Ей было ясно лишь одно: она не сможет завтра ничего – ни петь, ни исполнять свою роль. Кажется, она проиграла Павлу. Хотела отстоять свое право на любимую работу, на самостоятельную жизнь, а на самом деле зашла в тупик и, по-видимому, потеряла все. Премьеру «Риголетто» ей не спеть, – она завалит каторжный труд всей труппы и будет вынуждена покинуть театр.
Надо позвонить Лепехову, сказать, чтобы отменял послезавтрашний спектакль. Замену Ларисе так быстро не найти, Джильду она играла в театре одна.
Лариса мельком взглянула на часы: час пятнадцать. Бедный Мишка давным-давно спит сном праведника и не знает, какую свинью она ему подложила. У Ларисы не хватит совести потревожить его сейчас, среди ночи, ведь, в сущности, он не очень-то молодой и совсем не здоровый человек, никому из них не принесший ничего, кроме счастья.
Значит, надо наступить себе на горло, приехать завтра в театр, поговорить с Лепеховым с глазу на глаз и постараться объяснить, в чем дело. Хотя как она может объяснить, ничего не сказав про Глеба, сбитого ребенка, Бугрименко и ночные звонки?
Однако придется как-то сделать это.
Лариса вновь улеглась, стараясь ни о чем не думать, но ей это плохо удавалось. Стали вспоминаться не имеющие отношения к делу детали: сколько всего она не сделала за последний месяц – того, что обещала, должна, обязана была. Не выслушала Милу, хотевшую что-то сказать ей. Не порепетировала с Артемом, хотя клятвенно заверяла его, что сделает это. Не помирилась с отцом, не позвонила маме.
Теперь, наверное, все это уже не важно, но почему мысли об этом не отпускают ее, настойчиво лезут в голову, заставляя чувствовать стыд и раскаяние? Они заслоняют даже ужас перед Глебом, боль по нему, горечь воспоминаний о том, как им было хорошо вдвоем.
К счастью, человек – создание несовершенное, и его мозг не может бодрствовать и работать без перерыва. Как бы ни было плохо, одиноко и страшно, как бы ни казалось, что в таком состоянии невозможно отключиться и заснуть, сон приходит все равно – под утро, когда, ошалевший от бессонницы, обессиленный, уже не различаешь, где явь, а где грезы. Опускается, чтобы дать отдых измученным, натянутым до предела нервам. Чтобы завтра наступил новый день и хватило сил на борьбу со всем, что он готовит для нас. Чтобы дать шанс победить.
Ровно в семь Ларису разбудил третий звонок.
– Смотри, дорогая, – зловеще прошипела трубка, – я тебя предупредил!
Лариса с размаху швырнула трубку на рычаг, встала и резким движением раздернула шторы. Комнату залило радостным, солнечным светом. На подоконнике по ту сторону стекла сидел веселый воробей и что-то выискивал клювом в щели оконной рамы.
Жизнь, кипевшая в это погожее утро, настолько не вязалась с жутким голосом в телефоне, что Ларисе на мгновение показалось, будто она продолжает спать и видит все происходящее во сне.
Но нет, все было настоящим: и солнце, и воробей, и только что прозвучавший звонок.
Надо было ехать в театр. Говорить с Мишкой, ловить его отчаяние, видеть «Оперу-Модерн» последний раз. А потом… потом Лариса еще не решила, что будет делать. Очевидно, нужно уехать из Москвы на пару недель или на месяц. Спрятаться там, где Голос не сможет ее достать.
Она умышленно не называла его «Глеб»: все равно не могла до конца поверить в то, что звонит он. Голос – так будет спокойнее. Надо связаться с Полинкой или с другой школьной подругой, Таней. Плюнуть на гордость, объяснить им, что она в беде. У обеих есть загородные дома, там можно будет пересидеть какое-то время, пока все не уляжется. Доносить Бугрименко на Глеба Лариса все равно не станет. Он… то есть Голос, вскоре поймет это и перестанет преследовать ее.
Она двигалась как во сне. Машинально умывалась, чистила зубы, во что-то одевалась, что-то подогревала на плите, жевала, не чувствуя вкуса. Достала раскрытый вчера косметический набор, подсела было к зеркалу, но потом махнула рукой: зачем? Не все ли равно, как она будет сегодня выглядеть? На сцену ей не выходить.
Лариса поглядела на свое отражение – белая как мертвец, глаза пустые, губы искусаны. Ну и плевать.
Она спустилась во двор, несмотря на то что было еще очень рано. Вот и хорошо. Лепехов приходит в театр самый первый, она успеет поговорить с ним до того, как появится народ. Скажет, что заболела. Потеряла голос, не может петь. Да, именно так. Вчера слишком много занималась и сорвала связки. Подлая ложь, но у нее нет другого выхода.
В театре было тихо и пусто. Лариса приехала за сорок минут до назначенного срока. Она прошла мимо позевывающего охранника, только-только заступившего на вахту, и поднялась в зал. Лепехов был тут как тут. Он потерянно бродил вдоль сцены, поглядывая на неубранные со вчерашнего дня декорации, точно предчувствуя, какой удар его ожидает.
Лариса, неслышно ступая, приблизилась к главрежу и тихонько кашлянула. Он обернулся, и хмурое лицо просветлело.
– Лара! – Он взял ее за руку. – Ларочка, ты что в такую рань? Не спится?
