Я тоже продолжал читать свою «Шахнаме» почти каждый вечер и бережно хранил ее, потому что это был подарок Махмуда.
— Но посмотри, что случилось с прожорливым Заххаком: Каве начинает восстание. Значит, даже Фирдоуси, который обычно так сдержан и не хочет оскорбить власть, полагает, что воистину злобному шаху следует противостоять.
Пери затягивала на моем горле петлю логики, а я не хотел, чтоб на ней оказался узел, который нельзя развязать. Лицо мое наверняка отразило мои чувства, потому что Пери смягчилась.
— Иногда один человек должен пожертвовать собой ради блага других, — добавила она. — Каве был таким человеком. Как он вдохновлял всех, кто страдал от угнетения! Я больше не могу сидеть сложа руки, когда огонь пожирает дом нашего будущего. Слишком часто я действовала в надежде получить что-то для себя. Теперь я должна сделать это для других, не думая о своей судьбе.
Она сказала это с такой тонкостью и с таким пониманием своих недостатков, что я был тронут до глубины души.
— Спасибо, Джавахир. Но скажи мне: чувствуешь ли ты так же остро, что наш правитель болен?
— Да, конечно. Ваш досточтимый отец никогда не убивал своих родных без причины.
— Я знаю, какую жертву ты принес, чтобы служить ему. Ныне я собираюсь попросить от тебя еще большей, но требовать ее не буду. Она должна быть добровольной.
Ужас наполнил меня.
— Чего же вы просите?
— Твоей верности.
— Она всегда ваша. Чего еще?
— Твоей помощи.
Волосы на моем затылке встали, будто часовые.
— В чем?
Пери понизила голос:
— Он должен быть остановлен.
Сердце мое забилось, как военный барабан. Как я могу согласиться на то, чего она требует от меня? Для человека, поднявшего руку на повелителя, для сестры, наносящей удар своему родному брату, это смертный приговор, если все раскроется, и вечное проклятие, если Бог сочтет деяние несправедливым.
Но мы не сможем совершить это, подобно Каве; наш шах не герой поэмы — он просто казнит нас, если мы открыто воспротивимся его власти.
Пери вглядывалась в мое лицо:
— Джавахир, ты поможешь мне вернуть справедливость на нашу землю?
— Во имя Всевышнего! — взорвался я. — Я отдал все до последнего дыхания этой династии, даже возможность вырастить собственных сыновей! А теперь я должен стать предателем, чтоб услужить тому же роду? Что я буду за слуга? Сочту ли потом хоть какую правду незыблемой?
— Твои вопросы честны, — сказала Пери, — но я полагаю, что ты будешь служить делу справедливости. Это будет единственной причиной согласиться на такую просьбу. Ты получишь мое разрешение помочь мне, только если сочтешь это дело правым.
Если бы она сказала что-нибудь еще — о выгоде или славе, я бы отказал. Но ей удалось затронуть единственную струну, которая отозвалась во мне. Исмаил стал подлинным отражением Заххака: отрицать это было нельзя. Могли мы оставаться безмолвными и позволить ему уничтожить нас из своей прихоти? Или мы будем отважными, словно Каве?
— Что вы предназначили ему?
— Удел, который он назначил другим.
Кровь моя обратилась в колкие красные кристаллы.
— Даже ваш отец, да упокоится его душа, оставил его жить, — возразил я.
— У моего отца была власть заключить его в тюрьму и лишить всякой силы. У нас ее нет. Недавно я спросила Султанам, позволит ли она кызылбашам сместить его по причине безумия, но она не согласилась. Остался лишь один способ избавиться от этого мерзавца, точно также, как был один способ свергнуть Заххака.
— Это оскверняет все, чему меня учили с детства. Как вы можете просить меня об этом?
— Почему же не могу, если это единственная справедливая возможность? Он уничтожит нас всех, если мы смиримся с ним.
В моей голове словно поселился пчелиный рой.
— Всю мою жизнь меня учили быть верным трону. После того как был убит мой отец, я решил стать безупречным примером.
— Тебе это удалось.
— Благодарю. А теперь я должен отбросить все заповеди и взбунтоваться?
— Иногда другого выбора нет.
— Я не могу сейчас ответить — мне надо подумать.
— Понимаю, — сказала она, — и уважаю твою нужду в раздумье. Возвращайся, как примешь решение.
Когда я уходил, то оглянулся — и был потрясен красотой всей картины. Сидя на подушке, в красном платье, расшитом изображениями воробьев, окруженная изящными рукописями, среди прекрасных шелковых ковров цвета персика, она словно излучала женственность и знание. Роскошь вещей, изысканность одеяния, округлый царственный лоб — все делало ее особенной и утонченной. Но в ее стройном теле таилось что-то куда более твердое, чем даже в отце, тверже, чем было нынче в воинах-кызылбашах, чьи тюрбаны обматывали высоченные красные колпаки, делавшие их похожими на великанов. Она пришла к намерению столь ужасному, что обратило бы в бегство многих воинов, но она — она не отступит.
Просьба Пери лишила меня покоя, а добавило беспокойства незнание о судьбе Махмуда. До сих пор от него не было ни письма, ни вестей. Была надежда, что Хадидже расскажет мне о намерениях шаха и о том, утих ли его смертоносный гнев. Я отправился к ее покоям и попросил встречи с нею, сказав, что принес новости от царевны. Дальше объяснять было незачем, потому что дворец и так был полон посетителей: женщины шли одна к другой утешить скорбящих.
