Ей стало все ясно. Она столько раз видела эти взгляды, когда приходила устраиваться в хоры! Тогда она делала вид, что не замечает их, и ей доставалось место в третьем ряду в партии вторых сопрано. Теперь она решилась. Уйти отсюда ни с чем Мила не могла – это был ее последний шанс. Двадцать три года – если сейчас не начать карьеру сольной певицы, дальше об этом и думать нечего.
– Что я должна сделать? – Она спокойно выдержала взгляд заместителя главрежа, изящным движением поправила прическу и закинула ногу на ногу.
– Завтра заедете ко мне домой. Мы порепетируем… ну, скажем, из «Тоски». Согласны?
– Согласна, – кивнула Мила.
Котов даже не потрудился вспомнить, что партия Тоски – сопрановая, а молодая певица пришла прослушиваться на меццо-сопрановые роли.
Назавтра Мила поехала к Котову, провела у него три часа и получила контракт на два года.
Она считала, что поступила правильно. Работа была интересной, она ни в какое сравнение не шла с ее прежней деятельностью. К тому же вскоре выяснилось, что «Опера-Модерн» вовсе не бордель и не стриптиз-клуб, а серьезный и набирающий популярность театр. Миша Лепехов казался Миле святым, напрочь лишенным всяческих мужских притязаний, живущим лишь искусством и заставляющим жить им всю труппу.
Пришло время выбирать солистку на роль Полины в «Пиковой даме», и опять Котов намекнул Миле: он может посодействовать, чтобы партию получила именно она. От него, Славки Котова, в ту пору зависело многое, почти все. Он всецело распоряжался спонсорскими деньгами, так как Лепехов, слегка не от мира сего, ничего не смыслил в финансах.
Мила снова съездила к Котову домой и получила роль в опере Чайковского. А дальше пошло-поехало по проторенной дорожке. Котов проработал два года, и его сменил другой помощник главрежа, Дмитриев, здоровенный, толстый мужик с тремя подбородками. Мила и с ним без труда наладила отношения.
Со временем ей перестала быть необходима администраторская поддержка – театр встал на ноги, Мила распелась, Лепехов привык к ней, полюбил и сам давал главные роли. Но ее уже закрутило. Она переспала со всеми в труппе, не обошла вниманием хор и оркестр, словно стремясь наверстать упущенное время, когда она так страдала, любила одного Сережку и была ему верна.
Сын подрос, пошел в школу. Мила неплохо зарабатывала. Шиковать, конечно, не приходилось, но на приличную жизнь хватало. Словом, черная полоса наконец-то отступила, она смогла вздохнуть полной грудью. Лишь иногда, в основном ночами, Миле казалось: к ней прилипло что-то мерзкое, неотвязное, от чего хочется освободиться, отмыться, но сделать это невозможно.
Она старалась не сосредоточиваться на этих ощущениях и наутро продолжала веселиться, полагая, что клин вышибают клином.
Так прошло три года, а потом в труппу пришел Артем. Едва увидев его, Мила решила, что через некоторое время и он станет ее любовником. Он имел интересную внешность, красивую, могучую фигуру, строгие черты лица и сразу понравился всей женской половине труппы. Однако через пару недель мнение о новом баритоне в коллективе изменилось. Артем упорно не шел ни на какие контакты, кроме деловых, улыбался мало и скупо и, казалось, не замечал, сколько рядом хорошеньких, прекрасно сложенных женщин. Это особенно злило последних, потому что у Королькова даже семьи не имелось. Он был холост и свободен, как вольный ветер, но свободу свою никак не использовал.
Вскоре Артем стал Милу раздражать. Она, ради спортивного интереса, сделала пару попыток раскачать его, но все без толку. После этого она перестала его замечать. До того самого момента, пока не выяснила, что они, оказывается, соседи.
Выяснилось это случайно, как всегда бывает: москвичи годами живут рядом и не знают друг друга в лицо. Мила и Артем столкнулись нос к носу на остановке троллейбуса, когда проработали в театре больше года. Оба были немало удивлены, но доехали до работы вместе, и Королькову ничего не оставалось, как включиться, хотя бы отчасти, в беседу с Милой. С тех пор по странной прихоти судьбы они начали встречать друг друга регулярно – во дворе, в магазинах, на остановках, даже в химчистке. Эти случайные встречи заставили Милу взглянуть на Артема под другим ракурсом. Она стала замечать, что в театре он бывал другим – более официальным, неприступным, отстраненным от окружающих. Тот Артем, которого она видела выходящим из дверей булочной, который ехал с ней рядом на передней площадке троллейбуса или гулял во дворе с грозного вида псиной, был иным. Маска, надеваемая им во время репетиций, слетала, и он выглядел усталым, потерянным, погруженным в какие-то одному ему ведомые размышления. Даже его постоянное молчание больше не казалось Миле надменным и неприветливым, а, напротив, стало вызывать у нее сочувственное понимание.
Она и сама не заметила, как мысли об Артеме стали привычными. По утрам, выходя из дома, она невольно оглядывалась, не покажется ли поблизости знакомая атлетическая фигура. Если этого не случалось, то, придя в театр, Мила первым делом разыскивала взглядом Королькова, засевшего где-нибудь в углу в одиночестве или в обществе таких же нелюдимых, как он сам. Только обнаружив Артема на месте, она успокаивалась и приступала к текущим делам.
