И снова школьные дни, ясные с грустным солнцем в сентябре, пасмурные и синие в октябре, дни как будто только более спокойные — или просто я привык, или стал взрослее… Скорее всего — то и другое. Теперь я реже сбегал. Кое-как делал уроки. В общем-то, на тройки учиться — раз плюнуть. Память у меня была отличная. Если б только не алгебра, не геометрия, которую по-прежнему ненавидел, в школе как-нибудь можно жить. И конечно, по-прежнему я много — невыносимо много думал об этой девочке, ждал нового вечера, где смог бы блеснуть всеми своими доспехами.
С половины сентября стало холодно. Рано пришла осень. День за днем снежило, северило, и я, как ни старался оттянуть срок облачения во все новое, вынужден был нарядиться в американское пальто. К нему мать неожиданно купила мне синий костюм. Она ведь ничего не знала о той моей покупке. Я получил костюм, как подарок, и чувствовал себя угнетенно и гадко. Это был мой первый крупный обман и первое тяжелое раскаяние. Вот она старалась, думала меня обрадовать, отказывала себе и так ходит все в одном старом коричневом платье, в истертом, рыжем на плечах и спине пальто, в таких ботах, что глядеть стыдно, — она ведь не старая еще, — а я тут наряжаюсь… Едва не рассказал ей все: пусть продаст костюм, у меня ведь есть, есть, зачем мне, пусть купит себе другое платье или туфли… И промолчал, просомневался. Один обман цепко тянул за собой другой. А может быть, вообще не слишком долги угрызения совести, когда тебе только пятнадцатый год и хочется, очень хочется быть таким, чтоб тебя знали, на тебя смотрели и тебе завидовали.
Костюм был из «шевиота» и, конечно, ни в какое сравнение не шел с бостоновым чудом, которое пряталось в бабушкином шкафу, доставшемся мне по наследству. Там, в этом крашенном под дуб шкафу, еще хранился бабушкин запах — запах нафталина и лежалого сукна.
Однако и этот синий костюм в сочетании с клетчатым пальто произвел должное впечатление на моих одноклассников. Пальто и костюм были подвергнуты самой тщательной оценке, какую даже трудно ожидать от мальчишек из мужской школы. Обычно принято считать, что всякими тряпками — модами занимаются девочки. Вот уж неправда-то, хоть и надо сделать скидку на время — кончался сорок пятый, совсем еще военный год.
— Вырядился-то!
— Ты-ы, богатый!!
— Тихон, в «аристократы» лезешь?
— У-ух ты-ы … … …!
— У него батька полковник, — брякнул кто-то.
— Чо, правда полковник? — Официант перестал усмехаться, уставился хорьковыми глазками.
— Скоро генерала дадут, — сказал я, чтобы отвязаться, однако мне очень понравилось, что отца у меня произвели в полковники. Я даже покраснел от удовольствия.
— Нну! Ясно, — протянул он, как-то сразу умаляясь. — Генерала? Ишь ты, а молчал…
Как ни странно, иногда самое нелепое люди принимают сразу. А я и не хотел очень-то разуверять. Полковник? Ну и пусть… Генерал? Еще лучше… Пусть…
Зазвенел звонок. Дежурные заорали. Все побежали по классам. Один я не торопился. Сыну полковника, почти генерала, торопиться не к лицу. Так неторопливо всегда ходил по коридору Мосолов. И я тут же решил подражать ему, вспомнил, что хотел подражать и раньше, но раньше как-то не получалось, а теперь я вполне мог себе это позволить. На мне новый синий костюм, и я — сын полковника… Это звучит. Такого же полковника, как тот — в нарядной шинели, в папахе, с тремя большими звездами на полосатых погонах, с маленьким пистолетом в желтой кобуре. Если б я знал тогда, что этот пустой разговор в вестибюле, где под ногами кишела малышня и где моего отца возвели в полковники, так сильно и резко изменит мою жизнь…
О моем вранье от Официанта узнал класс, от класса — школа, от школы — учителя. Не прошло и недели, как из презираемого двоечника-троечника, тихого лодыря и прогульщика я вдруг превратился в «аристократа». А благодаря коробочным папиросам со мной начали разговаривать девятиклассники, даже такие чванные, как Кузьмин, Любарский и сам Мосолов, который раньше обращал на меня внимания не больше, чем на какого-нибудь первоклашку. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что я и сам никогда не подходил к Мосолову, хоть он мне и нравился чем-то помимо его уверенности и спокойного достоинства. С того же дня, повинуясь высокому званию полковничьего сына, я стал чаще мыться, костюм надевал только глаженый, рубашку за неимением другой через день стирал, за ботинками следил, почему-то взялся за уроки и уже в первую неделю наполучал четверок, пятерок. Я обернул книги, на уроках стал лучше сидеть, приналег на алгебру, а с историей, биологией, географией нынче было и так не худо (почему, объясню особо). Я решил навалиться и на немецкий.
Наша «немка» Зоя Максимовна знала немецкий, по-моему, не слишком здорово. Я знал наизусть все ее: «Во ист ди крайде?» и «Вер ист хойте орднер?» И я начал учить немецкий по материному вузовскому учебнику — мать у меня преподавала английский, но и немецкий знала тоже. С ее помощью я так преуспел, что уже в первой четверти считался знатоком. Доставляло огромное удовольствие отвечать на русские вопросы Зои Максимовны по-немецки. Конечно, простые это были вопросы, конечно, ответы я предусматривал и заучивал дома, как попугай, конечно, мать помогала мне направлять произношение, но все-таки это выглядело внушительно. Иногда я нарочно опаздывал, чтобы, ввалившись в класс, даже нарочно запыхавшись, с порога оттарабарить: «Энт шульдиген зи битэ майнэ фершпетунк» (Простите, что опоздал). Зоя Максимовна говорила удивленно: «Зер бедауерлихь» (Очень жаль). «Фэрцайэн зи, эс тут мир зэр ляйт…» (Извините, я очень сожалею). — «Зэтц ойхь», — улыбалась она. — «Ихь данке инен», — говорил я очень довольный и шел на место. Притихший на время этой комедии класс снова оживал.
