Можно ли вклиниться в чужое счастье, разбить его, чтобы потом близкий человек стал свидетелем кошмаров, являющихся к тебе из прошлого?
Артем ответил на этот вопрос отрицательно. На некоторое время после того вечера между ними возникла неловкость. Потом она постепенно прошла, и все стало как обычно.
Они спели в «Богеме», в «Чио-Чио-сан», еще в пяти-шести спектаклях, из которых совершенно потрясающим получилась «Аида». Так прошло два года, и неожиданно тайное желание Артема начало осуществляться.
Как-то, вскоре после «Аиды», Лариса явилась на репетицию непривычно мрачная и молчаливая, с припухшими глазами. Это сразу заметила почти вся труппа, для которой Лариса была олицетворением сдержанности и неизменного оптимизма.
Партию она пропела, как всегда, профессионально, но вяло и отстраненно, а в перерыве молча курила, хмуро глядя мимо Артема.
Он спросил, что случилось. Она ответила, мол, ничего, просто голова с ночи разболелась, и Артем прекрасно видел – это ложь. Никогда у нее не болела голова, она была сильной и выносливой и, когда другие уже падали, могла запросто продолжать петь, отрабатывать нужные движения, ни словом, ни жестом не выдавая своей усталости.
Нет, головная боль тут была ни при чем. Тем более это стало повторяться, сначала редко, потом все чаще. Она даже начала опаздывать, а после репетиций уже не так торопилась выбежать на крыльцо первой. Улыбалась Лариса теперь гораздо реже, и некогда сияющие глаза оставались печальными и обиженными.
Девочки узнали первыми и растрезвонили всей труппе причину перемен. Оказывается, на «Аиду» приходили мужнины друзья и партнеры по бизнесу, и спектакль им резко не понравился. Вернее, не сам спектакль, а жена их приятеля, в трех картинах появляющаяся на сцене практически без одежды. Павел и сам давно был не в восторге от работы Ларисы в «Опере-Модерн», а тут слова коллег и вовсе настроили его решительно и непреклонно. Одним словом, он устроил Ларисе скандал, заявив, что с пением у Лепехова пора завязывать. Сколько та ни пыталась доказать, что работа никакого отношения к личной жизни не имеет, Павел был непробиваем. В семье начались непрерывные ссоры, он упрекал Ларису во всех смертных грехах, пеняя на то, что обнаженка на сцене для нее важнее их счастья и любви.
Надо сказать, Ларисины неприятности были довольно типичными для работающих в труппе Лепехова. Среди солистов лишь малая часть имела семьи – близкие люди плохо выдерживали специфику пения в «Опере-Модерн», начинали ревновать, стыдиться, и дело заканчивалось разводом.
Лариса держалась долго, больше года: тщетно боролась за свое право быть свободной и одновременно любимой. Иногда она обсуждала свои проблемы с Артемом, но что он мог ей посоветовать? Бросить мужа, обречь себя на богемную, безалаберную, шумную жизнь, какую вело большинство в труппе? Он, как никто другой, знал, что кроется за этой блестящей, яркой суетой, видимым успехом, веселой свободой: тоска и одиночество вечерами, случайная, хмельная любовь, горькое пробуждение по утрам рядом с чужими тебе людьми.
Правда, все могло быть не так. Если бы только он решился, смог бы снова заставить себя жить, чувствовать, надеяться на будущее. Но Артем не мог и оттого молчал, сочувственно кивая в ответ на ее жалобы.
Через год все пришло к логическому концу. Они с Ларисой сидели в буфете во время перерыва, разговор шел о каких-то пустяках. Она рассеянно помешивала ложечкой кофе, улыбалась краешками губ. И вдруг сказала просто, буднично и безо всякого перехода:
– Знаешь, Павел уходит.
– Откуда уходит? С работы? – переспросил Артем на всякий случай, хотя у него не было ни капли сомнений в смысле сказанного.
– От меня. – Она отложила ложечку и подняла глаза: в них блестели слезы. – Или я сегодня же напишу заявление об уходе из театра, или завтра уедет и подаст на развод, – она усмехнулась, запрокинув лицо. – Что скажешь?
– Не знаю, – пожал плечами Артем. – Если бы на моем месте был Мишка, он бы точно посоветовал разводиться. А я…
Он понимал, что это уникальный шанс, который благосклонно дает ему судьба. Когда, как не сейчас, в эту минуту, он мог начистоту поговорить с Ларисой, сказать, что понимает ее и принимает такой, какая есть, с ним она может беспрепятственно продолжить заниматься любимым делом. Пусть разводится, потому что любовь, отказывающая в доверии, ничего не стоит.
Он был уже готов повторить эти мысли вслух, но внезапно сказал:
– Я думаю иначе. Ты не должна расставаться с мужем.
Это говорил не он, не Артем. Кто-то запуганный, раздавленный внутри его, жалкий, с кем трудно было себя отождествить. И все-таки это был именно он.
– Я знала, что ты так скажешь, – она спокойно смотрела на него, и глаза ее уже были абсолютно сухими. – Но вообще-то я все решила. Остаюсь, – она коротко, твердо пристукнула ладонью по столику, точно накладывая невидимую резолюцию на свое решение. Артем увидел то, что почему-то не замечал весь сегодняшний день: ее безымянный палец был пуст, колечко с бриллиантом исчезло.
