тут уж вкладывал всю страсть — выскрёбывал себя до крови и в эти секунды жмурился от наслаждения. Под отросшие ногти, кроме привычной грязи, набивались очёски собственной кожи. Растревоженное место болело, его разъедал пот. Хотелось опять расчесать его — теперь до мяса, до кости.
— Вот, — на дневном привале мама сплюнула на ладонь зелёную кашицу.
— Что это?
— Тысячелистник. Смажь, где расчесал, будет полегче.
— Спасибо, — юноша без всякой брезгливости принялся бережно смазывать ранки.
— Интересно, Нагибины идут по нашему следу? — вздохнула мама.
— Не знаю. Может, идут.
— Тебя это не пугает?
— А чего тут бояться?
— То есть как — чего? — усмехнулась Марина Викторовна, подозревая, что сын не совсем понимает опасность их положения.
— Помнишь, на последнем дне рождения бабушка пела частушки?
— Помню… — мама не ожидала, что сын заговорит об этом.
— Мне запомнилась одна. «Жить будем, гулять будем. Смерть придёт — помирать будем».
— Да, папе эта частушка тоже нравилась…
— Так и тут. Когда придёт время, будем умирать, а сейчас об этом можно забыть.
— А если смерть придёт уже сегодня?
— Это вряд ли. Фёдор Кузьмич умный. Понимает, что мы идём по приметам. Не станет нам мешать. Может, Нагибины давно вышли на след и даже видят нас — стерегут с какой-нибудь скалы. Только нападать не будут. Подождут, пока мы отыщем последнюю примету.
Марина Викторовна с подозрением посмотрела на видневшиеся вдали скалы, будто могла разглядеть там кого-то из преследователей.
— Фёдор Кузьмич понимает: если напасть, можно всего лишиться. Лучше выждать. Он наверняка догадался, что у нас сохранились приметы.
— А ты изменился, — Марина Викторовна с интересом смотрела на сына.
— Скорее заново родился, — усмехнулся Артём.
— Это как?
— Тот, кем я был до экспедиции, умер. Ещё там, в кустах, когда ночью подслушивал Джамбула. Ну, или когда убили Ринчиму — умер вместе с ней. А теперь родился я, у которого с тем мальчиком мало общего.
— Я и не знала, что дедушка так сильно на тебя повлиял, — вздохнула Марина Викторовна. — Все эти разговоры…
— Ты многого не знала о том мальчике. — Юноша посмотрел на маму. Его слова прозвучали без укора. — Зато теперь можешь узнать меня.
— Ну, знаешь, сколько бы вас тут, Артёмов Сергеевичей, ни развелось, сын у меня был и остаётся один. И ещё.
— Что?
— У той частушки было окончание. Помнишь?
— Нет.
— А зря. Мне конец больше нравится. Мама пела: «Жить будем, гулять будем. Смерть придёт — помирать будем». А подруги ей хором отвечали: «Смерть придёт, а нас дома не найдёт — а мы гулять ушли за Чекушку, на пруды».
Пока путники отдыхали на привале, Джамбул ушёл охотиться. Сказал, что стрелять будет в последний раз — осталось не так много сухих патронов, да и Нагибины могли быть поблизости, не стоило лишний раз указывать им своё положение.
Родители и Тюрин лежали на траве. Сергей Николаевич обсуждал с профессором, сколько процентов они получат от золота, если сдадут его властям, сколько вообще может стоить сокровищница Дёмина и как её лучше выносить с гор. Марина Викторовна дремала. Артём решил прогуляться — надеялся где-нибудь поблизости найти Сол.
Через редкий ельник юноша вышел на заваленную выворотнями площадку. Почва здесь была неглубокой, и сильный ветер опрокидывал самые тяжёлые, прогонистые деревья. Чуть дальше начинался каменистый подъём. Артём не захотел к нему приближаться, зная, что в таких местах встречаются змеи, и отправился назад, дугой возвращаясь к биваку.
В лесу кричали птицы. Попадались и такие, кто действительно пел — выводил переливчатые мелодии. Серая варакушка, с оранжевой грудкой и вздёрнутым хвостом, громко выдавала своё «Уа-та-та-таица» — пискливое, будто нацарапанное кончиком иглы. Вслед ей жёлтая лощёная иволга мягким голосом тянула «Фи-ту-фи-виу» — тёплый, приятный звук, тембром напоминавший большие глиняные свистульки. Хуже всех пели сверчки — невзрачные птички с бледным клювом, серым брюшком и тёмными крыльями. Они кричали на два голоса: один напоминал дребезжание высоковольтных проводов, натужное, каким оно бывает в сильный туман, а другой напоминал шум офисного вентилятора, который начинается, если просунуть к лопастям карандаш.
Артём прислушивался к таёжному гомону с особенным интересом. Вчера мама сказала ему, что для животных звуки, как для людей — мимика. Голосом животные выражают эмоции. Юноша теперь пытался понять значение каждого из голосов, старался угадать, где иволга жалуется на строптивость гусениц, а где варакушка причитает об излишней переменчивости погоды.
Раздавшийся неподалёку выстрел отвлёк юношу от птиц. Должно быть, Джамбул нашёл добычу.
Нужно было идти дальше.
На серых валунах небрежными мазками лежал шершавый оранжевый лишайник. Между валунов росла сухая трава, из которой высокими перископами поднимались колокольчики — бурые, словно обгоревшие тростинки оканчивались фиолетовым рупором.
