— Зачем Река и сделала вампиров, — шептал Абайат. — Вампиры должны были заставить людей понимать, что такое быть счастливыми. Что такое жить в природе и любить свою жизнь, любить друг друга, есть и пить, и лишь приносить малую жертву… Разве малая жертва — это чересчур слишком для большого счастья?
Вспомнилась жизнь в Сатвире, и Левмир понял, что Абайат прав опять. Разве не был он там счастлив? Разве не были счастливы все люди в этой деревне? Были. До тех пор, пока Эрлот не сжал Сатвир в стальном кулаке. Зачем, зачем он это сделал?!
Быть может, он тоже приносил жертву? Но ради чего можно приносить такую жертву? В сравнении с чем она может казаться «малой»?
Вертелись и прыгали образы и воспоминания. Чьи-то руки нежно касались обнаженной груди. Эти же руки толкнули Левмира, и он упал на кровать, почувствовал, как с него пытаются стянуть штаны…
Жертва. Жертва… Жертва…
Это слово настойчиво, будто в такт ударам сердца, вспыхивало перед глазами. Оно не давало покоя, оно заставляло барахтаться и плыть против течения.
И Левмир остановил сердце.
Эмарис почувствовал это, но не подал виду. Оставив кубок на полу, он поднялся и, вежливо улыбнувшись печальной княжне, которая тщетно пыталась развеселиться разбавленным вином, удалился. Стоило покинуть зал, как шаг вампира ускорился.
Проглядел всё-таки, когда этот разговорчивый выродок с хвостом на голове увлёк отсюда Левмира. А теперь — остановившееся сердце. Чего можно ждать от деревенского парнишки, который обнаружил, что с ним едва не сотворили нечто, не укладывающееся в голове?
Или даже сотворили…
Дверь, дверь, дверь — не то, но близко. Ах да, вот. Нет времени на приличия.
Эмарис выбил дверь ударом ноги и остановился. Посреди огромной комнаты, уставленной горящими свечами, лежал, держась за горло, голый князь Абайат. Он был жив, но глаза его закатились, а на губах застыла блаженная улыбка.
Над ним возвышался Левмир, обнаженный по пояс. Глаза его пылали алым, и этот яростный взгляд достался Эмарису весь, без остатка.
— Ты знал? — послышалось рычание, совершенно не похожее на мальчишеский голос.
— Прости, я не подумал, что он до такой степени обнаглеет, — повинился Эмарис. — Но — да, о склонностях князя Абайата слухи…
— Ты знал о жертве?! — взревел Левмир.
Помедлив, Эмарис кивнул.
— Почему не сказал?
— Потому что ты сделал бы то, что собираешься сделать сейчас.
— Хочешь мне помешать?
Эмарис думал секунду, потом мотнул головой.
— Нет.
— Почему?
— Потому что так будет правильно, и я с самого начала это чувствовал.
— Нет, мне, дураку, не понять. Вам что, так нравится жить в трюмах?
— Да ты помолчи и послушай, что человек умный говорит!
— Этот, что ли? Его кто умным назначил — ты? Вона, лес! Тут конвоиры бы стояли — так сама Река велела их ножом по глотке и бежать. Но ведь и конвоиров нет, а мы…
— Сядь, сядь, брат. Вот, выпей!
— Не буду я их ви́на распивать! Тоже мне, задобрить решили.
— Почто такой гордый? Или ты, коли сами дают, — брезгуешь?
Парень — который, как наверно знал Зяблик, угодил в смертники за несколько жестоких изнасилований, — молча кинулся на сидящего с кружкой бородача. Завязалась драка. Вялая, как все предыдущие, и быстро закончившаяся. У других костров рассмеялись, искрами перелетели от толпы к толпе несколько скабрезных шуточек, и вновь всё вернулось к ровному гулу голосов.
Зяблик, приткнувшись в тени дерева, в одиночестве вырезал из деревяшки фигурку волка, ловя отблески ближайшего костра. К костру его, само собой, не допустили — куда там, с уважаемыми-то людьми рядом сидеть! Но Зяблик был даже рад остаться, наконец, в одиночестве. Он не понимал этих людей. Жили столько времени, вповалку лёжа друг на друге в тесном вонючем трюме. А как оказались на просторе — тут же снова друг к другу прилипли и грызутся, грызутся.
Да и вообще, многого сегодня Зяблик не понимал. Почему они все здесь? Днём всё казалось более-менее правильным. Людей вместе с лошадьми выгнали на выпас, кругом были солдаты, бдительно следящие, чтобы никто не улизнул. Некоторым, самым доверенным заключенным, позволили охотиться в лесу, и сейчас от костров тянуло ароматом мяса. Зяблик сглотнул слюну. Повезет, так когда уснут — косточки обгложет. Хотя и за косточки небось драться придется — не один он тут такой умный.
Днём всё казалось правильным. А когда Солнце начало клониться к закату, лошадей загнали обратно на корабли. Потом — выкатили бочки с вином. Разрешили заключенным переночевать под открытым небом. И… ушли.
Сейчас на берегу пировало несколько тысяч заключенных-смертников и не было ни одного вооруженного солдата, ни одного захудалого матроса. Разумеется, тут же возникли разговоры о том, чтобы дать дёру, но пока оставались разговорами. Те, кто выступал с предложениями, сами не решались бежать и требовали одобрения остальных. А остальные… Одним не хотелось подводить людей, которые им доверились, другие не умели выживать в дикой природе и не собирались менять верную миску баланды на возможный успех в охоте. Третьи, потрясая кружками с вином, говорили, что теперь всё изменится, что на Западе они будут вровень с солдатами княжеских армий, что уже заслужили прощения, проделав столь трудный путь.
