— А ваша мама? — осторожно спросил Глазов. Собственно, ради этого он и пришел.
— Мама умерла, — все так же спокойно сказала Даша. — Полгода назад.
— Послушайте, я могу вас спросить? Об одной вещи?
— Конечно! — утвердительно кинула Даша.
— Ваша мама очень сильно тогда переживала. Ну как же: несовершеннолетняя дочь изнасилована, родила ребенка, жизнь загублена…
— Как же, загублена! — фыркнула Даша. — Ну, пошла бы я в торговый техникум. Куда она меня сватала. Или работать. А куда? В палатке торговать? А главное, я бы своего Толика не встретила. Знаете, какой он замечательный? И к Сашунчику моему — прямо как к родному! Говорит, хорошо, что у тебя ребенок есть. Знаю, какая ты хорошая мать и хозяйка. Вот. Я про маленьких детей все знаю. Сама Сашунчика вырастила, никто не помогал. И второго выращу, — уверенно закончила она, а потом вдруг добавила: — А может, это я так говорю, что его в живых давно нет? Сашки Молофеева? Если бы встречалась с ним иногда, может, и не забыла бы. А так… Умер он.
— Его убили, — мягко напомнил ей Глазов. — Собственно, поэтому я к вам и пришел. Ваша мама написала кому-то письмо, когда Александру Молофееву дали срок условно, да и то смехотворный. Не в Верховный суд, и вообще, не в официальные инстанции. Судя по всему, было какое-то объявление в газете. Не помните?
— Ах, да… Что-то было. — Даша задумалась. — Кажется, какой-то сумасшедший американский миллионер предлагал помощь всем, кто в ней нуждался. И адрес там был.
— В Америке?
— Нет, что вы! В Москве. Абонентский ящик такой-то. И все.
— Но почему вы решили, что это американский миллионер?
— Не знаю. Решила, и все. И вообще, я ничего не помню, — обиделась Даша. — Это мама вдруг взяла себе в голову, что надо написать. Она куда только не обращалась. Честное слово, даже мне надоело! Ну где можно сейчас найти справедливости? Смешно!
— Да, действительно, — согласился Глазов. — И вы не помните, что это была за газета, откуда она взялась, с кем встречалась ваша мама накануне убийства Александра Молофеева? Если встречалась?
— Да вы что? — возмутилась Даша. — Никакого отношения я к этому не имею! К его убийству! У меня все в порядке. Мама умерла полгода назад. Да и сказки все это. С чего это вдруг какой-то американец будет дурацкие объявления в газете давать? И помогать русским?
— Может быть, после вашей мамы остались какие-то бумаги… — заикнулся было Глазов. Он просто терялся перед этой новой, решительной Дашей Петровой. И та ответила резко и без всяких колебаний:
— Я все сожгла. Мне благотворительности не надо. Не верила в нее, и не верю. И попробуйте только напомнить обо всем этом моему мужу. Он не знает, что меня изнасиловали. Думает, что родила по глупости, да по девчоночьей бестолковой любви. Пусть так оно все и останется.
Глазов был полностью с ней согласен. Он уже понял, что придется поговорить с Юлией. О ее уехавшей в Канаду подруге. Даша встала со скамейки и крикнула:
— Саша! Сашенька! Иди ко мне! — и уже Глазову: — Извините, мы уходим. Ребенку пора спать.
Дмитрий спросил напоследок:
— Даша, вы фильмы американские любите?
— Я их вообще не смотрю! Только сериалы. Наши и бразильские. А Толику нравятся спокойные фильмы. Семейные. И комедии. До свидания.
Ушла, схватив за руку Сашунчика. Что тут поделаешь? У нее. нормальная семья, хороший муж, скоро будет второй ребенок. Глазов прекрасно знал этот тип семьи: здоровая, полноценная семья, где все отлично, так, как и должно быть. Все в идеале. Двое детей, квартира в центре, отец работает и получает хорошие деньги, мать домохозяйка. Выходные проводят вместе, выезжают за город на собственном автомобиле, или в зоопарк, в детские театры, в «Макдоналдс». Все, как положено: по праздникам открытки друзьям, звонки родителям, под Новый год корпоративная вечеринка на работе у мужа, ровные отношения со всеми знакомыми.
Свой маленький мирок, наполненный любовью, безразличная вежливость к окружающим. У нас все хорошо, значит, и у вас все тоже должно быть хорошо. Но без нашего участия. Члены семьи ни с кем не ссорятся, обо всех прекрасно отзываются, глава семьи не вступает на работе ни в какие конфликты, что, впрочем, разумно. Жена всю жизнь делает так, как велит муж, и полностью разделяет его взгляды. В итоге получается самая правильная форма безразличия, потому что не придерешься. Идеальная семья. Но Глазову с такими работать было труднее всего. Нарушать покой совестно, не нарушать — останешься ни с чем. Как сейчас.
Ничего не поделаешь. Он посидел еще немного, потом поднялся и поехал к Маргарите Эдуардовне Шевалье.
Дмитрий втайне надеялся, что Маргарита Эдуардовна уехала на дачу, прельстившись хорошей погодой. Есть визиты, которые хочется оттягивать до бесконечности.