Когда я вошел и был допущен, я изумился, увидев Хадидже в черном; черный шелковый платок покрывал ее волосы, отчего ее тамариндовая кожа казалась бледнее.
— Мои соболезнования, — сказал я, когда мы сели на подушки друг против друга.
— Спасибо. И мои тебе…
Я не был в родстве ни с кем из убитых, но оделся в соответствии с положением дел во дворце.
— Я зашел поговорить с вами о частном деле, касающемся моей повелительницы, — сказал я.
Хадидже повернулась к Насрин и попросила горячего кофе для меня.
Та ушла, и Хадидже тут же сказала:
— Ты выглядишь, словно наткнулся на мертвого.
— Я и чувствую себя так же, — ответил я. — Шестеро сыновей шаха убиты, а Гаухар словно сошла с ума. Она больна от горя, и я не уверен, что у нее хватит сил жить. Ужасно видеть это.
— Да изольет Бог на нас свою милость! — отозвалась Хадидже, и слеза скатилась по ее щеке.
Я не смог удержаться. Вскочив с подушки, схватил ее руку, страстно желая обнять и соединить тепло наших тел.
— Говорил он что-нибудь о том, когда прекратится резня? Я боюсь за Махмуда!
Хадидже была так потрясена, что я мгновенно пожалел о сказанном. Она оглянулась на дверь, и я быстро убрал свою руку и снова сел в дальнем углу комнаты.
— Бедный Джавахир, так у тебя есть причины страшиться, — тихо сказала она, и глаза ее были колодцами горя.
— Знаю, знаю, — ответил я. — Почему вы так печальны?
— Я тоже понесла тяжкую утрату.
— Но вы же не в родстве ни с кем из царевичей, разве что в браке?
— Верно, — сказала она. — Так и скорблю я не по ним. Этим утром я узнала, что мой брат мертв.
— Хадидже, милая, что случилось?
Она обхватила себя руками:
— Пытался кого-то защитить, как всегда. Как меня, когда мы были маленькими.
Глаза ее переполнились слезами, и скоро они заблестели на ее скулах.
— Когда я потеряла родителей, мне казалось, это все, что может потерять женщина. Но это новое горе, пронзившее мое сердце, не уйдет, сколько бы мне ни осталось жить.
— Как бы мне хотелось обнять тебя и утешить!
— Шшш! — предостерегла она и оглянулась, будто услышала что-то.
Тут же вошла Насрин-хатун с кофе, двигаясь так бесшумно, что я подумал: не пыталась ли она подслушивать? Я тут же сменил предмет разговора:
— Достойная царевна хотела бы узнать, нет ли у вас особого снадобья, которое поможет Гаухар избыть худшую часть ее горя.
— Составлю, — сказала Хадидже. — В эти дни у меня много просьб о таких снадобьях, и мне оно тоже понадобится. Насрин-хатун, пожалуйста, собери еще тех трав, которые я тебе показывала, и принеси для нашего гостя.
Насрин-хатун поставила поднос и ушла исполнить ее просьбу. Теперь я понимал, отчего Хадидже так спокойна. Снадобья ее были так сильны, что унимали всякую боль.
— Джавахир… — начала было Хадидже, но я перебил ее:
— Как мы можем его остановить?
Ее рот искривило отвращение.
— Я только надеюсь, что он не пришлет за мной. Как я смогу лежать под ним, зная, что случилось с моим братом?
Я не понял:
— Что общего между шахом и смертью твоего брата?
Хадидже вздохнула:
— Джавахир, мне больно оттого, что ты должен узнать правду. Мой брат умер, защищая Махмуда.
Словно железный кулак стиснул мое сердце.
— Да будет он всегда невредим! — сказал я, но в моих словах звучал гнев.
Она поглядела на меня с таким сочувствием, что мой гнев смутил меня.
— Если ты не хочешь узнать, что случилось, я не скажу.
Выбора не было — я попросил.
— Брат был с Махмудом в охотничьем лагере. Люди шаха выследили их по дыму костра и напали. Друг моего брата, который был с ними, бежал и уцелел. Он написал, что Махмуда задушили, а брата убили кинжалом. Тела отвезли в дом Махмуда приготовить к погребению. Несколько часов спустя Махмуд вдруг застонал и очнулся. Шея его была жестоко изувечена, но он был жив.
Ярость отхлынула, и я вдохнул сладкий воздух жизни — наверное, совсем как Махмуд. Впервые за все эти дни воздух так легко проникал в мою гортань и дальше в легкие.
— Прости, я не хотел так гневаться, — сказал я. — Мне непосильна сама мысль потерять его.
Думаю, я даже улыбался, пока не осознал, что прелестное личико Хадидже искажено горем.
— Хотела бы я не рассказывать конец этой истории, — продолжала она. — Убийцы спросили своего старшего, что им делать с Махмудом, и он приказал им отнять у того жизнь. На этот раз им удалось.
Я вскочил на ноги и пнул поднос с кофе, словно мяч в игре. Стаканы разлетелись вдребезги, и кофе испятнал весь синий шелковый ковер, собственность шаха.