— Ноя все равно пришлю к тебе вестника, если услышу что-нибудь полезное.
— Я хотел бы навестить тебя снова, узнаешь ты что-нибудь или нет.
— Хорошо.
Тон ее был ровным, и это напомнило мне, что некоторые люди, прощаясь, становятся холодными потому, что лишь так могут вынести разлуку.
Служанка Фереште проводила меня во двор, где мужчина в прекрасном коричневом шелку, казалось, томился без дела у маленького фонтана. Он обернулся на звук наших голосов.
— Ты ведь должна была вывести его через заднюю дверь, — упрекнул он служанку, покрасневшую от неловкости.
— Умоляю простить, — сказала она. — Я больше не буду так невнимательна.
Мне было интересно, отчего мужчина так тревожится, пока я не узнал в нем наперсника шаха, его любимца Хассанбека. Взаимно удивленные, мы смотрели друг на друга. У него были удивительно красивые брови, словно выведенные совпасть с краями тюрбана. Они дополняли его высокие скулы и гладкую смуглую кожу. Хотя ему было скорее ближе к тридцати, из-за безупречной кожи он выглядел двадцатилетним. Заносчиво задрав подбородок, он показывал, что отлично понимает свой статус — дорогой награды. Представившись как дворцовый служащий, я сделал почти незаметный знак рукой служанке Фереште, чтоб оставила нас. Она училась быстро — немедля скользнула прочь.
— Я служу Перихан-ханум, — сказал я и, когда он никак не откликнулся, тоже сделал губами нечто вроде беглой гримасы сожаления.
Он улыбнулся, показав мелкие и ровные белые зубы:
— Я слышал о ней все.
— Да, наверняка, но сомневаюсь, чтобы кто-то на свете знал, что это такое — работать на подобную женщину. А что вы слышали? — Я приподнял брови, как бы показывая, что знаю много такого, что Исмаилу хотелось бы услышать.
— То, что она жаждет власти.
Я рассмеялся:
— А какая женщина шахской крови не жаждет? Но вы не поверите, что мне иногда приходится делать! Не знаю, как вы бы к этому отнеслись, но из-за ее мелких капризов так хочется служить мужчине! Порой меня по три раза в день посылают на базар, пока я не принесу нужную пудру. Такая потеря времени!
— Потому я и предпочитаю служить мужчинам, — согласился он.
— Понимаю.
Дверь со скрипом отворилась, и слуга дал понять, что Фереште готова к встрече.
— Вы так спешите? — спросил я, повернувшись к Хассану.
— А вам самому тут не нравится? — отвечал Хассан и вдруг остановился. — Подождите. Так ведь вы… Что вы тут делаете?
— Верно, я тут не потому, почему другие, — быстро ответил я. — По очень секретному делу. Сегодня оно не имеет отношения к пудре, хвала богу.
— И что же это?
— Я в самом деле не могу сказать.
Он будет больше верить тому, что выжмет из меня. Не так уж много у него возможностей подчинять себе людей моего положения.
— Как соратник шаха Исмаила, я требую ответа.
Я вел себя, словно меня ставил на место кто-то вышестоящий.
— Э-э-э… — мямлил я, — правда в том, что… э-э-э… меня послали попросить амулет, который заставляет мужчин влюбляться…
— В кого?
— Мне нельзя…
— Царевна хочет, чтоб в нее влюбился мужчина?
— Конечно. — Я будто бы изворачивался. — Как и любая женщина.
— Но ведь брат ее убьет за это.
— Не думаю, — покачал головой я. — Амулет для него и предназначен. Она жаждет братской любви.
Он расхохотался:
— Понятно! Я дам ему знать.
— Прошу вас, не раскрывайте замысла царевны, — взмолился я. — У меня будут неприятности.
— Хорошо, не буду, — сказал он, но я видел, что он лжет.
Он схватил свое лакомство, теперь была моя очередь.
— А вы, несомненно, тут тоже по делу. Уверен: вы тут не просто так.
— Ну конечно нет. — Хассан погладил кончиками пальцев свои красивые губы. Я был уверен, что он отвлекал многих этим действием. — Если вы скажете кому-то, что видели меня тут, я буду это отрицать.
— Ну конечно же, я не скажу, — уверил я. — Как и мне, нужна же вам иногда передышка.
Глаза его засветились облегчением, что его поняли, но он мгновенно скрыл это.
— Однако вы рискуете. Если задуматься обо всех этих убийствах во дворце, не опасаетесь ли вы за свою жизнь?
Он явно испугался — мягок, словно простокваша.
— А вы?
— Каждый день. Служить царствующим — это игра в нарды. Иногда я думаю: принесет мне это награду или могилу?
Он усмехнулся:
— Именно так.
— И где же вы находите облегчение — не здесь же? Я вот никак не могу воспользоваться тем, что предлагает Ширин.
Он уставился мне в зрачки своими глазами цвета плавленого сахара.
— Во время Рамадана это не так уж и плохо, — ответил он. — Праздники приводят его в благодушное состояние.
Но предвкушение возможности развлекать шаха почему-то навевало на него скуку. Он стал поправлять золотую цепочку, что носил на шее, и я вдруг разглядел его личную печать, что наполнило меня азартом.
— Что ж, надеюсь, вам будет приятно, — ответил я. — Возможно, вы, как и я, счастливы, если удается отвлечься. Но иной раз хочется, чтоб можно было порадоваться жизни, словно обычному человеку. Понимаете?