Увы! Она оказалась дома, ждала его с нетерпением, увидев же, начала говорить безостановочно. Дача? Ах, дача! Загородный дом после смерти великого писателя отошел его вдове, а когда скончалась и она, то Маргарита Эдуардовна решила продать дачу, с которой связано столько неприятных воспоминаний. Купить новую? Увольте! В ее-то возрасте, да дачные хлопоты! Отдыхать надо на модных курортах и лучше в бархатный сезон. Когда съезжается солидная состоятельная публика. Там можно завязать полезные знакомства. И она со значением посмотрела на Дмитрия.
Домработница? Отпущена. У нее, ха-ха-ха, есть дача! Внучка уехала с подругой за город. Нет, нет, нет, хорошие знакомые! Очень хорошие! И дом у них замечательный! Ее, Маргариту Эдуардовну, конечно, тоже звали, но ради книги, мемуаров о великом сыне… И вновь значительный взгляд.
«Мама дорогая! Откуда такая жажда славы?!» — мысленно посетовал Глазов.
Они прошли в комнату-музей. Имени Акима Шевалье. Глазов ерзал на диване, раздумывая: сказать — не сказать? Всю правду, от начала до конца.
— Молодой человек, вы прочитали! — воскликнула Маргарита Эдуардовна, увидев в руках Дмитрия свою рукопись.
— Видите ли, надо еще поработать, — не решился разочаровывать ее Глазов. — Но в целом… Надо бы дописать.
— Дописать?
— Да. Там очень мало о его детстве. — Как раз о детстве было слишком уж много. Тоску навевало. И кому все это интересно? Но Глазов с пафосом сказал: — Не видно, что всем он обязан матери. Образованием, развитием. А надо бы сделать на этом акцент.
— Вы так думаете? — живо откликнулась Маргарита Эдуардовна. — Ну, тогда я, разумеется, доработаю книгу! Буду трудиться, не покладая рук!
— Вы такая энтузиастка, — кисло заметил Глазов.
— А правда, Акиша унаследовал свой дар от меня? Литературный талант? Вам так не показалось?
— Трудно судить, — уклонился Дмитрий от прямого ответа. — Разные жанры. Ваш сын был слишком, я бы сказал, оригинален. Вы поработайте со своими воспоминаниями, а я потом еще зайду.
— Хорошо, хорошо, — сразу засуетилась она. — Может, чайку?
— С удовольствием, — ответил Глазов. Самая трудная часть разговора позади. Можно приступать к делу. Он все еще не решил, рассказывать ли ей правду? Чая в такую жару ему не хотелось, но куда деваться? Он даже испытывал некоторую неловкость. Обманул ведь. Наврал. А что плохого в том, что пожилая женщина пишет мемуары о сыне, которого почитают? Ей надо чем-то и как-то жить. Пусть пишет она плохо, но ведь можно поправить. Ладно. Если появятся знакомые, через которых можно это протолкнуть. Уговорив совесть, Глазов принял из рук Маргариты Эдуардовны чашку душистого чая и удобно расположился на диване.
Она вновь заговорила о сыне. Тема, интересующая обоих. Минут через десять Глазов нашел подходящий момент:
— А ведь к вам приходил незнакомый господин, Маргарита Эдуардовна, назвавшийся вашим сыном. Или не назвался? По-другому представился? Хотите, я вам его опишу?
— Откуда вы знаете? — подозрительно посмотрела на Глазова мать писателя. Потом отрезала: — Самозванец.
— Что же он вам такое сказал? А?
— Глупости! А почему я, собственно, должна слушать незнакомого человека? Его вранье? Почему Зоечка должна верить, что он — ее отец? Мой сын умер. Тому есть доказательства. Памятник на его могиле, наконец.
— Существенное замечание, — сказал Глазов, отхлебывая чай.
— В милицию надо было позвонить, да я его пожалела. Самозванец.
— Не пытался доказать, что он — Аким Шевалье?
— Ваш батюшка, простите, жив?
— А причем здесь, извините, мой батюшка?
— А притом. Если бы к вам явился человек, абсолютно на него не похожий, и назвал бы вас, скажем, «сынок». Как бы вы на это посмотрели?
— Значит, он назвал вас мамой?
— Я ему не мама. Я такого не рожала. И не учила его носить эти безобразные вещи. И посягать на святое. Слышите вы? На святое!
— Но он, может, пытался что-то написать? Почерку сына вы бы поверили? Или голос? Узнали вы его голос?
— Знаете, молодой человек, до этого, слава богу, не дошло. До записок. А что касается голоса… Если каждому самозванцу я буду доказывать, что он не мой сын… Много таких. А мой Акиша был один. Неповторимый. Но все-таки, откуда вы узнали?
— Возможно, потому, что кто-то уже пытался выдать себя за моего покойного батюшку, — пошутил Глазов.
Он представил себя на месте вернувшегося Акима Шевалье, и откровенно его пожалел. Бедняга!
Оставшаяся часть беседы прошла спокойно. Глазов решил: не надо правды. Маргарита Эдуардовна говорила о сыне в прошедшем времени: был, писал…
В чем-то она права. Аким Шевалье давно уже умер. А Андрей Никольский ей не интересен. Это не ее сын, а женщины, живущей во Владимирской области, на хуторе…
СОЛО ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Итак, он возвращался в Россию, богатым и знаменитым. Сердце тревожно билось. А может, все сначала?
В самолете думал о прошлом. О детстве. Есть дом, в котором он родился, есть дом, в котором прожил последние пять лет той жизни. Если разделить свою жизнь на такие вот пятилетки, получилась бы ровно одна восьмая. Не так уж мало, особенн