— Немцы-фрицы, — ворчал Гуссейн, когда я усаживался за парту. — Чего там с ней лопотали?
— Объяснялся в любви. Видишь — все еще улыбается…
— А как по-немецки: я тебя люблю?
— Ихь либо дихь… А надо говорить вас — что она тебе, девка, что ли?
— А как это будет?
— Ихь либе инен.
— Ишь, нахватался… — краснел Гуссейн.
На алгебру я стал нажимать простейшим образом: решал по порядку все примеры-задачи, какие были в учебнике — оказалось, проще некуда. Только формулы не забывай. Вызубрил их, как таблицу умножения. И вот берешь пример, подставляешь формулу, свертываешь или раскладываешь, сокращаешь, где надо, кое-где и побьешься, поломаешь голову, но в конце концов найдешь, решишь и так хорошо себя почувствуешь, будто гору неприступную перелез. С геометрией было хуже — ненавидел я ее и понимать не хотел, даже теперь во сне иногда вижу. Доска. Треугольник A, B, C. Дано… и пустота дальше, как провал, и ничего не решается, не соображается… Просыпаешься — мороз по спине.
Потихоньку приобрел к себе некое дополнительное уважение. Школа-не казалась такой противной, как раньше, шел туда уже без прежнего отвращения. Отношения с ребятами налаживались. Лис и Официант особенно не приставали. Плохо было одно: сыну полковника нельзя курить какую-нибудь «Ракету», «Прибой», тем более махорку — полагается носить папиросы не ниже «Беломора», «Дели», «Казбека». Ради этих папирос я жестоко экономил, все чаще наведывался на вокзальную площадь, покупая у того дряхлого старика еврея голубые гладкие коробки с черным всадником. Стоили они дорого. Если б еще курить одному — я бы мог продлить удовольствие, растянуть коробку дней на пять, — но приходилось хлебосольно угощать. Коробка пустела в момент. Огорчения выдавать не полагалось. Звание обязывало. Но благодаря этим папиросам авторитет мой рос не по дням, а по часам, и уже никто ни в чем не сомневался, а я поднялся в глазах курящей общественности едва ли не выше Любарского, потому что хоть Любарский и тоже был сыном полковника, но, видимо, тот полковник не курил или не отпускал сыну необходимых средств на «Казбек» и «Северную Пальмиру». Полковник же Смирнов любил сына, сквозь пальцы смотрел, как он портит свое здоровье. Он вообще, наверное, был лучшим из всех полковников, по крайней мере у него все было самое лучшее: и шинель, и рост, и папаха, и сапоги, и погоны, и шашка у него была, и пистолетов целая коллекция.
— Слушай, у твоего отца есть парабеллум?
— Есть. Трофейный. Тяжелый. Калибр девять миллиметров.
— У-ух, здорово…
— Мизинец в дуло входит. Пули вот такие… С оболочками. Разрывные — красные кончики, трассирующие — зеленые кончики. Восьмизарядный. Без винтов. Разбирается весь легко — так-так-так. Готово. И собрать так же… А в руке держишь — пушка. Боевое оружие. А еще есть «Вальтер», тоже немецкий. Поменьше. Калибр 7,65. Как браунинг, только дуло так скошено. Шестизарядный… Автоматический. Гильзы сбоку выбрасывает. Только для первого выстрела кожух так вот оттягиваешь — и готово, стреляй.
Вы думаете, рождается сомнение, когда такой разговор еще подкреплен «Казбеком» из голубой новенькой коробки?
Никогда не подозревал в себе столь великой тяги к тщеславию. И, думаю, главной виной-причиной была все-таки ОНА — девочка с шелковистыми косами. Пожалуй, я и сам не отдавал себе в этом отчета, но где-то подспудно жило сознание, что звание полковничьего сына приближает меня к НЕЙ. Было, конечно, и болезненное желание утвердить себя, сравняться с этими самоуверенными, доказать, что и Толя Смирнов не хуже других — самолюбие вещь ядовитая, — но все-таки не будь ЕЕ, не живи я каждый день все более зреющей надеждой на встречу и дружбу с нею, я бы не двинулся, наверное, по скользкой дороге лжи.
Девочка в коричневых детских туфельках… Один раз за всю осень я видел ее. Она шла в компании с Олей Альтшулер и со своей подружкой-кубышечкой. На ней была синяя вязаная шапочка с белой полосой, как у конькобежки, черное пальто с маленьким пушистым воротничком и черные новые валенки. Лицо ее беззаботно и юно розовело. На меня она даже не взглянула, хоть я остолбенело замер, глядел, обрадованный и смущенный. Я словно бы испугался неожиданной встречи. Она не взглянула, а Оля и подружка посмотрели внимательно, должно быть, узнали. Я огорчился, скис, повесил голову. Даже не взглянула! А ведь на мне американское пальто, рубашка с галстуком… Даже не взглянула… И ты, дурак, еще надеешься, думаешь день и ночь. Она-то тебя и знать-то не знает…