чшие покои, больше слуг и наверняка свободу и предложение постоянного брака от шаха. Я мог лишь воображать, что чувствуют сейчас Хадидже и другие жены, когда она преуспела в том, чтобы подарить ему его первого сына.
— А Пери знает? — спросил я.
— Она только что отбыла навестить Махасти.
— Тогда быстро готовь доску, пока я встаю.
Мы сыграли, и впервые мне приходилось тщательно обдумывать каждый ход. Масуд Али передвигал свои шашки умело и храбро; хоть он и не выиграл, но искра в его глазах выдавала уверенность в близкой победе.
— Машалла! — сказал я и вознаградил его большим куском халвы.
Пока он жевал, я рассказал ему еще часть истории о Заххаке и Каве. Когда он услышал, как Каве встал против жестокого правителя, растоптал его бумагу и поднял свой флаг — кожаный фартук, — его глаза недоверчиво расширились.
— Какой храбрый!
— Особенно потому, что Каве даже не дотронулся до оружия, — только сила собственного духа и правда собственных слов.
— Ух!..
— Но муж, решившийся на такое противостояние, должен верить в него всей душой, всем сердцем. Только так он одолеет своего врага.
— Всей душой, всем сердцем, — как эхо, повторил Масуд Али.
Было уже поздно. Я отослал Масуда заниматься делами и пошел к Пери узнать, как ее встреча.
— Чудный малыш с могучими легкими, — азартно сообщила она мне. — Я видела в его глазках своего отца.
— А Махасти?
— Как все юные матери, она выглядит словно одурманенная. Я попыталась расспросить ее о шахе, но она была так занята младенцем, что, думаю, и собственного отца имя позабыла.
Мы оба расхохотались.
— Как Куденет?
— Полна зависти. Ей самой хотелось быть матерью первого сына. К тому же она раздражена тем, что шах больше не приходит к ней так часто, как раньше.
— Я полагаю, что ему теперь хочется быть с Махасти.
— Не думаю. Махасти обмолвилась, что он больше не придет к ней на всю ночь, пока ребенок не начнет спать до утра.
— Когда празднество?
— Завтра, и продлится трое суток. Первые сутки для шаха и его близких. Вторые — для всех вельмож.
Третьи — общее празднование для всех жителей Казвина.
Наши глаза встретились — больше ничего не надо было говорить.
— На третью? — тихо спросил я.
— Да. Если Бог за нас, мы преуспеем.
Пери послала конюху приказ готовить лошадей, которые через три ночи унесут Фарида прочь от опасности, а я отправил лекарю записку, что нужно лекарство от несварения. Пока я хлопотал, на меня вдруг снизошел тот азарт, что известен воину, готовому встретить врага на поле битвы. Мы готовили наш удар очень долго. И наконец победа приблизилась вплотную.
Той ночью я крепко уснул, погрузившись в благую тьму, где хотел бы остаться навсегда. Но где-то к утру, очень рано, я вдруг расслышал шум у моей двери. «Должно быть, это моя морковка прибежал с новостями», — любовно подумал я, слегка улыбаясь, но тут раздался звук железа, крошащего дерево. Прежде чем я успел вскочить с постели, дверь разлетелась, засов повис и четверо евнухов с кинжалами и саблями ворвались внутрь. О Али! Я не знал их, но по чеканным щитам и стальным шлемам понял, что они должны быть из личной стражи шаха.
Баламани выпучил глаза.
— С чего весь этот шум? — лениво поинтересовался он, хотя я видел, что он скрывает интерес.
— Вставай! Тебя требует шах, — приказал мне старший.
Я держался так, словно моя совесть чиста.
— Буду только рад услужить, — отвечал я, выбираясь из-под одеяла.
— У хорошего слуги работа не кончается, — заметил Баламани. — Разбуди меня, когда вернешься.
Он повернулся к стене и вскоре очень правдоподобно захрапел.
Надевая темный халат, закручивая на волосах тюрбан, влезая в кожаные туфли, я безмолвно искал, что могло пойти не так. Меня выдал врач? Расставила капкан Султанам? Фарид проболтался кому-то? Совершил ли я туже самую ошибку, что и мой отец, рассказав слишком многим?
— Следуй за мной, — велел старший, и, когда я шагнул, один из стражников зашел мне за спину.
Масуд Али бежал по коридору, но, увидев стражу, благоразумно помчался дальше, однако глаза его были круглыми от беспокойства. Другие стражники остались в моей комнате, что означало обыск. Меня прошиб пот.
Мы шли через темные сады, полные тяжелой росы, пока не пришли к шахскому бируни. Потолок в нем был украшен гипсовой лепниной, изображавшей сосульки, при взгляде на которые становилось холодно, как в пещере. Мозаика из крохотных зеркал отражала каждую черту моего перепуганного лица — казалось, повсюду глаза шаха и его соглядатаев.
Меня позвали тут же — дурной знак. Сердце мое почти остановилось при виде Пери, наспех одетой в простое платье, без украшений, неубранные волосы падали на плечи из-под удерживавшего их белого платка. Я старался понять по ее глазам, что говорить или делать, но она не подала знака. Пот заструился из-под мышек до самого кушака.
