Наконец мать сказала, что им нужно серьезно поговорить.
– Больше так продолжаться не может, – она старалась быть сдержанной, но голос ее предательски звенел, а глаза то и дело наполнялись слезами. – Времени прошло достаточно, чтобы прийти в себя. Если ты болен, надо лечиться, если здоров, вести себя, как подобает мужчине. Мне тут посоветовали… один человек… – она замялась на секунду, потом слегка понизила голос. – Ну, в общем, он этот, как его… вроде колдуна, только с образованием. Кандидат наук.
Каких наук кандидатом был колдун, мать толком не разобралась. Рассказала лишь, что тот, выслушав ее историю о несчастье, произошедшем с сыном, посоветовал Артему попытаться полностью изменить жизнь. Начисто распрощаться с прошлым, со всеми привычками, окружением, прежней учебой и даже внешним видом.
Артема слова матери даже развеселили. Что-то было во всем этом киношное, шпионское – герой бреет бороду, наклеивает усы, надевает парик, учит иностранный язык и переправляется в тыл врага. Он высказал все, что думает по поводу колдунов с учеными степенями, и вышел с кухни, где происходила их беседа, хлопнув дверью и оставив мать в слезах.
Однако где-то в мозгу колдовской совет все же засел. Попросту говоря, другого выхода и не оставалось – заставить себя идти в институт, туда, где теперь никогда не будет Ани, Артем не мог. И надо было чем-то заняться, чтобы не раскалывалась голова от безжалостных, ярких, как луч прожектора, воспоминаний.
Через пару недель он решился, и первое, что сделал, позвонил приятелю, у которого отец работал в клинике Федорова. Запись там была на годы вперед, но друг постарался. Артема прооперировали через месяц. Еще полгода ему нельзя было сильно напрягаться и носить тяжести, потом все нормализовалось, только не стало больше очков. Зрение восстановилось почти стопроцентно.
Выждав положенный срок, Артем пришел в тренажерный зал, который раньше практически не посещал. Теперь он доводил себя до полного изнеможения многочасовыми упражнениями на всевозможных снарядах. Другие посетители спорткомплекса и сам тренер смотрели на него с плохо скрытым недоумением, но Артем не обращал на них никакого внимания. Тренажеры помогали – после них не оставалось сил ни на какие размышления, только принять душ и лечь спать. Ему и надо было именно это.
В институт он так и не вернулся, а через год сдал экзамены на вокальное отделение ГИТИСа и был зачислен на первый курс. Занятия в спортзале продолжались, а первые результаты были налицо: вместо худого, долговязого очкарика возник высокий, широкоплечий молодой человек с приличными бицепсами и вечно серьезным лицом.
Первыми эту перемену отфиксировали девушки. Если Королька любили лишь в узком кругу однокашников, и то за определенные заслуги, то теперь, идя по улице или стоя в вагоне метро, Артем ловил на себе заинтересованные взгляды представительниц прекрасного пола. Институтские девчонки откровенно клеились, он видел: многие из них на все готовы и согласны. Пальцем помани – и слов не надо.
Раньше наверняка такие успехи привели бы его в восторг. Но сейчас женское внимание оставляло Артема равнодушным. Он был лишь оболочкой, притягательной, симпатичной оболочкой, внутри которой по-прежнему жили отчаяние, ужас, пустота. Другое дело, что он научился как-то справляться с этим, запрятывать боль глубоко в себя, существовать, общаться с людьми, постигать новую профессию.
Примерно тогда же ему впервые приснился этот сон. Дело было в августе. Сон был таким ярким и реальным, что Артем проснулся от своего собственного крика. Ему показалось, что все происходило наяву, он вновь видел перекошенное болью лицо «сердечника», слышал Анин голос, полный ужаса и мольбы, ощущал под руками мокрый песок. После этого Артем неделю не мог петь и не ходил на занятия.
С тех пор сон продолжал преследовать его ежегодно, всегда именно в августе. Сюжет его всегда был одинаков: берег, человек у самой воды, желание уничтожить его и невозможность сделать это по причине полного паралича, сковавшего руки и ноги. Дальше человек начинал медленно высовывать руку из-за спины, Артем во сне точно знал, что в ладони у него нож, но не мог пошевелиться. В этот момент он просыпался, иногда чуть раньше, иногда – позже, и тогда успевал увидеть Анино лицо, неподвижное, мертвое, с удивленным взглядом.
Он даже к врачу ходил, тот прописал какие-то таблетки. От них кружилась голова, хотелось спать, но сон продолжал сниться с ужасающей регулярностью, иногда даже дважды за август. В конце концов таблетки Артем выбросил и стал успокаивать нервы на следующее утро с помощью коньяка.
Природа все же взяла верх, и в жизни Артема стали появляться женщины. Ни с одной из них он подолгу не встречался, просто прекращал отношения, если замечал, что привязанность со стороны дамы начинала превышать некую установленную им самим норму.
Ему казалось, что наличие у него каких-либо чувств к противоположному полу равносильно предательству Ани и является преступлением перед ее памятью.
Поэтому он строго-настрого запретил себе все чувства, кроме разве что благодарности за доставленное удовольствие, и старался общаться преимущественно с теми девушками, для которых быстрый, не обремененный обязательствами секс был делом легким и привычным. Таких было много в хоре, где он стал подрабатывать со второго курса. Они все были хорошенькие, фигуристые, неприхотливые и, как правило, инициативу в отношениях проявляли сами.
