Думаю, что Заххак не умер. Он и его змеи замерли навечно, дожидаясь, когда силы зла снова пойдут в наступление.
Когда Масуд Али уснул, я вымылся в хаммаме, переоделся в черную рубаху и шаровары, надел черный халат и повязал черно-коричневый кушак. Потом отправился к дому Пери у врат Ал и-Капу. Голова моя гудела от всех излишеств прошлой ночи, а рана на виске вспухла. Азар-хатун отворила мне дверь в черной траурной одежде, глаза ее покраснели от рыданий.
— Ищу убежища во всемогущем Боге. — Голос ее дрожал. Слеза скатилась по ее щеке и смочила родинку.
— Увы, — сказал я, входя. — Что еще можно сказать?
Мы прошли в бируни Пери, просторный и пустой. Жесткий белый свет лился из окон, заставляя шу-риться. Некоторые из девушек Пери бродили по комнатам словно привидения, не находящие упокоения.
— Как можно ожидать, что женщина способна служить такому жестокому двору? — спросила Азар; она казалась такой измученной, будто получила рану. Лицо ее сморщилось, она приникла ко мне и заплакала.
Услышав позади шаги, мы обернулись и увидели Марьям, словно обвисшую внутри своих одежд. Спутанные золотые волосы свисали вдоль лица; она столько плакала, что нижние веки ее глаз казались наполненными кровью.
— Моя бедная дорогая госпожа!
— Была ли женщина храбрее? Цветок ярче? — спросила Марьям. Гневные слезы заструились по ее скулам.
— Самые прекрасные розы всегда осыпаются первыми, — сказала Азар.
Мы стояли втроем, не в силах двинуться от горя. Затем из уст Марьям раздался жуткий смех.
— Анвар сказал нам утром, что будущий шах запретил обряд по Пери. Сожжения, как положено, тоже не будет. Мы никогда не узнаем, где она упокоится.
Она поднесла к щекам стиснутые кулаки, и слезы покатились по ним.
— Я никогда не смогу прийти к ней на могилу, смахнуть мусор и убрать ее цветами и своими слезами. Словно ее никогда не было!
— Клянусь черепом шаха! — яростно сказал я. — Прежде, чем они сотрут память о женщине, которую мы любили, соберем ее письма, бумаги и стихи и постараемся сохранить их, чтоб другие могли узнать ее такой, какой знали мы.
— А что с ее наследниками? — спросила Азар.
Я подумал.
— Так как детей у нее не было, закон повелевает разделить ее имущество между ее братьями и сестрами, — сказал я, внезапно осознав, что среди них и Мохаммад Ходабанде. — Какое извращение справедливости: человек, отдавший приказ о ее смерти, наследует ее имущество!
Мне не следовало так неосторожно говорить о новом шахе, но горе мешало быть разумным.
— Ее стихи будут бесценны для тех, кто ее любил. Давайте сделаем это побыстрее.
Мы трое прошли в ее рабочую комнату и начали просматривать бумаги. Оставляя нетронутыми копии государственной переписки, письма, которые она писала вдовам других правителей, расписки на полученное или отданное, свидетельства о собственности, мы искали что-то личное. Стихи или письма мы тут же прятали между страницами «Шахнаме». Но мы едва успели начать, когда раздался грохот дверного кольца для женщин и в мою истерзанную голову словно вбили новые гвозди. Марьям вздрогнула и схватилась за руку Азар-хатун; обе женщины встревоженно глянули друг на друга.
Я вышел и увидел нескольких евнухов с щитами и саблями.
— Вы кто такие? — рявкнул я.
— Мы от Халил-хана, — ответил их главный. — Все вещи Пери отныне принадлежат ему, так что выметайся и женщин с собой забирай, пока не пришли воины хана.
Я попытался захлопнуть перед ними дверь, но он и его собратья прорвались в дом. Глаза их загорелись жадностью, когда они увидели тонкие ковры, серебряный самовар, древнюю керамику. Я помчался предупредить Азар, Марьям и других женщин, перепугавшихся при самой мысли о Халиле и присланных им убийцах. Они быстро прикрылись и вышли следом за мной, а я проводил их до безопасных покоев гарема, оставив доблестных воинов грабить.
Глубокая печаль поднималась во мне при мысли, что мы так и не спасли бумаги Пери. Почти ничего не осталось — не только для тех, кто любил ее, но и для истории.
К Баламани я пришел за утешением и рассказал ему обо всем, что случилось и что я узнал о предательстве мирзы Салмана. Я был единственным во дворце, кто знал об этом, кроме нового шаха и его жены, и мне нужен был совет Баламани в том, как опозорить мирзу Салмана.
— Но сперва я перережу ему горло, как цыпленку.
Баламани посмотрел на меня так, словно я был взбесившимся псом:
— Тебе точно по голове дали. Он второй по значению человек в государстве. Лучше позаботься о собственной шее.
— Мне грозит опасность?
— Пока не знаю. Хвала Господу, как умный визирь, ты стоишь своего веса в чистой бирюзе. Теперь нам надо потрудиться, чтоб убедить окружение Мохаммада Ходабанде, что ты верен. Я поговорю с Анваром. А тебе придется сыграть свою часть игры, распевая хвалы новому шаху.
