«Где ты, Коленька, вспоминаешь ли свою Дёжку-Надюшку, знаешь ли, что живу лишь одной надеждой на встречу с тобой?..»
Надежда Васильевна не могла знать, что после массовых арестов во всех слоях общества новой России (репрессии коснулись и НКВД как в центре, так и на местах) под жернова попали сотни тысяч, одни приговорены к «вышке», другие к лагерю, новый глава НКВД Берия занят «разоблачением, разгромом и искоренением врагов народа». Когда доложили об аресте жены, помощницы генерала Скоблина, Лаврентий Павлович, хищно блеснув стеклами пенсне, изрек с гортанным мегрельским акцентом:
— Провалившийся агент — плохой агент. Если раскрыт, судим, для нас больше не существует. Был агент — нет агента.
О Надежде Васильевне Плевицкой на Родине вспомнили лишь спустя полвека, когда актриса, разведчица уже не нуждалась ни в какой помощи…
Утром 5 октября 1940 года в каторжной женской тюрьме как всегда разносили по камерам завтрак. Заключенная № 9202 не взяла в окошке-форточке миску с кашей, ломоть хлеба, бледный эрзац-кофе. Надзирательница вошла в камеру. Плевицкая лежала возле койки, тело успело окоченеть. Видимо, ночью почувствовала себя плохо, привстала, чтобы дотянуться до кружки с водой, но силы оставили, свалилась на каменный пол.
Покойницу положили в сколоченный из грубых некрашеных досок гроб, погрузили на тележку, отвезли на кладбище близ тюрьмы.
Когда гроб опустили в могилу, забросали землей, могильщик спросил надзирательницу:
— Как записать покойницу?
— У нас значилась под номером. Говорят, была русской певицей и еще шпионкой.
За десять лет до ухода из жизни Плевицкая диктовала воспоминания, где с горечью призналась:
Далеко меня занесла лукавая жизнь.
А как оглянусь в золотистый дым лет прошедших, так и вижу себя скорой на ногу Дёжкой в узеньком затрапезном платьишке, что по румяной зорьке гоняется в коноплях за пострелятами-воробьями. Вижу, как носится Дёжка-игрунья в горячем волнении карагодов…
Певица вспоминала голодное деревенское, такое дорогое детство, когда под окнами в листве шелковицы заливалась какая-то птица, поэтому последние строки получились ностальгически-печальными:
Не привет ли это с родной стороны?.. И не пела ли пташечка на сиреневом кусту у могилы моей матери?
Спасибо, милая певунья. Кланяюсь тебе за песни.
У тебя ведь крылья быстрые, куда вздумаешь — летишь. У меня одно крыло.
Одно крыло, и то ранено…
Вспоминала, диктовала и не ведала, что курскую певунью-соловушку подстрелят на лету, ранеными будут оба крыла…
Существуют разные версии смерти героини романа.
Первая. Н. В. Плевицкая умерла от тоски: птица-певунья не смогла жить в клетке, скончалась от безысходности.
Вторая. «Фермершу» отравили в тюрьме по приказу Иностранного отдела НКВД СССР, тем самым опередив абвер, который хотел допросить советскую шпионку. Уставшая, измученная разведчица-шифровальщица вряд ли выдержала бы изощренные допросы опытных следователей. Плевицкая знала довольно много, могла вывести немцев на законспирированных советских агентов. О более чем странной смерти в Ренне русской каторжанки говорит такой факт: оккупанты эксгумировали труп «Фермерши».
Третья. Писатель, кинодраматург, полковник МВД Гелий Рябов, отыскавший под Свердловском останки расстрелянной венценосной семьи, утверждал:
В 1940 году немцы вошли во Францию и захватили каторжную тюрьму, в которой содержали Надежду Васильевну. В яркий солнечный день ее вывели во двор, привязали к двум танкам и разорвали. Служить советской госбезопасности всегда было небезопасно.
Владимир Набоков в основанном на реальных фактах рассказе придерживался иной версии:
Вскоре после начала Второй мировой войны у нее (Плевицкой. — Ю. М.) обнаружилось непонятное внутреннее расстройство, и когда одним летним утром три немецких офицера появились в тюремном госпитале и пожелали увидеть ее немедленно, им сказали, что она умерла, и, может быть, не солгали.
