– Точно буду, – повторила она и, не дожидаясь, пока Артем откроет перед ней дверь, толкнула ее сама и вошла в зал.
Ничего не случилось. Не сверкнула молния, не грянул гром, она не упала замертво. Глеб стоял прямо перед ней у самой сцены, улыбался, приветливо и лучезарно, и смотрел прямо на нее, не сводя ласковых темных глаз.
Ошибка? Выдумка? Бред? Но тогда кто? Кто?!
Лариса не спеша подошла, положила руку на обитый бархатом бортик сцены.
– Отлично выглядишь! – Глеб едва заметно скользнул взглядом по сторонам и снова перевел его на Ларису. – На все сто! Тебе идет красный цвет.
– Я его терпеть не могу, – холодно проговорила Лариса, стараясь неуловимо проследить за тем, кого пытался поймать глазами Глеб в набитом артистами и музыкантами зале, но сделать это было невозможно. Кругом сновал народ, каждый был занят своим делом, никто не обращал на них ни малейшего внимания.
– Послушай, – Глеб понизил голос, – мне очень стыдно за вчерашнее. Ей-богу, это правда!
«За какое вчерашнее?» – едва не вырвалось у Ларисы, но она продолжала молчать, спокойно и выжидающе глядя на Глеба.
– Я знаю, что вел себя как последняя свинья. – Он обнял ее за плечи, сначала осторожно, потом, не встретив сопротивления, уверенней. – Пожалуйста, прости! Давай все забудем. Просто ты явилась без предупреждения, наговорила всяких сверхъестественных вещей… Ну сама подумай, похож я на убийцу ребенка? – Он жизнерадостно улыбнулся.
У Ларисы по спине прошел холодок.
Оборотень. Как тот юноша из старинной легенды, который днем бывал милым и обаятельным, а по ночам превращался в огромного белого волка и подстерегал на дороге новые жертвы. Чего он хочет от нее – молчания? Но ведь она ясно дала понять ему, что не собирается заявлять в милицию. Или он все-таки не понял? Не поверил и решил подстраховаться на всякий случай.
– Так ты меня прощаешь? – прошептал Глеб ей в самое ухо. – А, Ларискин?
– Да, – едва разлепив пересохшие губы, выдавила она.
– Это хорошо, – обрадовался он и снова поспешно скользнул взглядом по залу. Видимо, на этот раз он заметил кого-то, потому что поспешно отодвинулся от Ларисы. – Ладно. Сейчас пора готовиться к прогону, а после поговорим. Я сегодня вечером намерен тебя навестить. Не против?
– Увидим, – сухо пообещала Лариса. Ей внезапно показалось, что кто-то пристально смотрит прямо на нее. Ощущение было неновым. После встречи с Бугрименко оно возникало уже бог знает в какой раз.
Она быстро обернулась: никого. Чуть поодаль Мила о чем-то оживленно спорила с Саприненко. У левой кулисы тихонько беседовали Артем и Женька Богданов. Прямо из центра зала на Ларису задумчиво глядел Лепехов, теребя короткие жесткие усы.
– Давайте начинать, – крикнул он, встретившись с ней глазами.
Труппа послушно поползла за кулисы. Осветители включили прожекторы. Музыканты в оркестровой яме затянули нестройное и заунывное «ля».
Лариса спохватилась, что, придя почти позже всех, не успела переодеться, но, вспомнив, что Лепехов в последнее время не настаивает на ежедневной репетиции в костюмах, махнула рукой. Завтра еще прогон, уже настоящий, генеральный, тогда она и отрепетирует при полном параде. А сегодня – не это главное.
Ей казалось, что она стала машиной. Послушной, умной, идеально верно и правильно отрабатывающей нужные движения, знающей, где ей вступить, какой сделать жест, как взять дыхание.
Она касалась Глеба своим телом, изображала трепет в его объятиях, подставляла губы для поцелуев и… ничего не чувствовала. Это напоминало наркоз, при котором оперируемая часть плоти не чувствует боли, а лишь противно немеет. Лариса дала себе установку победить владевший ею страх перед Глебом, и он умер под натиском воли. Но вместе с ним умерло еще что‑то, ценное и жизненно важное, превратив Ларису из человека в робота.
Так прошли почти четыре часа репетиции с небольшими перерывами. Она спела все, вплоть до каденции, идеально чисто и точно, как, пожалуй, не пела никогда.
Наконец, мертвую Джильду вынесли в мешке, Риголетто пропел над ее телом последнюю, трагическую арию, оркестр взял заключительный аккорд. На сцене наступила тишина.
Лариса оперлась на руку Артема и поднялась, в ожидании глядя на Лепехова. Тот казался мрачным и угрюмым, каким его редко видели певцы.
– Ну что, как? – подал голос Саприненко.
– Скверно, – лаконично ответил Лепехов.
– Почему? – изумился Богданов. – По-моему, солисты пели грандиозно. Особенно Лара. Кажется, она сегодня решила заткнуть за пояс Монсеррат Кабалье. Фантастическая техника.
– Верно, – согласилась Мила.
– На черта мне нужна ее техника! – неожиданно взорвался Лепехов. – Я вас спрашиваю, зачем мне эта говенная техника, если за ней совершенно отсутствует душа! Лара, милая, ты что, нездорова сегодня?
– Здорова, – едва слышно проговорила Лариса, мечтая провалиться сквозь деревянные подмостки.
Лепехов прав, абсолютно прав. Глупо было надеяться, что он не заметит ее состояния, польстившись на безукоризненное звучание вокала. Опера – это не только пение, но еще и театр.