Именно это я и советовал делать Пери, а теперь это наполнило меня ужасом.
— Не позволяй своим чувствам к царевне мешать тому, что ты должен сделать, — упрекнул меня Баламани. — Что с тобой? Почему твое сердце так изранено?
— Дело в справедливости! — гневно ответил я. — Меня лишает сил вид людей, попадающих на высшие посты лишь потому, что они преступники и мерзавцы, отправившие Пери до времени в могилу.
— Она вела мужскую игру и пала с честью. Твоя единственная ошибка — в том, что ты ее полюбил.
— Человек должен кого-то любить.
— Похоже, ты стал непригоден для дворцовой жизни.
— А что мне тогда остается? У меня нет семьи, да и никакого другого занятия.
— Знаю.
— Я тоскую по ней. Мне все кажется, что я слышу ее голос.
— Ты совсем позабыл свое место? Твое дело — служить шаху, не задумываясь, каков он.
— Баламани, прекрати, умоляю. Ты говоришь, как угодливый раб… — Я гадливо отвернулся.
Баламани поймал меня за кушак, не дав уйти.
— Я намерен говорить все, что надо, чтобы спасти тебя, — сказал он, и в его глазах я увидел только доброту давнего друга.
Так как официального погребения не было — не было и места горю. Не мог я и говорить о Пери, кроме быстрых перешептываний, потому что было опасно признавать себя сторонником казненной царевны. Горе мое стало словно порох, забитый в пушку, — того и гляди взорвется. Теперь я оплакивал два сокровища, и мысли об одном приводили меня к другому, пока я не начинал чувствовать, как рвется мое сердце.
Дворцовые женщины то и дело спрашивали меня, что произошло с Пери. Я рассказывал, не опуская подробностей, так, чтобы любой понял: Пери была жестоко убита.
Женщины помоложе пугались, слушая рассказ.
— Вот что бывает, когда ведешь себя как мужчина, — вздрогнув, сказала Куденет. — Ей следовало выйти замуж и посвятить себя созданию семьи.
Султанам, приехавшая из Кума на коронацию своего сына, была задумчивой:
— Не будь она такой могущественной, ее просто сослали бы. Она ужасала их.
Горе мое усиливалось и оттого, что без покровительства Пери все мои намерения пристроить Джалиле во дворце пошли прахом. Я подозревал, что, напиши я моим родственникам правду, «моя госпожа умерла», они тут же утратили бы надежду и пожертвовали бы Джалиле. Вместо этого я собрал все деньги, какие мог, и послал их в подарок, описывая как предвестие той награды, которая достанется им, если я смогу забрать мою сестру в Казвин. Джалиле я написал отдельно, скупо намекнул на свои затруднения и велел сопротивляться их брачным замыслам.
Это недавнее поражение ранило меня очень глубоко. Если Джалиле суждено испытать добавочное невезение, мне незачем просыпаться в этом мире. Но я не мог придумать, как спасти ее.
День, когда мы пришли в Зал сорока колонн свидетельствовать, как Мохаммад Ходабанде принимает шахскую корону, у меня вызвал только скрытое презрение. Муллы и вельможи, как и в прошлый раз, в порядке знатности подходили к трону и целовали ногу человека, отныне именуемого шах Мохаммад.
Когда мирза Салман чванливо прошествовал к трону в своих щегольских одеждах, отвращение захлестнуло меня приступом болезненного содрогания. Вместе с другими поклявшись в верности шаху, я осмелился взглянуть в темные глаза шаха Мохаммада. Они казались пустыми и бесчувственными.
После коронации немногие уцелевшие царевичи, знать и самые высокопоставленные чиновники дворца один за другим вызывались к шаху и получали свои посты и назначения. Анвар сказал мне, что, пока не придет моя очередь — а это могло занять несколько недель, — я буду подчиняться ему. Он велел мне читать почту царевны, до сих пор в огромных количествах поступавшую во дворец, и сообщать ему о любых важных новостях. Ради соблюдения приличий мне пришлось также отвечать значительным людям из числа писавших и сообщать о ее смерти, иначе они были бы оскорблены тем, что их письма оставлены без ответа.
— Она была несравненной, — сочувственно шепнул мне Анвар, — и все мы, кто служил ей, знаем правду, если даже той суждено умереть с нами.
Он назначил мне сидеть с дворцовыми писцами, где у меня были богатые запасы бумаги, чернил и тростниковых перьев и не было горя от работы в прежних покоях царевны, которые к тому же заняли члены семьи Хайр аль-Нисы.
Я занял свое место на следующий день, сразу после утренней молитвы, а так как приказы я получал от Анвара, меня радушно проводили в большую, хорошо освещенную келью самого Рашид-хана, главы писцов. Он вручил мне деревянную доску для письма и объяснил, как заказывать припасы. Мне показалось, что в его усталых, воспаленных глазах мелькнуло сочувствие.
Масуд Али приносил и уносил все письма, пришедшие Пери уже после ее смерти и находившиеся у главного курьера дворца. Хотя миновало всего несколько дней после убийства, Масуду Али пришлось совершить несколько походов, чтоб принести все письма. Он до сих пор казался больным от горя.
— Морковка, хочешь сыграть потом в нарды?
— Ладно, — тускло ответил он, и я знал, что ему хочется доставить мне удовольствие.