Зяблик сделал последнее движение ножом и полюбовался на получившегося волка. На славу вышел, красавец. Покрасить бы ещё чем.
Сам Зяблик о побеге и не думал. Один точно не справится, а с кем-то… Нет уж, спасибо, на корабле его жизнь хоть чего-то стоит. Может, хоть пинка дадут тому, кто его прибьёт. Вот если бы надежный друг был…
Зяблик спрятал под лохмотья нож и фигурку, встал и, держась в тени, отошел от «своих».
— Да смысл-то бежать? — услышал он краем уха. — Ты знаешь, что вампиры летать умеют? Обернется летучей мышью, или туманом — куда ты убежишь? Вот потому-то никакой охраны и не оставили — знают, что деваться нам некуда.
Неслышно ступая, Зяблик слонялся от костра к костру, разыскивая заключенных «Утренней птахи». Иногда сердце его сладко сжималось от мысли, что он может хоть сейчас наклониться над одним из гогочущих пьяных подонков и перерезать горло. Конечно, он бы не сделал этого — слишком страшно — но ведь мог. Сознавать это было приятно.
А кто достоин? Может быть, ты?
Зяблик вздрогнул, услышав этот голос из памяти, и всё удовольствие, всё чувство превосходства — испарились. Он был всего лишь жалким куском дерьма. Прав, прав был Левмир, задавая свой вопрос. Такие, как Зяблик, не достойны жить на кораблях смертников. Здесь совсем другие люди нужны, а такие, как он — только в городе могут считаться достойными. Но город остался далеко, и возврата к нему нет. А жизнь продолжалась, и оборвать её не поднималась рука.
Зачем-то Зяблик всё ещё хотел жить.
Отойдя подальше от костра «Летящих к Солнцу», он вздохнул свободнее. Здесь его уже не знали и можно было идти не таясь. Но стоило найти костёр «Утренней птахи», как Зяблика признали.
— О! — послышались возгласы. — Гля, какие гости. Зяблик прилетел. Что, соскучился по нам?
Пока не трогали, только смеялись, бросались обидными словами. Зяблик, опустив голову и стиснув зубы, шел между сидящими людьми, которые брезгливо отодвигались. Нырок обнаружился неподалеку от костра. Лежал спиной к огню и, казалось, спал. Зяблик присел рядом и потрогал друга за плечо.
Тот открыл глаза, совершенно ясные, сна там не было и в помине.
— Чего тебе?
Зяблик это мужественно проглотил. Ему-то казалось, что после долгой разлуки друг будет рад его видеть. Но не разворачиваться же теперь.
— Поговорить, — прошептал Зяблик.
— Не о чем мне с тобой разговаривать. — Нырок вновь закрыл глаза.
— Я хочу бежать! — Зяблик наклонился к самому его уху.
— Хочешь — так беги.
— Я не справлюсь один.
— А я не справлюсь с тобой. Ради Солнца, Зяблик, научись уже сам отвечать за себя. Перестань тащить за собой всех, до кого можешь дотянуться.
Нырок отвернулся к костру. Зяблик сидел на корточках и глупо смотрел в спину бывшего друга. Пытался найти какие-то слова, но понимал, что слова тут не помогут. Слова могут лишь отразить внутреннюю правду, а никакой правды внутри Зяблика не было.
Взрыв смеха неподалеку заставил Зяблика вздрогнуть. Он посмотрел в сторону, увидел Ворона, сидевшего с другой стороны огромного костра. Он разговаривал с другими заключенными, лиц которых Зяблик не мог разобрать из-за языков огня. Они о чем-то разговаривали, но слова их сделались вдруг далекими и неразборчивыми, потому что вдруг тихо-тихо заговорил Нырок.
— Вот чего я только не пойму — отчего те, кто отдал душу Реке, столь плохо знают её излучины.
— А? Ты о чем? — встрепенулся Зяблик, жадно ловивший каждое слово.
Нырок помолчал, потом заговорил — медленно, нараспев, будто читал из книги, которую видел только он:
— Что бы ни замыслил ты — жертву Реке отдай. Начинаешь путь в сто шагов — один шаг посвяти Реке. Любишь сто человек близких — одного убей. Хочешь сто дней прожить невредимым — в день первый отвори свою плоть, напои Реку своей кровью. Берешь с собой сто тысяч воинства — тысячу отдай Реке. Иначе не видать тебе счастья, не достичь победы, не познать блаженства…
Далеко-далеко в лесу раздался вой. Сперва он был одиноким, но вот к нему присоединились другие. Волки, подумал Зяблик. Но это были не волки. Так страшно выть мог лишь человек, или нечто до отвращения на него похожее.
Смолкали разговоры. Заключенные один за другим поворачивали головы к лесу, над которым висела надкушенная луна. Луна была не совсем желтой, её будто красная дымка накрыла, будто алая вуаль раскинулась над нею.
— Волки! — с деланным спокойствием произнес кто-то. — Сюда не сунутся. Народу вона сколько, да костры горят.
Несколько вялых смешков раздалось вокруг. Вой повторился ближе. Не одна глотка надрывалась. Пять, шесть, семь… Дальше голоса сливались и путались.