В «Оперу-Модерн» по окончании учебы Артема взяли охотно. Все эти годы он ни на неделю не прерывал спортивные тренировки и отличался теперь завидным телосложением. Лепехов прикинул, как колоритно будет смотреться со сцены атлетическая Артемова фигура, и закрыл глаза на некоторый недостаток профессионального опыта.
Работа затянула Артема с головой. Он почувствовал себя в какой-то мере удовлетворенным жизнью, стал немного разговорчивее, завел щенка ротвейлера, Стешу. Сольных партий Лепехов Артему почти не давал, да их и немного было написано для баритона, но второстепенные роли Артем пел часто, и они ему нравились.
Через пару лет Лепехов, более всего любивший ставить итальянские оперы, предложил ему спеть Марселя в «Богеме» Пуччини. Это была крупная роль, одна из главных. Было чем гордиться и над чем работать. Тогда же труппа пополнилась новой солисткой, сопрано, вместо ушедшей в декрет Анжелы Суховей. Ей предстояло петь в «Богеме» партию Мими.
Сезон давно начался. Шла первая неделя декабря. На улице крупными хлопьями падал снег, покрывая пушистыми шапками деревья и крыши киосков. Новенькая сопрано стояла в холле «Оперы-Модерн», тогда еще не полностью перестроенном, лишенном зеркал во всю стену и шикарных чешских люстр. Высокая светловолосая девушка с румяными от мороза щеками. Она напоминала Снегурочку – короткая серая дубленка, вышитая по подолу, белая вязаная шапочка, Снегуркины сапожки, остроносые, на тонком каблучке. Даже сумочка у нее была наподобие мешка с подарками, затягивающаяся сверху шнуром.
– Лариса, – девушка поочередно протянула узкую ладошку Медведеву, Косте Саприненко и Артему, первым, кого встретила в театральном вестибюле. На безымянном пальце блестело тоненькое колечко с маленьким бриллиантом в середине.
«Замужем», – мелькнуло в голове Артема, и он удивился, что мысль эта вызвала у него досаду.
Девушка вдруг напомнила ему Аню, хотя, по правде сказать, похожего в них было мало. Разве что высокий рост и длинные, светлые волосы, которые, когда новенькая сняла шапочку, тут же волной рассыпались ей по плечам. Она была гораздо красивее Ани, красивее и уверенней, и улыбалась не грустно и смущенно," а весело, открыто, приветливо.
И все же что-то было: в повороте головы, во взгляде, даже в голосе, негромком, но нежном и мелодичном. Артему хотелось смотреть на нее, долго, не отрывая взгляда, но он осторожно пожал ее тонкие пальчики своей огромной ладонью и отошел. В сердце оживала боль, словно отходил многолетний наркоз, таяла заморозка. Ему стало страшно и одновременно радостно.
Вечером, после репетиции, девчонки сбегали в ближайший магазинчик, купили торт, шампанское, коньяк, все на Ларисины деньги. Она хотела отпраздновать свой первый день работы в театре.
Составили столы в зале, устроили посиделки.
Обычно Артем в таких мероприятиях не участвовал или, побыв для приличия совсем чуть-чуть, уходил. Сейчас он остался, сидел напротив Ларисы, рядом с Богдановым и Костей, слушал вполуха саприненковские комментарии в адрес новенькой, а сам все глядел на ее смеющееся лицо, на прядь пепельных волос, спускающихся на щеку, на золотое колечко с блестящим камешком.
Девчонки хихикали кучкой, о чем-то шептались, мужики одну за другой опустошали бутылки с коньяком. Расходиться никто не спешил.
– А это Павлик! – Лариса достала из сумочки несколько фотографий, продемонстрировала их обнимающим ее за плечи Зине и Ирочке Смакиной. – Вот, это мы в Вене, прошлым летом. А это – на Волге, у приятелей.
– Павлик? – гаркнул басом Саприненко, взметнув брови домиком. – Кто такой?
– Муж. – По тону, каким она это произнесла, по тому, как заблестели ее глаза, ясно было, что в Мужа Лариса влюблена.
Артема больно кольнуло, он почувствовал, как внутри растет глухое раздражение против ее мужа, против всего этого красивого, хорошо видимого невооруженным взглядом благополучия, против колечка с бриллиантом.
– Муж объелся груш, – помимо воли сердито зарифмовал он. Голос прозвучал неожиданно громко, враз покрыв застольный гомон.
Лариса подняла лицо от фотографии, удивленно уставилась на Артема.
– Кажется, я перебрал слегка, – он усмехнулся, пытаясь скрыть охватившую его неловкость. – Очень милая карточка, не обижайся.
– Я и не думаю обижаться, – она улыбнулась, приоткрыв красивые, ровные зубы, спрятала фотографию обратно в сумку и почему-то больше за вечер о муже не упоминала.
Они как-то незаметно и быстро стали друзьями. Лариса обладала легким характером, держалась на новом месте свободно и естественно, работать с ней на сцене было приятно. Лепехова она буквально очаровала, так что тот и думать забыл про ушедшую Суховей, бывшую основной театральной примой.