Как, ну как ему сказать? Все равно что отнять игрушку у ребенка. Да он просто не поверит ей! Никогда у Ларисы не было серьезных проблем с голосом. С чего вдруг такие страсти?
– Я уверен, завтра будет бешеный успех, – доверительно сообщил Лепехов, продолжая нежно держать ее руку. – На семьдесят процентов – он твой. Ты – та Джильда, о которой я мечтал все эти годы. Ведь «Риголетто» – моя любимая опера, а Джильда – любимая партия. Я тебе этого не говорил?
Лариса молча покачала головой.
– Странно, – удивился Мишка. – Мне казалось, ты знаешь об этом. У меня всегда такое чувство, что ты понимаешь меня с полуслова. Знаешь, я давно хотел тебе сказать… – Лепехов улыбнулся, – мне очень легко работать с тобой. Я надеюсь, мы еще сделаем уйму великолепных спектаклей. Правда? – Он смотрел на нее открыто, дружелюбно, с надеждой и ожиданием.
– Правда, – тихо проговорила Лариса.
Нет. Она не сможет. Не посмеет сказать ему, что не станет сегодня петь. Будь что будет, но она выйдет на сцену. Представит себе, что рядом не Глеб, нет, а… на худой конец Павел. Попробует сымитировать свои былые чувства к нему. Авось что-нибудь и получится.
– Ну вот и замечательно, – ласково произнес Лепехов, – иди гримируйся, переодевайся. Вчера ты была не в форме. В этом нет ничего страшного, прости, что я погорячился. Сегодня, уверен, все будет хорошо. Иди.
Лариса снова кивнула Мишке, слабо улыбнулась и отправилась в гримерку. Она достала из шкафа костюм, натянула юбку с разрезами во всю длину, легчайшую газовую блузку, лишь чуть-чуть затемненную спереди, распустила волосы, как они решили с Мишкой на предпоследней репетиции. Затем Лариса занялась лицом. Сделала глаза, оттенив их синим контуром и подкрасив ресницы объемной тушью, подвела губы и покрыла их нежно-розовым блеском. Взялась было за румяна, но, внимательно поглядев на себя в зеркало, отложила их. Возможно, для создания более целостного образа ей сейчас больше подходит эта матовая бледность. Конечно, со сцены белое лицо, не тронутое краской, может выглядеть недостаточно ярко, но стоит рискнуть. В крайнем случае Лепехов скажет, если не будет удовлетворен ее гримом.
Закончив, Лариса поднялась и оглядела себя в полный рост. Она привыкла видеть на сцене Джильду бедной, но скромной и благородной девушкой, одетой в простое платье, с прической, подобающей времени, в которое происходит действие. Этакий свежий, едва распустившийся цветочек, который безжалостно сорвали и растоптали.
Но сейчас из зеркала смотрел совсем другой персонаж. Высокая, красивая и бледная молодая женщина, одетая вне времени и моды, исполненная спокойной решимости, хорошо знающая, на какой шаг она идет. В ее лице не было наивности, но имелось нечто другое, может быть, гораздо более важное и трогательное, – осознанное доверие к человеку, который, как она знает, должен в конце концов погубить ее.
Лепехов ли увидел то, что не могли другие, или личность Ларисы подходила именно к такой трактовке образа героини Верди, сказать трудно. Однако о Джильде «Оперы-Модерн» можно было спорить, но не заметить ее нельзя.
Постепенно коридор стал наполняться голосами и шумом: работа над внешним видом заняла у Ларисы более получаса. Послышался бас Саприненко, приглушенный смех Богданова, реплики Артема, чередующиеся с громким Милиным смехом, и затем Лариса ясно расслышала голос Глеба, что-то весело рассказывающего солистам.
«Не буду выходить, – решила Лариса. – Досижу здесь до самого начала. Ему надо гримироваться, сюда зайти не успеет. А перед самым началом прогона будет не до разговоров».
Она почувствовала, что ей становится спокойней, и откинулась на спинку кресла, стараясь дать телу максимальный отдых перед четырехчасовой нагрузкой.
Дверь распахнулась. На пороге предстала веселая, улыбающаяся Мила.
– Ты уже здесь? – Она удивленно оглядела полностью готовую к выходу на сцену Ларису. – Ого! Да при полном параде! Когда успела?
– Только что. Мне сегодня не спалось.
– Везет, – вздохнула Мила, – а я глаза с трудом продрала, так бы и дрыхла до полудня, а то и дольше. Не могу рано ложиться и рано вставать, хотя давно пора бы привыкнуть.
Она подсела к зеркалу, достала косметику и принялась за лицо. Лариса молча наблюдала за подругой, не зная, чем заняться, не выходя из гримерки.
– Ты бы пошла погуляла, – с неудовольствием заметила Мила. – Терпеть не могу, когда смотрят, как я крашусь. Руки трястись начинают. Глаза пойдут вкривь и вкось.
– Я хочу посидеть, – ответила Лариса. – Неважно себя чувствую.
– Голова болит? – посочувствовала Мила.
– Вроде того. Кружится.
– Выйди в зал, там сквознячок, сразу посвежеет. Лучше, чем здесь в духоте торчать.
– Куда же я в таком виде в зал? – возмутилась Лариса. – Там зрителей, наверное, полно. Лепехов ведь обещал народ.
– Они еще не пришли, его зрители, – насмешливо проговорила Мила, – и вообще, им будет только приятно на тебя посмотреть вблизи.
– Им, может, и приятно, а мне – нет.