— Ничего, — сказал Мэролл.
Им — ничего. Он, возможно, сумеет пережить атаку берсерков, но не они. А ещё Мэролл не хотел верить в то, что Эрлот нанесет такой удар. Доверие к королю было одним из столпов существования Мэролла.
— Разойтись!
Вампиры прыснули в стороны, армия раздалась, пропуская вперед отряд берсерков. Они проплыли мимо. Пять десятков живых мертвецов с пустыми глазами и лицами, похожими на мраморные. Вечностью пахло от них. Силой и какой-то запредельной свободой.
Многие с облегчением выдохнули, когда берсерки удалились в направлении города. Но не Мэролл. Он, едва проводив взглядом последнего, повернулся к Храму и успел заметить, как далекая черная фигурка исчезает в дверях.
— И что значит урок, командир? — спросили у Мэролла.
Он помолчал, сомневаясь, стоит ли давать ответ. Мэролл понимал, что и как сделал Эрлот и восхищался им. Ему хотелось бы разделить восхищение с целым миром. Но кто из этих вчерашних людей сумеет понять, оценить произошедшее? Долго придется разъяснять, долго придется учить, прежде чем до них дойдет хотя бы тень откровения.
Пока же Мэролл сказал лишь:
— Он — один из них. Сильнейший из берсерков, сохранивший разум.
Эрлот поставил ногу в черном ботинке на белую ступеньку Храма и на мгновение остановился, любуясь этим контрастом. Сколько времени потеряно, сколько тревожных мыслей зазря терзали голову и душу. И кто бы мог подумать, что разговор с Кэлпотом так резко расставит всё по местам.
«Всё слишком легко, всё слишком неправильно!» — надрывалась его душа до последних мгновений, пока разум, лишенный узды, готовился изменить мир раз и навсегда. Эрлот не был повелителем с рождения. Он мог отдавать приказы, он мог вселять ужас и вызывать уважение, мог даже плести интриги и стравливать подданных между собой. Но при всём при этом он не чувствовал себя истинным лидером, за которым пойдут лишь потому, что он такой, а не потому, что он помахал перед носом пробиркой с кровью.
Эмарис был и остался настоящим королем. Эрлот убил бы любого, кто сказал бы так — просто потому, что это необходимо — но сам спокойно себе признавался в этом. Эрлот — не король, Эрлот — воин. Даже не полководец — воин. Его настоящее место — в первых рядах. Упоение битвы, кровавые вихри и огненные смерчи.
Но битвы не было, и её стоило придумать. Эмарис замкнулся в себе и перестал двигать подчиненный ему мир вперед. Эрлот первым почуял опасность и сделал свой ход. А как только сделал — с ним заговорила Река.
Он поднялся по ступеням, миновал колоннаду и прошел внутрь Храма. По белому мрамору растянулись разноцветные пятна от витражей. Они тянулись к центру помещения, но, не доходя до изваяния, прерывались, будто боясь осквернить своей аляповатостью облик прекраснейшей из женщин.
Эрлот шагал, глядя в такие живые глаза статуи, и сердце его билось едва ли не впервые за тысячелетия… Нет, не впервые.
Он сбился с шага, пораженный воспоминанием, которое не посещало его давно, которое он вырезал из памяти.
«Зачем ты это сделал? — спрашивал Эрлот снова и снова, с удивлением вслушиваясь в звук собственного голоса и не понимая смысла произносимых слов. На руках у него надрывалась новорожденная девочка, унаследовавшая имя матери. — Зачем, Эмарис?»
Король молчал. Король не мог заставить себя взглянуть на дочь, и Эрлот качал её на руках.
Беременность держалась в тайне. Девять месяцев королева пряталась от досужих взглядов — не так уж долго для тех, кто живет с начала времен. Новость застала Эрлота врасплох. Гонец вырвал его из дома, отказавшись что-либо объяснять. Эрлот кипел от гнева, но увидел окровавленные простыни, и в душе стало пусто. Принцесса Ирабиль лежала на его руках, заливаясь слезами. Нелепый сморщенный комок плоти.
«Ты ведь знал, что так все будет, Эмарис!» — кричал Эрлот, пытаясь разбудить в себе хоть что-то — гнев, ненависть, скорбь… Ничего. Тогда, в нелепом порыве, запустил сердце. С первым толчком крови слезы потекли из глаз, вымывая из сердца невыносимую боль.
Горе оказалось слишком сильным, и Эрлот вновь запретил сердцу биться.
«Нужна кровь, — сказал он, не глядя на друга. — Она не справится с пробиркой. Приведи кого-нибудь из прислуги. Пусть прихватят острый нож…»
«Можно дать ей молока», — прозвучали первые слова отца о дочери.
«Эмарис, не сходи с ума! — Эрлот повернулся к нему. — её сердце не бьется, её глаза черны, как уголь. Она мертва, и неизвестно, сможем ли мы когда-нибудь научить её жизни. Что она будет делать с этим молоком?»
Эмарис, шатаясь, пошел к двери выполнять приказ своего лорда. Убедившись, что дверь закрыта, Эрлот поднял девочку на вытянутых руках. Смотрел на сморщенное бледное лицо, на искорки, вспыхивающие в глубине черных глаз. Принцесса Ирабиль… Хотелось свернуть шею этому нелепому существу, а потом бросить в камин. Сжечь последнее напоминание о королеве, и будь что будет.
«Малютка И, — прошептал он. — Ты явилась в этот мир, убив самое прекрасное из его созданий. Чем ты теперь возместишь нам утрату?»
Девочка кричала. Она не хотела ничего возмещать. Она хотела крови.