П. Г. Ковальский после побега Скоблина и ареста Плевицкой был в срочном порядке отозван в СССР и расстрелян 2 ноября 1937 года по обвинению в шпионаже. В обвинительном заключении «тройки» УНКВД по Донецкой области говорилось:
…При использовании по линии Иностранного отдела имеется ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши. В принадлежности к агентуре польской разведки Ковальский виновным себя не признал. Согласно приказу наркома внутренних дел СССР, Генерального комиссара государственной безопасности тов. Ежова № 00495 осужден.
Последнее сообщение о судьбе «Фермерши» поступило в Москву от советского резидента во Франции глубокой осенью 1940 года:
Перед смертью ее исповедовал православный священник. Есть основания полагать, что исповедь была записана французской контрразведкой с помощью скрытых микрофонов.
«К» (А. И. Куприн? — Ю. М.), Петроград. 1915:
Сейчас в большую силу входит Н. Плевицкая, получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера удивительна. Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла замуж за артиста балета. Стала
танцевать и петь в кафешантанах, оперетках.
Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос! Ее слушали, ею восторгались. И вдруг запела какую-то старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли. В чем дело, какая дерзость!
Откуда гроб? Люди пришли для забавы, смеха, а слышат:
Тихо тащится лошадка,
По пути бредет.
Гроб рогожею покрыт,
На санях везет.
Что-то жуткое рождалось в исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь, и жутко, как смерть.
В. Набоков. «Постановщик картин»:
Она — знаменитая певица. Не в опере. Стиль — одна десятая цыганка, одна седьмая деревенская барышня — она родилась в крестьянской семье.
Родилась там, где билось географическое сердце России…
Она могла использовать национальный гимн до того, как выдать весь свой ограниченный, но всегда желаемый публике репертуар… При полном отсутствии артистического вкуса, беспорядочной технике, в ужасном стиле особенным успехом пользовалась, когда звучало в ее песнях дикое напряжение, отвага и безрассудство…
Из девиза галлиполийцев:
Помни, что ты принадлежишь России.
Сотрудники иностранного отдела ОГПУ — НКВД СССР, участники похищения генерала Е. Миллера
Post scriptum[10]
Роман-исповедь был завершен, когда в архиве обнаружили ранее неизвестные документы, очень важные для невыдуманного повествования.
Оказавшись 30 сентября 1937 года во внутренней тюрьме на Большой Лубянке, семидесятиоднолетний Евгений Карлович Миллер попросил следователя Н. П. Власова на первом допросе позволения написать жене:
— Надеюсь, будет не очень сложно переправить мое послание в Париж и вручить Наталье Николаевне, по крайней мере, это будет легче, нежели похищать и везти меня в Москву.
— Пишите, — милостиво разрешил следователь.
Миллер еще плохо понимал, что с ним произошло, что ждет впереди, знал, что следует как можно быстрее успокоить супругу, которая напугана пропажей мужа, не находит себе места, потеряла покой, сон. Без предупреждения следователя в письме ни словом, ни намеком не упомянул, где он.
Дорогая Тата,
крепко тебя целую, не могу написать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, пишу, что жив и здоров и физически чувствую себя хорошо. Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично, проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст когда-нибудь расскажу. Пока прошу взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится. О себе ничего писать не могу.
Скажу лишь, что вышел из Управления около полудня, без пальто, предполагал вернуться через полчаса. Здесь, где я нахожусь, погода отличная, но уже свежевато, мне дали отличное новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать мне сведения о здоровье своем, детей, внуков.
Молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно. Горячо любящий тебя…
Слова «когда-нибудь расскажу», «смогу указать адрес» рассмешили следователя. Миллер имел в виду не Лубянку, а советское посольство в Париже, что оно станет посредником между ним и его Натальей Николаевной. Миллер не знал мудрое правило узников — не верь, не бойся, не проси, белый генерал не ведал, что его письмо не покинет тюрьму, останется в следственном деле.
Миллер решил воспользоваться благодушием следователя, попросил отправить в Париж и второе письмо — начальнику канцелярии РОВС генералу П. А. Кусонскому и услышал в ответ:
— Только покороче, и снова ни слова, ни намека, что вы на Лубянке.
Евгений Карлович кивнул, поправил на переносице пенсне и вывел карандашом:
Дорогой Павел Алексеевич,
сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами, передал письмо, прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что меня НВС (генералу претило писать фамилию, имя предавшего его Скоблина. — Ю. М.) увлекает м. б. на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я, конечно, не могу, ибо такого содержания письмо, несомненно, не было бы Вам послано. Совершенно не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я «выбыл из строя». Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающимся других лиц, совершенно непричастных ни к какой политике…