Шах сидел на невысоком троне, застланном синими шелковыми подушками. Глаза у него ввалились; хотя он был в прекрасном шелковом халате, он не озаботился повязать тюрбан и волосы у него стояли дыбом. Я прижал руки к груди, низко поклонился и стал ждать.
— Надеюсь, твой слуга сможет объясниться! — без предисловий сказал шах Пери. Голос его дрожал от ярости. — Зачем ты приходил к моей служанке Хадидже? Помни, что ложь твоему шаху обернется мучительной смертью.
Я увидел Насрин-хатун, сидящую в дальнем углу. Придется мне явить чудеса изворотливости.
— Свет вселенной, я навещал вашу служанку несколько раз за помощью в благотворительности. Она была очень щедра.
— Благотворительности для кого?
— Для несчастных женщин, обратившихся к моей госпоже Перихан-ханум и просивших о помощи.
— Нелепость! У моей сестры довольно денег, чтоб помочь кому угодно.
— Да, но нужда велика, и часто другие женщины хотят иметь возможность помочь своим единоверкам.
Он посмотрел на меня с недоверием:
— Расскажи мне о каждом посещении.
Я взглянул на Пери, чтоб понять, верный ли избран путь, но она не давала знака.
— Конечно, я постараюсь припомнить. Первый раз был, когда пришла вдова, потерявшая дом и нуждавшаяся в одежде для себя и ребенка. Она была из Хоя. Второй — та вдова сумела вернуть дом и прислала в благодарность тонкую вышивку, которую я и доставил вашей служанке. Очень искусная, с маками и розами.
— Можешь пропустить цветистые описания.
— Прошу прощения. Другой случай — знакомая моей госпожи болела и нуждалась в лекарстве, смягчающем страдания. Я слышал, что ваша служанка была мастерицей в таких…
— О да! Мастерицей! — оборвал меня шах. — Но не такой, как ей казалось!
Хохот его был громким и страшным. Все евнухи в комнате держались скованно, будто случившееся было ужаснее любых слов. В моих внутренностях словно разверзлась жуткая пропасть.
— Это три посещения. А несколько дней назад, когда она варила варенье?
— Варенье? — переспросил я, выигрывая время подумать.
Насрин-хатун видела меня с ней в тот день. Подарок от Пери был слабым поводом, особенно если помнить, что эти две женщины едва ли были знакомы.
— Отвечай!
Я изобразил затруднение:
— Прошу прощения, повелитель мира, но я наведался к ней, потому что болел. Она же была знаменита своими целебными средствами — вот я и попросил такое…
Насрин-хатун в комнате тогда не было, и она не сможет опровергнуть мое утверждение. Лишь бы я не загнал в капкан саму Хадидже.
— Дурацкий предлог. У вас во дворце есть аптекарь.
— Мне нужно было срочно, — сказал я. — Были трудности, о которых я не смею упоминать в царственном присутствии.
— Намекни.
Я надеялся, что шах испытает долю сочувствия к страдающему желудком, так как у него самого похожий недуг.
— Нечто, чьего излияния из меня я не в состоянии удержать…
— Понос? Не кокетничай.
— Прямо вода, царь мира.
— Лекарство у тебя дома?
— Нет. Она мне отказала.
Глаза его были холодными.
— Если тебе нечего бояться, почему ты так встревожен? Ты весь вспотел.
— Боялся, что как-нибудь оскорбил царственное величие. Ничто не мучит меня ужаснее этой мысли.
Шах обернулся к Пери:
— Ты знала, что он просил у одной из моих женщин лекарство?
— Нет, — сердито отвечала она. — Это возмутительно, что мой визирь обращается с личными просьбами к близкой вам женщине. Он будет наказан за такое нарушение.
Я сделал испуганное лицо и бросился к ногам шаха:
— Свет вселенной, умоляю о прощении!
— Встань, — сказал шах, и я медленно поднялся, не в силах убрать с лица ужас.
Я был взаправду испуган, как никогда в жизни, — за себя, за Пери и за Хадидже.
Шах подозвал стражника, выломавшего мою дверь. Тот вошел и низко поклонился.
— Твои люди нашли что-нибудь в его жилище?
— Ничего, кроме книги стихов, — сказал евнух. — Но к нему только что явился посыльный от врача.
Меня словно ударило — посыльный должен был отвести меня за ядом. Разум мой вдруг стал ясным и холодным, и я стал соображать, что я скажу, чтоб оправдаться в покупке отравы, решив, что даже ценой жизни использую единственный способ защитить Пери, может быть, и Хадидже — поклянусь, что сам решил отравить шаха.
— Что ему было нужно?
— Он сказал, что его лекарство от желудка готово, — пояснил стражник.
— Что с вами, евнухами, такое? — спросил шах. — Почему у вас вечные проблемы то с одного конца, то с другого?
— Пожалуйста, простите мое ничтожество.
Кто-то шепнул шаху на ухо, и он снова обратился ко мне:
— Ах вот что. Это ты оскопил себя сам?
— Да.
— Уродская история. Ты, верно, решил, что подтвердил этим свою верность раз и навсегда. Знай, что я потребую других проявлений верности.
— Чашм, — ответил я, склонив голову.
Шах обратился к Пери:
— Ты поняла, отчего я был столь придирчив? Неизвестно, когда убийца может нанести удар.