— Тебе стоило тысячу раз подумать, прежде чем покидать этот мир.
Слова Эрлота зловещим эхом разнеслись по Храму. Подойдя к статуе, он ударил её ногой. Изваяние рухнуло на пол.
Он ждал грохота. Ждал грома, который сотряс бы самые основы мироздания, поменял верх и низ, Восток и Запад. Но статуя разбилась с глуховатым, нелепым бряканьем. Как будто кто-то уронил мешок камней — и только.
Там, где только что стояло изваяние, остался туман. Облачко, переливающееся золотом и серебром, неспешно приняло человеческие формы и… перестало быть туманом. На Эрлота смотрели зеленые глаза. Алые губы улыбались знакомой отрешенной улыбкой. Королева Ирабиль всегда будто бы находилась в двух мирах одновременно, и о втором мире никому, кроме неё, не было известно.
— Я подумала сто тысяч раз, — прозвенел её голос. — И не пожалела ни разу.
Могло бы показаться, что она настоящая, что она — из плоти и крови. Но Эрлот был далёк от иллюзий. Он видел, как свет пронзает насквозь полупрозрачную фигуру.
— Меня мало интересуют твои сожаления. Я здесь потому, что ты мне мешаешь, а следовательно, тебя нужно убрать, вот и всё. Но перед этим мне хочется задать один вопрос: зачем? Ради чего ты затеяла всю эту чушь? Дочь. Храм. Семнадцать лет на Этой Стороне, вопреки зову, которому невозможно противиться. Во имя чего, Ирабиль?
Она улыбнулась, потупив взор. Эрлот сжал кулаки. Как же он ненавидел эту её манеру изображать из себя скромную девочку.
— Во имя моей страсти, конечно же.
— И какова твоя страсть?
— Такая же, как у тебя. Безумие. Но — другое. Светлое и радостное. В ночи можно творить любые глупости, но когда настанет утро, они покажутся далекими и несерьезными. А представь, что сойдёт с ума солнце? Сможет ли кто-то забыть это чудо?
Как всегда, несёт абсолютную чушь. Такой её и запомнил Эрлот. Сколько раз он удивлялся Эмарису. Такой спокойный и уравновешенный — как он умудрялся делить вечность с этой взбалмошной девицей? И как эта девица, купающаяся в жизни, как бабочка в солнечном луче, сумела заставить себя умереть?..
Эрлот достал из ножен кинжал, повертел его в руке, любуясь отблесками на безупречно гладком и остром лезвии.
— Наша беда — я имею в виду нас, вампиров, — в том, что некому рассказать о нашем происхождении. Домыслов и легенд немало, но что есть истина? Река сотворила людей первыми? Солнце сотворило людей? Река сотворила людей, а Солнце пролило в них свет? Сначала были вампиры, а потом пришли люди?.. Река и Солнце не разумны в том смысле, в котором говорим о себе мы. Это две стихии, способные на нас воздействовать. Но если люди, пусть неосознанно, слышат оба гласа, то вампиры в полной мере открыты лишь Реке. И так было до тех пор, пока не появилась ты.
Ладонь Эрлота протянулась к призраку, но прошла насквозь, не коснувшись щеки. Эрлот улыбнулся и убрал руку.
— Твоё бестолковое присутствие нас смущало и тревожило, но было в чем-то необходимым. Ты показывала нам, что есть ещё и Солнце, о котором мы старались забыть. Смешно подумать, но это именно ты держала в своих нежных ладонях целый мир.
— В каждом из вампиров есть толика солнечного света, — возразила Ирабиль. — Я лишь напоминала…
— Не в каждом.
Она молчала долго, мрачнея под тяжелым взглядом Эрлота.
— И верно. В тебе света нет.
— Моим светом была ты. С тех пор, как я вкусил твоей крови, я знал, что мне есть ради чего обуздать Реку внутри себя. Но ты ушла, и именно тогда началось то, что я вскоре собираюсь закончить навсегда. Солнце погаснет, и Алая Река станет нашим единственным миром, вечным блаженством. Ты первая, кому я говорю об этом, остальные довольствуются сказкой о землях Востока.
— Но ты лукавишь, — улыбнулась Ирабиль. — Даже с моим уходом всё не закончилось. Ты встретил мою дочь, и она жива. И потом — ты здесь. Значит что-то ещё не дает тебе покоя. Твоё солнце всё ещё слишком ярко.
— Я пришел его погасить, — вздохнул Эрлот.
Лезвие кинжала легло на запястье и скользнуло по венам. Убрав оружие, Эрлот опустил раненую руку и принялся сжимать и разжимать кулак. Кровь текла на ладонь. Кровь капала на белый мрамор.
— Почему ты ушла, Ирабиль? Какой в этом был смысл?
Она закрыла глаза.
— Потому что нельзя примирить огонь и воду. Нельзя любить и хотеть убить одновременно. Нельзя спать и бодрствовать в один миг. Наш мир был разодран на две половины, а все мы были слишком старыми и слабыми, слишком глупыми и самовлюбленными, чтобы сшить нечто новое. Мы пировали на руинах. Ни тебя, ни меня это не устраивало. Ты хотел кровавого ливня и океанов крови, а я мечтала о золотистом солнечном дне вечность длиною. Рано или поздно мы бы схватились за наши мечты, и я бы погибла — я знаю. Но теперь, Эрлот, судьбу мира будут вершить другие. Те, кому ведомы обе его половины. Те, кому под силу их уничтожить и создать нечто новое. Прямо сейчас ты совершаешь выбор: жить или умереть. И я не стану больше ничего тебе говорить. Потому что твой выбор мне уже известен. И я о нем скорблю.