— Исмаил услышал, что кто-то из кызылбашей собирается поддержать Султана Хассан-мирзу в праве на трон, — ответила она, — но я знаю: мальчик уехал в Тегеран просто потому, что хотел попросить более высокого положения при дворе. Сейчас Исмаил держит Мохаммада Ходабанде и остальных его сыновей под домашним арестом в Ширазе и Герате. Я в страхе — он может перебить их всех.
Я стиснул рукоять кинжала.
— Да сохранит их Бог! — ответила Пери. — Мать стольких поколений Сефевидов, позволь мне предложить тебе снадобье, что уменьшит твою боль.
— Мне нужно не снадобье! — яростно отказалась Султанам. — Мне нужна справедливость! — Она воздела руки к небу и вдруг ударила себя по голове, груди, словно избивая врага.
— Что ты просишь меня сделать?
Султанам уставилась на Пери глазами в багровых веках:
— Я пришла сказать тебе твердо и неотступно, что мой сын должен быть смещен ради блага страны.
Я едва верил своим ушам.
— Высокочтимая старшая, вы уверены? В последнюю нашу встречу вы говорили совсем другое.
— Потому что ни одна мать не может и помыслить о свержении ее сына, пока она не откроет, что ее сын — чудовище. Пери, ты должна взяться за это.
— Как? Высокородные мне не помогут.
— Тогда найди другие способы.
— Что так бесповоротно изменило ваш разум? Исмаил убивал и раньше, направо и налево!
Царевна словно выхватила эту мысль из моей головы.
— Если Исмаил убьет Мохаммада и его детей, династии конец. Я должна отказаться от него, чтоб сберечь будущее своей страны.
Лицо Пери осветилось благоговением.
— Как отважны вы стали!
Лицо Султанам стало как осевшее тесто.
— Это только ради себя. Я… я не хочу терять остаток моей семьи и доживать остаток дней в одиночестве.
— Конечно нет. Бог даст вам увидеть еще много поколений.
Я понадеялся, что Султанам сможет помочь нам настичь нашу дичь.
— Высокочтимая мать, — сказал я, — ваш сын, повелитель вселенной, очень хорошо защищен. Конечно, его невозможно устранить.
— Вы можете добыть сведения у кого-нибудь, кто знает Хассанбека.
— У кого же? — спросил я.
— У проститутки по имени Ширин.
— Откуда вы ее знаете? — поинтересовалась Пери.
— Она пришла ко мне пару месяцев назад, после того как стала обслуживать придворных. Сняв покрывало, показала мне синяки под глазами и рубцы на ногах. «Я плачу налоги, как всякая честная проститутка, — сказала она мне, — и прошу вас защитить меня от гостей, которые ведут себя как безумцы». Виновником был сын хана. Я послала своего визиря отчитать его, а также сказать его отцу, что он будет избит так же, как Ширин, если это повторится. Она была так благодарна за мое заступничество, что с тех пор мне рассказывает о своих посетителях. Среди них и Хассанбек.
Я едва не захохотал при мысли, что любимец шаха сбегает в объятья продажной женщины.
— Вы сможете расспросить для нас Хассанбека? — спросила Пери.
— Нет. Даже мать чудовища не на все способна. Идите к Ширин и скажите, что вас послала я.
— Где живет Ширин? — спросил я; мои ноги уже рвались в воинский марш.
— У пруда Сайид.
— Там, где богатые торговцы?
— Да. Она очень красива.
Самым красивым проституткам приходилось платить куда больше налогов, чем другим женщинам, продававшим себя, но они и зарабатывали изрядно.
Глаза Пери наполнились восхищением.
— Ваша отвага будет примером для всех женщин. Я никогда не забуду ваших сегодняшних слов, но я знаю: ваше сердце разрывается от скорби по вашим внукам. Могу я навестить вас позже и оплакать с вами вашу утрату?
Султанам встала, высокая и ширококостная, заняв собой место на двух женщин.
— Не теряй время, горюя со мной, — ответила она. — Просто делай, что я велю, пока весь наш род не истребили. Торопись!
— Чашм, горбон.
Султанам возвратилась в свои покои, оставив нас с Пери потрясенными увиденным.
— Ну и чудо! — Глаза Пери наполнились влагой сочувствия. — Можно ли себе представить: выносить дитя, чтоб оказаться перед необходимостью уничтожить его? Не думаю, что я бы смогла. А ты?
— Мой труд — лелеять страну, а не вынашивать детей. И ваш тоже.
Наши глаза соединило понимание. Как отличны мы были от обычных мужчины и женщины! Никогда наши чресла не дадут жизни младенцам, но нам суждены родовые муки для лучшего Ирана. Эта судьба, куда более великая и странная, чем любая, какую я представлял для себя прежде, питала во мне силы и надежду.
Пери выдала мне резной серебряный кувшин, чтоб вручить проститутке в качестве подарка, намекая на более щедрые дары в будущем. Завернув его в шелк, я поспешил к домам, сгрудившимся вокруг базара, держа направление на пруд Сайид. Это было одно из дюжины подземных водохранилищ, где запасали воду, текущую с гор по плавно спускающимся туннелям.
Дома из необожженного кирпича-сырца, стоявшие вокруг пруда, были приятны глазу и опрятны. У детей, игравших посреди улицы, я спросил дорогу к дому Ширин. Мальчик провел меня путаными улочками, как будто уже много раз делал это. Когда мы пришли, он махнул в сторону дома и загадочно улыбнулся. Я отблагодарил его мелкой монеткой.