На секунду с его глаз будто отдернули вуаль, и он вдруг стал таким одиноким, как тот козел на базаре, что не мог избавиться от своих мучителей.
— Как собираетесь праздновать? — допытывался я.
Он помедлил, потом ответил:
— Завтра вечером после отмены запрета мы пойдем гулять по базару переодетыми, словно обычные простолюдины.
Я уставился на него в полном изумлении. Он проговорился — как несчастный, мечтающий изменить свои обстоятельства. Он поспешно попрощался и вошел в дом.
Пери только что вернулась, посетив Махасти и Ку-денет, которые притворялись, будто не знают ничего полезного о шахе. Когда я рассказал ей о намерениях Исмаила, ее глаза засветились надеждой. Гадая, она открыла книгу стихов Хафиза и прочитала случайно выбранные строки.
Но и в себе самом фанатик зрит лишь грех,
Он зеркало души готов сокрыть от всех:
«Мой вздох на нем оставил тень порока!..»
— Стихи словно написаны об Исмаиле, — заметила она. — Более законченного фанатика я никогда не видела. Считаю это благим предсказанием для нас.
Она закрыла книгу. Чело ее было гладким и спокойным, движения — решительными.
— Действуем!
— Чашм.
Я отправил записку лекарю, заказывая пилюли от несварения. Назавтра, когда они были готовы, я забрал их на базаре у его человека, осторожно вложил в ячейки шестигранной коробочки и вернул коробочку в тайный ход. Пери послала Масуда Али, приказав сообщить Фариду, чтоб он ждал распоряжений. Масуд Али упорхнул.
— Надо возобновить твое бдение на моей крыше. Как только ты удостоверишься, что они ушли, Фарид может выполнить свое поручение.
— Если меня заметят, чем оправдываться?
— Скажи, что просто очень тянет носить женскую одежду. Вряд ли это хуже, чем оправдываться поносом.
Я хохотал так, что у меня развязался тюрбан, и какой-то жесткий узел на сердце — тоже. Впервые Пери пошутила со мной насчет моих оправданий перед шахом. Наконец-то она простила меня.
Прикрывшись чадором, я взобрался по ступенькам и уселся на крыше покоев Пери, наблюдая, как отмечающие Рамадан гуляки проходят со своими семьями. На каждый стук двери мне казалось, что это Хассан. После выстрела пушки Азар-хатун тут же принесла мне горячего молока и хлеба с сыром, затем кебаб из ягненка с щедрой добавкой риса.
— Как ты чудесно выглядишь, прикрытый чадором, — совсем луна в облаке! — поддразнила она меня.
— А разве поэты не описывают прекраснейших мужчин и женщин именно так? — отшучивался я. — Губы — лепестки бутонов, щеки — румяные яблоки, глаза большие, озаренные душой, темные бархатные брови, кудрявые черные волосы и родинки — совсем как твоя…
Долгий хрипловатый смех ее оставался со мной, пока она спускалась. Когда он умолк, я вдруг подумал: если мальчики и девочки так одинаково любовно воспринимаются в поэзии и живописи, почему их начинают различать позже как мужчин и женщин? Что за разница — иметь инструмент или не иметь? Даже я не мог сказать.
Я уже заканчивал есть, когда тяжелая деревянная дверь дома Хассана со скрипом отворилась и Хассан, шах и охрана, все переодетые, вышли во двор и направились к стене с потайной дверью. Я бросился вниз к Пери.
— Они только что вышли, — сказал я, чувствуя, как я возбужден.
— Посылаю к Фариду, — ответила Пери, и ее руки, которыми она приглаживала волосы на висках, дрожали.
— Иду к потайному ходу ждать его.
И тут мой желудок громко забурлил.
— Подожди! — велела Пери. Нагнувшись к подносу, завернула в платок немного хлеба и сыра. — Возьми хотя бы это.
С поклоном, тронутый до глубины души, я принял ее дар. Без сомнения, ни разу прежде Пери не давала еду слуге. Жест доброты как бы говорил о понимании того, на какой риск я иду ради нее.
От Выгула шахских скакунов я свернул в тот самый небольшой сад, скрываясь за деревьями в наступившей темноте. Внизу на минуту я и сам перестал видеть, не зная ход так, как знала его Пери; я слегка заблудился в коридоре и его ответвлениях, но скоро мои ноги словно припомнили пройденный путь и понесли меня вперед, пока земля не закруглилась холмиком и я не зацепил носком туфли мешочек с монетами.
Убедившись, что рядом никого нет, я отодвинул плитку, взял мешок с половиной денег, шкатулку с пилюлями и положил все на пол в соседней комнате садового домика. Снова спустившись в ход, я задвинул за собой плитку, сел у стенки и стал дожидаться шагов. Если придет больше чем двое, я буду знать, что нас предали, и убегу ходом, чтоб предупредить царевну.
Я ел хлеб с сыром, готовясь к долгой ночи. Сырость подземелья впитывалась в кожу, словно меня уже опустили в могилу. Перебирая в голове все части нашего заговора, я понимал, что самое ужасное — отсутствие печати Хассанбека на шкатулке. Я начал думать, что с нами будет, если мы попадемся. Конечно же, нас убьют, но прежде нас будут пытать так, что лучше не представлять. Мне виделось, как нас бьют по ступням, так что брызжет кровь, как глаза выжигают раскаленным железом, как ломают позвоночники.