– А по-моему, больна, – отрезал Мишка и сокрушенно взялся за голову. – Ну как же так! На предпоследней репетиции! Что с тобой случилось? Ведь ты играла гениально, пела точно жила! Я нарадоваться не мог, не верил в собственную удачу, хвалил себя за то, как угадал с ролью. И что ты творишь? – Он обвел больными круглыми глазами притихшую труппу и приблизился к сцене. – Я умоляю тебя, завтра так не поступай! Как угодно, но верни то, что было. Иначе у меня случится инфаркт. Или инсульт. Или и то и другое одновременно. Виновата в этом будешь ты. Поняла?
Лариса кивнула. Слова Лепехова не казались ей фарсом или оскорблением. Нет, она знала, что так и будет. Мишка вкладывал в «Оперу-Модерн» всего себя без остатка, и не дать на сцене ожидаемого им результата означало попросту загубить его. Во всяком случае, заболеть от огорчения Лепехов действительно мог. С ним такое иногда случалось.
– Все свободны, – устало объявил режиссер. – Попрошу завтра собраться заранее. Не забывайте, что это главная и последняя генеральная репетиция. На нее приглашено много людей, считайте, что это почти премьера, – едва договорив, он повернулся спиной к сцене, на которой стояли певцы, что выражало крайнюю степень недовольства.
– Ну уж это положим, – тихо пробормотала за спиной Мила, имея, вероятно, в виду, что премьера все же отличается от репетиции, пусть даже и генеральной.
Лариса молча и ни на кого не глядя побрела за кулисы. Ей хотелось дождаться, пока основная часть труппы разойдется, и только потом спуститься в зал. Она боялась, что придется с кем-то обсуждать адресованные ей замечания, давать объяснения по поводу своего самочувствия и настроения. Делать все это она была не в силах.
Лариса остановилась в узком коридорчике, ведущем к лестнице, в подсобное помещение под сценой. Здесь был полумрак, едва уловимо пахло пылью и папье-маше – рядом находилась комната для хранения реквизита.
Так опозориться! Довести до гнева Лепехова, тишайшего Лепехова, всегда тактичного и деликатного по отношению к ней! Но что она, Лариса, могла поделать, если даже приблизиться к Глебу для нее стало сущей мукой после вчерашнего?
Наверное, нужно было прислушаться к внутреннему голосу, советовавшему ей не ездить на репетицию. Как, черт возьми, можно петь партию с человеком, которого подозреваешь в убийстве и шантаже? О какой душе в исполнении может идти речь?
Чьи-то руки мягко обхватили Ларису за талию.
– Ты что удрала? – Это был Глеб. Неизвестно, как ему удалось подкрасться сзади так по-кошачьи неслышно. Он заглянул ей в лицо и ободряюще улыбнулся. – Расстроилась? Брось! По-моему, ты пела отлично, разве что несколько холодновато. Но это с каждым бывает. А Лепехов просто зажрался, вот и придирается. Поработал бы он с нашими примами в Нижнем, они бы ему показали душевное исполнение! Каждая весом в центнер, как пройдется по сцене, пол дрожит.
– Перестань, – Лариса аккуратно освободилась из его объятий. – Мишка абсолютно прав. Поезжай домой. Я устала.
– Я приеду вечером?
– Не стоит.
– Но почему? – искренне огорчился Глеб. – Я ведь соскучился! Почему мы стали все время ругаться?
– С чего ты взял, что мы ругаемся?
– Ну, здравствуйте! – Он попытался снова обнять ее, и она отступила на шаг. – Ага, не ругаемся! А это как называется? Я все-таки приеду сегодня. Обязательно. И даже не вечером, а… прямо сейчас. Поехали вместе.
– Нет.
– Да что случилось? Все дуешься за вчерашний разговор, за сигареты эти несчастные? Сама говорила: не будь занудой!
– Я говорила о другом. – Лариса решительно отступила от Глеба еще на несколько шагов.
– Ладно тебе пятиться! – Он досадливо махнул рукой. – Я же ничего не делаю, стою на месте, как телеграфный столб! Хорошо, не хочешь сегодня, давай увидимся завтра. Согласна?
– Не знаю.
– Значит, согласна, – подытожил Глеб. – Мой тебе совет – выспись как следует и ни одной минуты не думай о том, что сказал Лепехов. Ты в этой опере лучше всех. Пока! – Он повернулся, стремительно прошагал по коридору и скрылся за кулисами.
Лариса стояла не шевелясь, не зная, верить ли своим глазам. Что это, дьявольская игра или искреннее, естественное поведение? Как ей раскусить его, избавиться от его власти?
«Ты в этой опере лучше всех!» – эти слова все звучали в ушах у Ларисы и были для нее самой прекрасной, лучшей на свете музыкой. Можно отбросить слова «в опере», и тогда останется «ты – лучше всех». Именно это слышала она только что в голосе Глеба. В нем были нежность и страсть – то, что не могло оставить ее равнодушной, окрыляло, заставляя забыть про все свои страхи.
Она поколебалась еще мгновение и бегом бросилась по коридору. Быстрей, пока он еще в зале, не ушел! Пусть будет рядом и никогда больше не уезжает, не оставляет ее одну!
Глеба в зале не было. Мила, сидя на стуле и раскрыв пудреницу, не спеша подкрашивала губы. Она перевела взгляд на появившуюся из-за кулис запыхавшуюся подругу, затем выразительно посмотрела на дверь зала, но ничего не сказала.