Она долго не отдавала себе отчета в том, что значат эти неотступные мысли о постороннем, в общем-то, человеке. Не могла, не хотела признаться себе, что ее еще может что-то всерьез волновать. И только приход в театр Ларисы заставил Милу сказать себе жестокую правду.
Она сразу заметила, что он изменился. Неуловимо для окружающих, но совершенно очевидно для нее, изучившей в деталях каждый его жест, выражение лица, интонации голоса. Она видела, как он оживал, когда Лариса бывала рядом, ловила взгляды, которыми он неизменно провожал ее.
Мила чувствовала боль, такую резкую и жестокую, что сама себе удивлялась – не девочка вроде, да и позади все. Прошло то время, когда она могла вот так неистово интересоваться чужой жизнью, мучиться от невозможности проникнуть в нее, тосковать, ревновать.
Оказалось, нет, не прошло. Снова все, как в юности, так же ярко, так же горько. Только нет и не будет бульвара перед заветными окнами, кустарника, надежно укрывающего от любопытных глаз. Никогда не дождется она, что он приковыляет к дому избитый и одинокий, позовет ее, позволит заботиться о себе…
В замке входной двери заскрежетал ключ. Мила дернулась было, вскочила, кинулась к раковине, но на полпути вернулась. Махнув рукой, села на прежнее место, не пытаясь уже ни сдержать слез, ни уничтожить их следы на распухшем, черном от потекшей краски лице. Ну и пусть, ей все равно, она устала, так безнадежно устала…
Послышался скрип половиц. В кухню заглянул Сережка, увидел беззвучно рыдающую мать, остановился на пороге, нахмурился. Потом подошел ближе.
– Ты чего? – Он покосился на две пустые тарелки, стоящие на столе. – Был дядя Тема?
Мила вместо ответа всхлипнула.
– И что? Опять ушел?
В голове у Милы мелькнула мысль, что, наверное, ей должно быть стыдно перед сыном за то, что она такая мать, что он все видит, понимает, уходит ради нее из дома. Но стыда не было. Лишь усталость и горечь.
– Ну и дурак, что ушел, – с неожиданной злостью произнес Сережка и, подхватив со стола тарелки, с грохотом швырнул их в мойку. – Перестань реветь! Он потом еще пожалеет, вот увидишь. Мам! – Он сел рядом на табуретку, мягко коснулся Милиной руки. – Мам, давай мы тебя женим, то есть замуж выдадим, а? За Семена Ильича, из третьего подъезда? Он, ей-богу, от тебя тащится, ну, я хочу сказать, ты ему очень нравишься. Правда‑правда, он мне сам говорил. Недавно, позавчера… Мам!
Мила улыбнулась сквозь слезы, ткнула Сережку кулаком в плечо:
– Пошел твой Семен Ильич куда подальше! Старый козел! Я себе еще молодого найду! Вот женю тебя и найду. Не веришь?
– Да верю, верю. – Сергей засмеялся и покосился на кастрюлю на плите: – Вы борщ-то мне оставили или как?
– Или как, – ласково проворчала Мила, вставая. – Садись уж, ладно. Один толк от сегодняшнего дня, что кучу еды наготовила, на три дня хватит.
Глава 16
Репетиции «Риголетто» уже полностью перенеслись с малой сцены в концертный зал. К оркестру присоединились хор, балетная группа и все солисты, занятые в эпизодах. Прогоны следовали почти каждый день, приближалась премьера, а Лепехов становился неумолим, когда очередной спектакль готовился к сдаче. Теперь за кулисами с самого начала репетиции присутствовали все без исключения певцы, даже Богданов, только‑только вышедший с больничного.
Подтянулась и дисциплина: прогоны начинались точно в назначенное время, и ни минутой позже. Глеб больше на репетиции не опаздывал, приходил точно к сроку и вообще стал серьезнее и сдержаннее, прекратив смешить Ларису за кулисами, перед самым ее выходом и откалывать забавные номера.
С одной стороны, Ларису это радовало – она давно чувствовала неудобство перед певцами труппы из-за Глебовых опозданий. С другой стороны, ей немного не хватало его прежней непосредственности, когда он мог запросто, безо всякого стеснения обнять ее на глазах у всех, поцеловать, сказать какую-нибудь веселую глупость, которая из его уст звучала не пошло, а естественно.
Так или иначе, теперь в театре он вел себя по отношению к Ларисе просто как партнер, и ей приходилось довольствоваться этим. Его отлучки стали чаще, они почти перестали ездить домой с репетиций вместе. Обычно Лариса уезжала одна, а Глеб приходил позже, к вечеру, и на ночь частенько исчезал. Однако те часы, что он проводил у нее дома, искупали все негативные моменты. С ней наедине Глеб становился ласков и предупредителен. Иногда в его взгляде, обращенном на нее, Лариса читала настоящую нежность, ту, которой не было в первые недели их знакомства. За такие минуты она готова была забыть все: его неожиданные уходы, таинственные ночные исчезновения, а главное, то, что Глеб – преступник, и не просто преступник, а убийца, пусть и невольный.