— Колафа отказался внять моему властительному приказу. За гордыню и неповиновение он тоже заплатит жизнью.
Я услышал тихое протестующее ворчание Баламани. Мое сердце словно остановилось.
— Когда вы будете размышлять о судьбах Колафы и Хоссейнбека, не забывайте, что ваша судьба может быть точно такой же. Скажи им, Салим-хан.
— Бог велик, и шах — Его наместник на земле. Кара за ослушание — смерть, — подтвердил Салим-хан.
Мы ответили хором:
— Клянемся повиноваться свету вселенной.
Но шах еще не закончил:
— И вот еще что, раз уж я говорю об оскорблении величия царственной особы и дворца. Мое внимание привлекло, что многие придворные продолжают домогаться внимания тех, кто дорог моему сердцу. Я уверен, что вы согласитесь: нет ничего важнее чести — ничего. Посещение их настрого запрещается.
Если он и действительно против, почему не сказал об этом раньше? Без сомнения, он опасается власти Пери.
Никто из придворных и слова не посмел вымолвить; все склонили голову, надеясь, что Исмаил не потребует от них объяснений. Я смотрел на хана Шамхала, но не заметил в его лице ни следа изумления, и в поддержку своей племянницы он тоже не сказал ни слова.
Мирза Салман попросил разрешения высказаться, что я расценил при таких обстоятельствах как храбрость.
— О повелитель всего чистого, в ваше отсутствие многие из нас пеклись о безопасности и сохранности дворца. Мы полагали, что никто не сможет руководить нами лучше, чем ближайший последователь вашего досточтимого отца. Мы искренне надеемся, что не ошиблись.
Исмаил казался удовлетворенным этой маленькой речью.
— В таком положении, когда во дворце развал и нет ни единого из Сефеви, чтобы принять решение, вы поступили верно, слушаясь члена семьи, — отвечал он. — Но теперь все иначе. Я здесь, чтоб вести вас, и потому такого служения больше не требуется — и не разрешается. Вам понятно?
— Совершенно, — поклонился мирза Салман.
Шах дал Салим-хану знак, что собрание закончено. Во времена шаха Тахмаспа кары злоумышленникам сопровождались вознаграждением тех, кто хорошо служил, или чем-то еще, что смягчало бы скорбь от смерти и заключения тех, кого мы знали. Как все изменилось!
Когда шах поднялся, мы стояли смирно, дожидаясь, пока он не дойдет к двери, сопровождаемый столпами государства и стражей. Он вышел, и придворные, пережившие это испытание, тотчас заговорили тихими, но возбужденными голосами. Некоторые утирали лоб, другие бормотали благодарственные молитвы, что их не забрали. Я слышал, как мирза Ибрагим разговаривал, не понижая голоса, с одним из своих друзей:
— Я думаю, что это повод отпраздновать, — ядовито вещал он, — для тех из нас, кто еще дышит. Почему бы не освежиться у меня дома? Я как раз сторговал новую книгу, хочу показать вам рисунки из нее.
Ибрагима любили художники и каллиграфы за то, что он тратил свое состояние на книги. Должно быть, он трясся на своей подушке из-за того, что поддержал Хайдара, пусть сейчас и старается обратить все в шутку. Интересно, почему шах его не тронул?
Друг его не рвался праздновать.
— Может быть, позже, — сказал он. — А прямо сейчас я иду в мечеть возблагодарить Бога.
Баламани повернулся ко мне и шепнул:
— Могло быть и хуже.
— Это как?
— Исмаилу пришлось показать камень в руке. Не покарай он своих врагов, после собрания кучки придворных тут же принялись бы строить против него заговоры. А теперь они хорошенько задумаются о последствиях.
— Но почему Колафа? Разве не чересчур убивать своего союзника, когда тому не по нраву новое назначение?
— Р-р-р-р… — Баламани изобразил свирепого пса. — Все это лишь повод. Колафе Исмаил был обязан тем, что сделался шахом. Никакой правитель не хочет быть настолько обязанным простому человеку.
Слова его кинжалами вонзались в мое сердце. Я подозревал, что шах, подобный Исмаилу, захочет быть обязанным женщине еще меньше.
Когда я вошел в комнаты Пери, она сидела с каламом в руке и письмом на коленях, которое тут же отложила.
— Ты словно джинна повстречал, — сказала она. — Что случилось?
— Шах явил свой гнев, приказав казнить Колафу и Хоссейнбека, — торопливо сообщил я, — а также заключить в тюрьму хана Садр-аль-дина и других, поддержавших Хайдара.
— Ого! — сказала Пери. — Не слишком ли сурово?
— Достойная повелительница, он также потребовал, чтобы придворные прекратили встречаться с женщинами царского рода.
— По какой причине?
— Он сказал, что это оскорбление чести Сефевидов.
— Он должен был это сказать! — гневно отозвалась Пери. — Легче всего сказать так, потому что ни один придворный не запротестует против такого обвинения. Не сказать же ему, что его сестра лучше управляет, чем он. Я не могу промолчать, когда этих людей вот-вот казнят, особенно Колафу. Пойдем немедленно умолять его.
Пери схватила свой калам и написала письмо Султанам, требуя разговора с Исмаилом. Там было сказано:
Вы — царственная мать всего Ирана ныне.