Она действительно развелась с мужем и кольца больше не носила. Артем видел, как она меняется день ото дня, и его охватывала тоска. Лучистый, доверчивый взгляд теперь стал холодным, улыбка – чуть ироничной. Пела она все лучше и лучше, но и в голосе сквозил все тот же холодок и даже некоторая надменность.
Однажды она приехала в театр на машине, той самой, на которой ее раньше встречал Павел. Легко и точно, как бильярдный шар в гнездо, направила «Ауди» в узкий зазор между двумя соседними машинами, остановилась и вышла с гордо поднятой головой, красивая, неприступная.
Почему-то Артем чувствовал себя виноватым за этот новый облик, за ее насмешливый прищур глаз, из которых ушло сияние. Вскоре он увидел, как она садится в машину с театральным художником Вадимом Онуфриевым. Потом, спустя всего месяц, его сменил скрипач из оркестра.
Все было так, как в его сне, когда смотришь и не можешь шевельнуться, не в силах что-либо изменить. В конце концов Артем решил, что так даже к лучшему: Ларисе давно пора повзрослеть, избавиться от детских иллюзий о вечной любви и преданности, взглянуть на вещи трезво и без лишних сантиментов. Он совсем успокоился и был несказанно удивлен тем, какую реакцию у него вызвало появление в труппе Глеба.
Спустя неделю он все понял: каким был дураком и трусом, безвозвратно упустив нужный момент. Можно было сто раз твердить себе о том, что он мертв, не может ничего чувствовать и не должен ревновать. Все это оказалось ерундой. Сердце заполняли боль, ярость, отчаяние.
Лариса, глядя на Глеба, светилась, а на Артема смотрела отсутствующим взглядом, и он понимал, что виноват во всем только сам.
Он был потрясен тем, что услыхал из-за двери гримерки после генеральной репетиции, но, конечно, ему и в голову не могло прийти, что Женька Богданов, ополоумевший от страсти, пойдет на убийство. Больше того, Артем никак не увязал между собой звонки незнакомца и тайную личную жизнь Глеба, искренне полагая, что звонивший – какой-нибудь шутник, пребывающий под кайфом. И только пропев на премьере второе действие, догадался.
Милины слова о том, что он помнит произошедшее в прошлой жизни, стали для Артема подсказкой. Он понял, что так встревожило его во время выступления – глаза Богданова. Взгляд, которым он ответил на просьбу Риголетто помочь и подсказать, где Джильда.
Артем видел однажды такой взгляд, напряженно-пристальный, полный боли и одновременно странного торжества, загадочный и страшный – у «сердечника» на берегу Москвы-реки.
На этот раз Артем успел. Теперь можно считать, что он заплатил по давнему счету, отдал долг.
Лариса все равно не разлюбит Глеба, она же сказала, что не может без него. А он, Артем, не может без Ларисы. Теперь он знает это совершенно точно.
…В груди возник и начал разрастаться комок. Становилось труднее дышать. По спине прошел озноб, и Артем свободной рукой натянул одеяло до самого подбородка. Можно спокойно закрыть глаза – никогда больше тот сон не посмеет побеспокоить его.
Глава 32
Мила сидела в больничном холле перед телевизором. Кроме нее здесь было всего двое больных – сухонький старичок со сломанной рукой и парень с повязкой на голове. Остальные разбрелись по палатам.
Посторонним находиться в отделении было строго запрещено, но Мила могла легко расположить к себе любого. Санитарка Наташа, пышногрудая, сдобная девушка, пустила ее посидеть здесь, обещая замолвить за Милу слово перед заведующей отделением. Взамен Мила взяла на себя обязательство раздобыть Наташе два билета на Баскова – сделать это для нее было проще пареной репы: Беляков был накоротко знаком с администрацией звездного певца.
В коридоре Мила околачивалась давно, с тех пор как Артему наложили гипс и отвезли в палату. Заходить к нему она не стала, но и покидать больницу не спешила. Сбегала на улицу, купила в овощной палатке бананов и яблок, тщательно перемыла их в туалете под резко отдающей хлоркой водой, снесла в дежурку, к сестрам, и, пользуясь тем, что никто ее не гонит, уселась на продавленный диванчик…
Фильм кончился, парень пощелкал переключателем, нашел спортивную передачу и развалился рядом с Милой, откинув раненую голову на спинку дивана. Старик проворчал что-то нечленораздельное и ушел, тяжело волоча ноги в вылинявших кальсонах.
– Вы – новая сестра? – Парень с любопытством покосился на ее штаны до колен.
– Нет, – Мила продолжала машинально глядеть на экран.
– То-то я смотрю, не в форме, – парень продолжал бесцеремонно, в упор рассматривать ее. – А чего тогда здесь забыла?
– Тебе какое дело? – Мила наконец обернулась к неугомонному любителю спорта и невольно улыбнулась: паренек был совсем юным, из-под повязки торчали смешные огненно-рыжие вихры.
– Никакого, – миролюбиво согласился тот. – Просто скука смертная. Поговорить не с кем, все полудохлые какие-то, или дрыхнут, или стонут всю дорогу. А тут – женщина! – Он мечтательно растянул последнее слово и широко ухмыльнулся.