тебе говорю.
– Бебер?… Игрок?…
– Давно кончил с этим. Пошли поговорим с Дюссеш.
Он наклонился надо мной, обдав запахом вонючих штанов, от чего у меня замутило в животе. Поддел меня под мышки и оттащил под мост.
– Для тебя визит, Дюссеш. Парень из высшего общества. Он выпал из тачки, вернее, его вышвырнули оттуда…
– Это удар дубинкой,– с трудом сказал я.
– Может быть, и то, и другое,– продолжал бродяга.– Ты, может, схлопотал удар дубинкой, но я хорошо видел тачку и то, как тебя вышвырнули оттуда.
– Ночное нападение,– произнес женский голос, надтреснутый на тысячу кусочков, без возраста и почти бесполый.– С этим парнем мы еще хлебнем.
– Нет, нет,– взмолился я.– Со мной никаких неприятностей, никаких.
Неприятности – это уж исключительно по части Нестора Бюрма. Я ревниво держусь за них. И ни с кем не делю.
– Это мой кореш,– сказал бродяга.– Я спас ему жизнь. Он этого не забудет. Он выдаст мне вознаграждение.
И я почувствовал, как он начал меня обшаривать. Я не препятствовал. Этой ночью меня обшаривали не впервые. Это был даже третий раз, если в моем наболевшем черепе еще осталось место для воспоминаний.
Все началось у торговца птицами. В тот момент я еще не знал, что это было у торговца птицами. У меня возникла богатая идея пойти прогуляться по набережной Межисери. Там я получил первый удар дубинкой. Лучше бы я пошел в кафе. Гуляющих на набережных было мало, но всегда есть один лишний: на этот раз это был тот, кто возле улицы Бертэн-Пуаре (я помнил это место, уже кое-что) послал меня в нокаут. Когда я пришел в себя немного (или много) позже, я задал себе вопрос, как все это могло случиться. Судя по всему, мне больше нечего было делать… А между тем, несмотря на мое коматозное состояние, мне показалось, что мои карманы обшаривали…
– Что ты там шуруешь?– спросила нищенка.
– Может быть, у него есть там адрес, по которому можно сообщить о несчастном случае,– ответил ей бродяга.
– Не будь жлобом, Бебер. Читать ты не умеешь. Ничего не бери у этого парня…
Я потянулся. Это было прекрасно – иметь возможность вытянуться. Даже если это вызывало боль и происходило в негостеприимной обстановке под мостом, который укрывал от моросящего дождя, но не от ветра. В первый раз, когда я приходил в себя… Мои лодыжки, колени, кисти рук и локти были связаны, и освободиться от этих пут было так же сложно, как получить отсрочку от уплаты налогов. Впрочем, я не пытался (с налогами такое бывало). Я находился в странном месте. Темном, полном какой-то странной жизни, вороватыми движениями. Место не очень теплое и где пахло опилками, кукурузой или каким-то другим подобным злаком. Я не знаю почему, но мне захотелось свистнуть, только тогда я заметил, что во рту у меня кляп, а на глазах повязка. Я перевернулся и зацепил какой-то предмет, что вызвало оглушительный грохот (так мне, по крайней мере, показалось), хлопанье крыльев. Затем канарейка разорвала тишину сердитой трелью, заворковал голубь. Я был у торговца птицами. И сам я тоже был хорошенькой птичкой, голубем в клетке, как и все прочие.
– Поверни его лицом к ветру и дай ему глоток красного,– посоветовала нищенка.
– Это мой кореш,– повторил бродяга.
Он чиркнул спичкой.
Шум, поднятый разбуженными птицами, не привлек ничьего внимания. Только много позже пришел какой-то тип, которого я не увидел из-за повязки на глазах, а лишь почувствовал, тип нервный, суетливый. Он еще раз обшарил мои карманы, поставил меня на ноги и… потом ничего. Это был второй удар дубинкой за вечер. Потом я опомнился на берегу реки, уже без пут, ползущим к воде, рискуя свалиться вниз и утонуть. Бродяга сказал, что меня выбросили из автомобиля. Наверно, я бредил. Концы не сходились с концами. На меня напали, оглушили дубинкой, связали, бросили одного посреди птиц, затем приобщили к уличному движению снова. Мне не задали ни одного вопроса. По всей вероятности, я бредил. И видимо, продолжал бредить. Все это было ни на что не похоже. А где мой бумажник?…
Сквозняк загасил первую спичку. Вторая была зажжена, и желтоватое пламя не потухло. Видимо, они зажгли свечу. Сквозь туман я увидел, как бродяга поднял вверх мой бумажник и протянул своей товарке, такой же оборванной, как и он сам:
– На, Дюссеш, раз ты умеешь читать, давай…
– Это фараон,– сказала нищенка после небольшого молчания.– Я же говорила тебе, что у нас будут неприятности…
– Фараон или не фараон, это мой кореш. Я его спас. Он об этом вспомнит. А раз он фараон, то подмогнет нам…
– Это не настоящий легавый. Это частный детектив. Ты знаешь, что это такое, Бебер?
– Нет! Это – легавый, или не легавый?
– Это легавый, который не легавый.
– О! Черт! Отдай мне кошелек, чтобы я снова засунул его в карман его пальто.
– Я знаю этого человека,– сказала Дюссеш изменившимся голосом.– Его и его брательника…
Бродяга, стоя во весь рост, возвышался надо мной. Затем нагнулся, держа в руке мой бумажник.
– Мы ничего у тебя не смыли, приятель. Мы не ворюги, понятно? Но ты не забудешь нашу заботу, а?
Он сунул бумажник в мой карман. Свет погас. Я услышал, как одна бутылка стукнулась о другую. Потом буль-буль-буль и многозначительное причмокиванье языком.
– Эй! Дюссеш! – запротестовал бродяга.– Ты хлебаешь втихаря, когда не видно?