Откройте же добра сокровищницу в сыне:
Пускай в пустыне бед благая бьет струя,
И знайте: помощь может стать нужна моя.
Султанам ответила письмом, где приглашала прибыть к вечеру в ее покои, когда она будет готовить чай для сына. Когда мы прибыли, нас проводили в маленькую гостиную, украшенную дивными коврами. Султанам и Исмаил сидели, прижавшись друг к другу, пили чай, заправленный кардамоном, и грызли сахар-нобат с шафраном. Султанам, ширококостная, с венцом кудрявых седых волос, выглядела вдвое крупнее Исмаила, все еще худого, несмотря на изобильную дворцовую еду. Пери приветствовала Исмаила как повелителя вселенной, спросила его о здоровье. Покончив с условностями, Исмаил не стал медлить.
— Я знаю, почему ты здесь, — начал он. — И ответом будет «нет». Больше никаких утренних советов.
«У этого шаха, — подумал я, — вежливости как у разделочного тесака».
— Свет мира, не за этим я пришла, — сказала Пери. — Я здесь в великом смирении прошу вас о милости.
— Какой?
— Я слышала о вашем решении казнить Колафа-румлу и Хоссейнбека. Как ваша сестра и член властвующей семьи, много лет знающая двор, я прошу вас явить им милость.
— Хоссейн — предатель, а Колафа — неблагодарная рвань. Они не заслуживают милости.
— Возможно, и нет, но вопрос в том, как знатные люди расценят эти казни, — возразила Пери. — Если вы убьете Колафу, то они задумаются, почему человека мудрого и высокопоставленного, сделавшего все, чтоб вы получили власть, приносят в жертву. Страх такой же судьбы сделает их опасными. Если вы убьете Хоссейнбека, они поймут, но явите милосердие — и они запомнят вас милосердным.
— Чего ты хлопочешь? Кто эти люди для тебя?
— Они мне никто, но тут вопрос в милосердии. Колафа был вашим вернейшим сторонником. Я думаю, мы должны быть благодарны ему за поддержку.
— А Хоссейнбек?
— Верность остаджлу стоит дорого.
— Даже если он предатель?
— Он не был предателем: он просто выбрал проигравшую сторону.
Исмаил повернулся к Султанам:
— Матушка, что ты думаешь?
Пери ожидающе взглянула на нее: Султанам часто удавалось добиваться милости от шаха Тахмаспа, и, без сомнения, в том числе для самого Исмаила.
— Думаю, твоя сестра права насчет Колафы, — сказала Султанам. — Зачем терять отличного полководца?
— Показать, что неповиновение будет караться.
— Но это не было неповиновением: это просто расхождение в мнениях, — вмешалась Пери.
— Какая разница?
Неужели этот шах не способен увидеть различие?
Пери была ошеломлена:
— Но ведь вы позволите своим подданным временами не соглашаться с вами?
— Конечно, — сказал он. — Ведь я тебя слушаю сейчас, не так ли? Но Хоссейнбек — проигранное дело. Сопротивляясь моему воцарению, он всегда оставался бы опорой для недовольных. Что же до Колафы, его казнь создаст важный пример того, какого поведения я ожидаю от других. Мертвым он послужит мне лучше, чем живой.
— Но брат мой…
— Я принял решение.
— Я молю вас пересмотреть его. Когда наш отец был жив, его брат несколько раз восставал против него, но, пока он не объединился с оттоманами и не был взят в плен, его не казнили. Без сомнения, высокородные заслуживают пощады.
— Я не Тахмасп, — сказал Исмаил, — и я намерен быть совсем другим шахом.
Пери начала выходить из себя:
— Но если б не его великодушие, вас бы самого не было в живых!
Лицо Исмаила побагровело от гнева.
— Я жив, потому что волей Божией должен был стать шахом.
С этим никто не стал бы спорить.
— Колафа не единственный, кому следует преподать урок, — продолжал он. — Кое-кто хочет отнять у меня власть, но им не видать успеха.
При этом намеке госпожа сумела остаться спокойной.
— Я предлагаю свое мнение с единственной целью — укрепить ваше правление, брат мой.
Исмаил фыркнул:
— В следующий раз тебе лучше подождать и спросить, жажду ли я твоего мнения.
Оскорбленная, Пери отшатнулась и взглянула на Султанам, ища поддержки.
— Тебе следует принять слова моего сына, — тихо сказала Султанам.
— Но вы лишаете человека жизни — единственного настоящего сокровища, что у него есть! Разумеется, вы должны ожидать протеста.
— Напротив, я ожидаю, что меня поблагодарят за внимание, — ответил он.
Кинув в рот поджаренное тыквенное семя, Исмаил громко разгрыз его. Я ждал, что Пери скажет что-нибудь вразумляющее, но она лишь поморщилась, будто в комнате дурно запахло.
Исмаил выплюнул шелуху:
— Обсуждать больше нечего. Можешь идти.
Пери тяжело поднялась и пошла к дверям, не поблагодарив его за встречу. Я спросил разрешения уйти и вышел следом, корчась от неуважения, выказанного ею.
— Мне следовало сражаться тверже, — сказала она, когда мы шли через сады.
Розы поникли от жары.
— Что это дало бы?
— Может, и ничего, но я в долгу перед Колафой. Он заслуживает жизни.