Через деревянную калитку я шагнул в маленький, но аккуратный дворик с ухоженными абрикосовыми деревьями. Стены дома были выложены синими и желтыми изразцами. Слуге я сказал, что послан членом шахской семьи, и отдал ему кувшин. Когда меня провели в гостиную Ширин, передо мной поставили чай, благоухавший розовой водой, блюдо крупных фиников и печений на меду. Где-то в доме весело чирикали птицы.
Как только я допил чай, слуга пришел сказать, что Ширин хотела бы меня видеть. Встав, я прошел за ним в маленький покой в дальнем конце ее бируни. Он был расписан — фреска изображала мужчину и женщину, отдыхающих в саду. Женщина прилегла спиной на грудь мужчины, а его рука отыскивала тайные просветы в ее одеждах, чьи складки расходились, дразняще показывая грудь и колени. На следующей сцене — заработало мое воображение — ее одежда была бы наполовину снята, обнажая гранатовые груди. Клиенты Ширин должны были жаждать ее услуг после такого подбадривания.
Когда Ширин возникла в дверях, продолжая отдавать приказания слуге, я вдохнул незабываемый аромат дыма, ладана и роз. Она стояла спиной ко мне, под ее длинными черными волосами виднелось вишнево-красное платье, расшитое золотыми птицами.
Она повернулась, и я был поражен. Огромные темные глаза, словно глубокие колодцы под густыми бархатистыми бровями. Нос и рот казались маленькими в сравнении с ними. Такое лицо было невозможно забыть.
— Фереште! — вскрикнул я. — Это ты или сон?
Прекрасные глаза встретились с моими. Затем она ответила — голосом печальным, но нежным:
— Это я. Но при слугах, пожалуйста, зови меня Ширин. Я больше не пользуюсь моим настоящим именем.
— Хвала Всевышнему! — выдохнул я. — Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя увижу, особенно когда узнал, что ты уехала в Мешхед.
— Я решила уехать внезапно, — призналась она, но не сказала почему. — Мне было так жаль, когда я узнала, что ты с собой сделал. Пайам, неужели это правда?
Звук моего прежнего имени; у меня на лбу выступила испарина. Она была единственной женщиной из моего прошлого, знавшей обо мне все, — единственной, видевшей мои взрослые мужские части. Сколько раз я грезил о ней, вспоминая ее нежность!
— Да.
— Хвала Богу, ты выжил.
На ее лице не было ни отвращения, ни ужаса, чего я боялся, и глаз она не отводила. Я вздохнул:
— Когда ты вернулась в Казвин?
— Около года назад, — ответила она. — Я так хорошо заработала в Мешхеде, что смогла съездить в Мекку. Там я и дала обет, что как только наберу достаточно денег, то брошу нынешнее занятие. Одного из моих клиентов в Мешхеде я попросила замолвить обо мне слово здешним придворным.
— Так тебя можно звать хаджи Фереште, — заметил я. — Хвала Богу, что ты совершила хадж!
— Он меня полностью изменил, — сказала она. — Бог милосерден, Он омыл меня своей благодатью. Конечно, я все еще отверженная — мои сестры отказываются видеть меня или принимать от меня подарки, — но временами я могу для них кое-что сделать.
— Можешь и для меня.
— Взаправду? А почему ты пришел?
Ее мягкое любопытство разбудило во мне желание рассказать все. Я напомнил ей о моем юношеском отчаянии, о моих мечтах и моем пути с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я говорил, и что-то тяжкое и огромное покидало мою грудь.
Тогда я думал, что это мой единственный путь. Но теперь, когда я старше, мне кажется, нечто глубоко во мне заставило меня принести себя в жертву за моего отца, так же как он отдал свою жизнь за нас.
Никогда прежде я не изливал это чувство, даже себе самому. Как прекрасно было признать правду после стольких лет сокрытия!
Взгляд Фереште был полон любви.
— Я не удивлена. Ты был так юн и так страстен во всем! Как ты ел, как занимался любовью — словно твое сердце познаёт это впервые. Признаюсь: я часто думала о тебе.
Я не ожидал, что она скажет это, и ее слова согрели меня.
— А я — о тебе, — признался я, и во мне ожила память о том, как мы насыщались друг другом в ночной тьме. Ее кожа светилась, подобно лучшей бумаге, рядом с чернотой ее волос. После игр любви она вжималась в меня, словно улитка, сворачивающаяся в своей раковинке.
— Ты изменился, став евнухом?
Я подумал.
— Никто не знает путей и мужчин, и женщин так, как я. Разве что еще ты.
Она улыбнулась.
— Но и это не все. Если бы я стал знатным вельможей, как хотел, я бы сторонился тех, кого полюбил.
— А ты кого-то любишь?
— Африканка-рабыня стала моей подругой, — ответил я, стараясь унять сердце. — Если бы я остался придворным высокого чина, то вряд ли проводил бы с нею больше времени.
— Рада слышать, что ты нашел любовь, несмотря на такую перемену.
Я взглянул на нее. Это была прежняя Фереште, но более спелой красоты. Тонкие морщинки легли вокруг ее рта, но теперь она была зрелой женщиной, и ее преле