Плевицкая согласно кивала и строила планы мести берлинским газетчикам.
«Погодите, господа критики, еще узнаете, что собой представляет Плевицкая! Будете рыдать от моих песен! Коль очерствели душой, лишены чувства прекрасного, черт с вами, пою не для шелкоперов, а для россиян, чья оценка мне дороже статей!..»
После накрытого дождевыми тучами Берлина Рига встретила редким в начале осени в Прибалтике солнцем.
Поезд опоздал, местные журналисты разошлись, не дождавшись певицы. Еще больше Надежду и Скоблина расстроил распорядитель концертов — из-за его нерасторопности произошла накладка: вместо запланированного на завтра выступление должно состояться сегодня, мало того — через пару часов.
— С дороги и прямо на сцену? Увольте, только не выступление! Необходимо отдохнуть, выспаться, привести себя в порядок! — взмолилась Надежда.
— Но, мадам, проданы все билеты вплоть до входных и на приставные места, стулья поставили даже в оркестровой яме, — заныл распорядитель, он же директор. — Перенести концерт невозможно! О возврате денег не может идти речи: рижане не простят сорванный концерт, его так ждали, особенно беженцы с вашей родины!
Плевицкая смотрела на плюгавенького, с бегающими глазами человека и с трудом сдерживала гнев.
— Концерт состоится, — наконец пришла к решению. — Публика ни в чем не виновата, ей наплевать, что нерадивый напутал со сроком. Буду петь. Но чтобы не опозориться, необходимо хотя бы часок побыть в одиночестве.
Скоблин хотел возразить, что решение абсурдно, нельзя мчаться с корабля на бал, следует проверить акустику зала, прорепетировать с концертмейстером, настроить привезенную гитару. Но, зная упрямство супруги, промолчал.
В отеле Надежда Васильевна приняла душ, переоделась и ровно на час скрылась в спальне.
Концерт начался без опоздания. На сцену певица вышла жизнерадостной и свежей, никакого намека на усталость, будто не было девяти проведенных в вагоне часов.
Концерт прошел без сучка и задоринки. После исполнения каждой песни певицу награждали шквалом аплодисментов, пышными букетами осенних цветов. В благодарность за прием Плевицкая спела на бис романс про ямщика. Лишь вернувшись в отель, без сил рухнула на постель.
Проспала до полудня следующего дня. Проснулась, когда в лицо ударили солнечные лучи. Вставать не спешила — было лень умываться, заказывать завтрак. Выпростала из-под одеяла руку, провела ладонью по лицу, словно смахивала следы усталости.
«Ни за какие коврижки не стану больше выступать в день приезда! Еще один такой концерт, и отдам Богу душу!..»
Повернулась на другой бок и услышала за дверью голоса. Разговаривали Коля и…
«Ковальский? Здесь? Без предупреждения? Или Коля знал о его появлении?»
Хотелось думать, что курьер прибыл исключительно, чтобы исполнить обещание побывать на концерте, но отбросила эту мысль. Накинула халат. Причесалась, но краситься не стала. Вышла в гостинную.
— Боже, кого вижу? Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте, мастер делать комплименты! Не ожидала! Сколько минуло времени с нашего прощания?
— Почти полгода, — напомнил Ковальский.
— А кажется, будто расстались лишь вчера. Не забыть, как с аппетитом уплетали мой ужин. Накормлю и сейчас.
Плевицкая хотела позвонить в ресторан, чтобы заказать в номер обед, но Ковальский положил руку на телефон.
— Не надо, чтобы в ресторане знали, что у вас гость.
— Закажу лишь на две персоны, а официанта не пущу на порог. — Надежда Васильевна хитро улыбнулась, давая понять, что она не профан в конспирации, обернулась к мужу: — Почему не предупредил о госте?
Скоблин виновато ответил:
— Центр не уточнил, когда ждать.
— Приказ отбыть в Ригу получил за час до отхода поезда, — подтвердил Ковальский.
— Как доехали?
— Без происшествий.
— К нам прямо с вокзала?
— Нет, ожидал условленного часа, коротал время в пивной.
— И, конечно, не обедали, а в дороге питались всухомятку?
— Не хотел покидать купе, мозолить пассажирам глаза.
Плевицкая не могла не воспользоваться встречей с человеком, который вчера еще гулял по Москве, забросала вопросами о новостях культурной жизни, премьерах, концертных программах.
Ковальский поднял руки.
— Смилуйтесь, не требуйте невозможного. Я не театрал, далек от искусства, редко выбираюсь даже в кинематограф.
— Вылетело из головы, с кем имею дело. У людей вашей профессии на первом месте работа, точнее, служба, все остальное, в том числе искусство, на десятом.
Заказанный на двоих обед поделили на троих. Ковальский с жадностью набросился на еду.
Плевицкая улыбнулась.
— Люблю голодных мужчин с горящими глазами.
Справившись с едой, Ковальский попросил у Скоблина бритву.
«Бриться на ночь глядя? — удивилась Надежда. — Так поступают лишь истинные французы, когда спешат на ночное свидание».
Ковальский принес извинения хозяйке, снял пиджак. Распорол бритвой подкладку, достал шелковый лоскуток. Плевицкая взяла лоскут, ушла в ванную, выбрала среди флаконов лосьона, шампуня, туалетной воды нужный, смочила лоскут, на шелке проступили колонки пятизначных цифр. Теперь следовало заняться расшифровкой. Крикнула мужу, чтобы принес Библию.