Чуть в стороне была прогалина, поросшая скабиозой. Большие сизые бутоны тихо пахли, казались неряшливо пошитыми помпонами — лепестки из общего клубка торчали во все стороны. Здесь же встречались и зелёные, только назревавшие бутоны.
На закрайках прогалины сидела Солонго. Артём сразу заприметил её. Юная монголка и не пряталась. Юноша задумал её напугать, отчего шёл крадучись, с улыбкой. Мягкая земля бережно скрадывала его шаги. Приблизившись, Артём остановился. Понял, что Сол плачет. Она сидела, обхватив ноги, прижав лицо к коленкам, и плакала. Юноша меньше всего ожидал увидеть такую картину, поэтому растерялся, почувствовал себя неловко. Не знал, утешить ли девушку или постараться так же тихо уйти.
Неожиданно Сол подняла голову, но посмотрела не на Артёма, а куда-то за его спину — с испугом, с затаённым ужасом. Юноша понял, что девушка знала о его приближении, но не успел толком обдумать это — обернулся и увидел гиганта-монгола. Тот стоял в десяти метрах от Артёма. С ружьём на плече. С топором на поясе. Руки у него были в крови. Джамбул смотрел прямиком на юношу — сосредоточенно, оценивающе.
Артём отступил на шаг. Монгол застыл каменным изваянием, даже не шевелился. Только на шее пульсировала большая, толщиной с палец вена. Юноша повернул голову к Сол, но её нигде не было. Она исчезла. Должно быть, убежала в лес. Когда Артём опять посмотрел на Джамбула, тот уже повернулся к нему спиной. Неторопливо шёл в сторону лагеря. Наклонившись, подобрал оставленную на траве тушу кабарги — крепкой хваткой сдавил ей шею и поволок по земле. Голова и ноги кабарги безвольно болтались.
Солонго так и не вернулась. Пришлось идти к родителям — по оставленному монголом кровавому следу.
Юноша старался не вспоминать слёзы Солонго. Понимал, что многого не знает о Джамбуле и его дочери. У них явно были свои тайны, которые, подозревал Артём, ещё могли сказаться на успехе экспедиции.
После обеда выдвинулись в путь.
Лес поредел. Среди елей встречались останцы — торчали из почвы, будто рахитичные клыки огромных животных, источенные, окружённые рыхлой десной осыпи. Слева над лесом всё выше поднималась гора — не такая высокая, как горы на юге, но крепкая, покрытая желваками валунов. Тысячелетний великан, кожа которого растрескалась курумами[36], покрылась шершавыми старческими пятнами лишайников.
Артём заметил, что Солонго положила к одному из останцев маленькую коробочку из берёсты, которую сама только что сплела. Хотел тайком осмотреть её, но так и не решился. Приблизился к девушке. Не успел ни о чём спросить, она сама ответила:
— Тут живут злые духи. Очень старые и очень злые. Я оставила им подношение. Чтобы они забыли о вашем приходе. Чтобы никогда не вспоминали ваших лиц.
— Ваших? О себе ты не беспокоишься? — улыбнулся юноша.
— Нет.
Артём подождал, надеясь, что девушка как-то объяснит свой ответ. Но она молчала.
— А что эти духи могут нам сделать?
— Могут отнять вас у меня с папой.
— Это как?
— Если с тобой может случиться какая-то беда, то они сделают так, чтобы она случилась. И твоё назначение изменится. А я этого не хочу.
— Понятно, — буркнул Артём и пожал плечами, показывая, что на самом деле ничего не понял.
На небе зрели белые гнойнички облаков.
Отчего-то этот край казался болезненным, затаённым. Идти было несложно, но все молчали, чувствуя древнюю, утомляющую тяжесть. Вдыхали её вместе с воздухом, глотали вместе с водой лесных ручейков. Хотелось скорее выбраться отсюда — куда угодно, хоть назад, на болотистую низменность.
Начался подъём, поначалу — пологий, затем — резкий. На крутых участках путники подтягивались от одной берёзы к другой, на коленях карабкались по голым обсевкам, хватались за корни и кусты. Шли перебежками — взобравшись на несколько шагов, останавливались, отдыхали.
Подъём сгладился, перелесок закончился, и березняк теперь встречался лишь редкими островками. Идти стало легче.
Из чёрной гальки торчали цветущие уродцы — горноколосники. Будто вытянутые бородавки со множеством волосков и наростов. Их зеленоватый, почти неразличимый стержень был покрыт розовыми волдырями бутончиков. Раскрываясь в пять лепестков, они показывали мягкую гниловатую сердцевину и слабенькие ресницы.
Когда исчез последний горноколосник, начался горный луг разноцветья, и тягучее, томительное чувство отступило. Все разом заговорили, стали что-то обсуждать, шутить. Ни Переваловы, ни Тюрин не смогли бы как-то объяснить испытанную тяжесть. Разве что профессор сказал бы что-то о магнитных полях и рудных залежах под землёй.
Луговая долина постепенно сужалась. Её теснее обступали скальные щёки.
Экспедиция шла вдоль русла горной речушки — мелкой, но шумной, задорно плескавшейся на торчащих со дна камнях. Заночевали на её берегу, а с утра продолжили путь.
Лощина углубилась, перешла в узкий извитый каньон. Беглецы вынужден