Послание Центра Скоблин прочел дважды — первый раз бегло, вторично — вчитываясь в каждую фразу. Затем сжег листок в тарелке.
— Знаете приказ? — спросил генерал курьера.
— Нет, и не горю желанием: меньше знаешь — больше проживешь, — признался Ковальский.
— Чуть позже составлю отчет, а Надежда Васильевна зашифрует.
— У вас в распоряжении сутки.
— Тогда вечером жду на концерте, — напомнила хозяйка.
— С великим удовольствием, не то не знаю, когда ожидать ваши выступления в Москве, скажем, в парке «Эрмитаж», хотя, думается, это время не за горами.
— Да? Значит… — Плевицкая недоговорила.
— Вы правильно поняли. Речь идет о советском гражданстве. К следующему моему приезду напишите ходатайство в ЦИК Союза о получении гражданства, далее простые формальности и — возвращение домой со всеми правами, обязанностями гражданина Страны Советов.
Плевицкая бросилась к курьеру, расцеловала его. Скоблин был сдержан — лишь пожал руку.
— Куда с нашего горизонта исчез Деникин? — спросил «Сильверстов».
— Отошел от всякой политики, в РОВС ни ногой, даже не звонит. По слухам, пишет очередной том мемуаров, где о себе коротко, больше о потрясших Россию событиях. Выпустил уже два тома «Очерков Русской Смуты». Шустрее пишет Краснов: каждый год выпускает по пять или больше книг.
— Тоже воспоминания?
— Не только, больше беллетристика.
— Краснов интересует мало, другое дело — Деникин, его в Москве ценят за ум и отказ от борьбы с Родиной.
— Живет затворником, видимо, сильно переживает отставку в Крыму, сдачу командования барону.
— Что можете сказать о Туркуле, кто некогда командовал Дроздовской дивизией?
— Уехал в Болгарию.
— Есть возможность привлечь к сотрудничеству?
— Попытка не пытка.
— Что нового?
— К забросу готовят очередную группу, границу перейдет не в Финляндии, а на Востоке, в Маньчжурии. Точное время и место перехода сообщу.
— Дошли слухи, что генерал Миллер инспектирует отделения РОВС. Надо узнать результат инспекций, личный состав отделений.
Пока мужчины вели разговор, Плевицкая сидела на диване, поджав ноги, подшивала на платье оборку: работа с иглой помогала сосредоточиться. Вспомнив, что в Константинополе Ковальский курил, позволила дымить и сейчас.
— Благодарю! — Гость ринулся в прихожую за сигаретами, закурил и продолжил разговор.
Услышав фамилию Деникина, Плевицкая напряглась: «Неужели кроме Туркуля желают завербовать и Антона Ивановича? Это вряд ли получится: Деникин — довольно крепкий орешек, об него сломают зубы, служение Отчизне считает главным делом жизни, непримирим к нынешней в России власти, ни за какие коврижки не продастся…»
Как было хорошо известно, Деникин с женой и дочерью вначале проживал в пригороде Женевы, затем в Венгрии и наконец в Париже. Жил скромно. Кроме мемуаров сочинял рассказы, регулярно печатался в русских газетах «Возрождение», «Последние новости». Следом за парой томов «Очерков Русской Смуты» бывший главнокомандующий Вооруженными силами юга России выпустил «Офицеры», «Старую армию». Одно время безуспешно издавал газету «Борьба за Россию». Рассчитывал на читателей на родине, но тираж перехватили на границе советские пограничники. Пенсия и гонорары помогали сводить концы с концами. Гулял слух, будто от невостребованности глушит себя горячительными напитками, но не спился, что случилось с другими, не знающими меры, впрочем, в это было трудно поверить, зная, каким генерал был на фронте.
Надежда отложила незавершенное шитье, собралась отослать гостя в спальню, вызвать официанта, чтобы унес грязную посуду, но Ковальский застегнул пиджак на все пуговицы, откашлялся.
— Глубокоуважаемый Николай Владимирович! Выполняя почетную миссию, имею честь сообщить приказ Генерального штаба Красной Армии, где говорится следующее: генерал Скоблин возвращен на военную службу Российской Федеративной Социалистической Республики, но не в старом звании, которое, как известно, в стране упразднено, а командиром бригады, что равнозначно генералу. Приказ выдадут на руки, когда ступите на родную землю!
Скоблин вытянул руки по швам, где положено быть генеральским лампасам.
— Счастлив служить, сложить за Отечество голову!
— Живите долго-долго, сколько отмерено судьбой. Родина высоко ценит вашу деятельность на благо трудового народа, благодарит за помощь в борьбе с окопавшимися за кордоном врагами!
— Могу вместе с женой ходатайствовать о возвращении?
— Получение серпастого, молоткастого паспорта не за горами.
«Коля безмерно счастлив, — поняла Надежда, видя, как преобразился муж. — Этой минуты ждал, но отчего откладывают решение о гражданстве? Не пришло время? Еще недостойны? Или больше нужны в Европе, нежели дома, а посему держат на привязи? Кем бы стали в Москве? Я, понятно, выступала на разных сценах, а что делал Коля? Служил в новой армии? Но у них хватает своих комбригов, а «Фермер» у чекистов один-единственный, то, что может сделать он, добывая важнейшую информацию, вряд ли сумеет другой, не имеющий нужных связей… А надо ли спешить с возвращением особенно сейчас, когда в России началась непонятная борьба внутри партии, аресты видных деятелей, показательные процессы?..»